Пушкин и мiр с царями. Часть2. Ссылка. Глава девят

Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть вторая. Ссылка. Глава девятая.


О, сколько скуки в мире этом!
Как он, однако же, уныл!..

      Дорога выдалась ни длинной, ни короткой. Мы не знаем, о чём думал поэт, сидя в дорожной кибитке, но вряд ли им владела мысль о том, что винить в очередном  злоключении стоит одного только Воронцова, вряд ли он видел себя  виновником своей очередной ссылки как минимум наравне с мстительным графом. А ведь Воронцов сначала прощал ему и абсолютное нежелание заниматься чиновничьим трудом, и загулы, и многое другое! Он не простил Пушкину собственной жены. Кто из читателей этой книги скажет в этом месте, что Воронцов был совершенно не прав? Да, граф выбрал не самые красивые методы борьбы с претендентом на его законное место в супружеской постели, но по кодексу Ветхого Завета Пушкин вообще подлежал побитию камнями, а не ссылке в отдалённый край. Мне могут ответить, что сейчас не времена Ветхого Завета, и я соглашусь с этим, но от того, что переменились времена, не следует, что преступление перестало быть преступлением, и что за ним не должно следовать наказание.
      В дороге Пушкин избавлялся от неприятных мыслей разными забавами, например тем, что появился в нескольких местах в южном одеянии. По пути он заскочил на полчаса в полтавское имение своего петербургского приятеля Родзянки, а на одной из почтовых станций шумно отметил своё знакомство с какими-то молодыми гусарами, и, наконец, девятого августа поэт приехал в Михайловское. Там его ждали несколько не очень приятных сюрпризов, главным из которых было то, что надзор за ним в ссылке будет осуществлять его собственный отец Сергей Львович.
      Дело в том, что псковский губернатор Адеркас и губернский предводитель дворянства Львов никак не могли найти человека, который бы согласился наблюдать за Пушкиным, поскольку вести о беспокойном характере поэта достигли и до псковской глубинки. Наконец они как-то уговорили на эту роль одного из местных помещиков по фамилии Рокотов, который по зрелом размышлении в самый последний момент отказался от роли наблюдателя за  горячим опальным соседом, и наверное был прав – ведь сама ссылка началась с нарушения поэтом предписанной ему дисциплины, поскольку из Одессы он был обязан приехать сначала в Псков к губернатору, а не в деревню к отцу. Адеркас выдал предписание, по которому Пушкин был обязан пребывать во Пскове, и для того, чтобы уладить дело, Пушкин тогда же, в августе, дал подписку о том, что «он обязуется жить безотлучно в поместье родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными   и вредными общественной жизни, и не распространять оных
никуда». Соответственным образом, контроль за поведением неблагополучного сына возлагался на отца, известного всем, по словам того же псковского губернатора «своею благонадежностию».
     И Сергей Львович Пушкин и Александр Сергеевич, его сын, таким образом оба попали в крайне щекотливую, если не сказать больше, ситуацию. Сергей Львович шесть лет почти не видел сына - пока он учился в Лицее. Потом отец три года прожил с сыном в одной квартире в Петербурге, но мы помним, что это было за время в жизни поэта – он всячески стремился проводить время вне дома и почти не подчинялся ни родительским, ни каким другим советам. Следующие четыре года прошли вообще без встреч отца и сына друг с другом. Двадцатипятилетний Пушкин приехал к отцу в Михайловское уже полностью сложившимся человеком, что предполагало неминуемое столкновение характеров двух мужчин, каждый из которых к тому же имел к другому свой собственный счёт.
      Сергей Львович закономерно был возмущён противоправительственным или, если угодно, противообщественным поведением сына и считал своим долгом принять участие в его исправлении, а Александр Сергеевич считал, что отец никогда из-за собственной жадности не помогал ему в трудные минуты должным образом, и потому считал для себя совершенно  не обязательным отцу подчиняться. Лучше всех и человечнее всех эту коллизию выразила П.А. Осипова: «Причина вечных между ними несогласий есть страшная мысль, которая, не знаю от чего, вселилась с обеих сторон в их умах. Сергей Львович думает, и его ничем нельзя разуверить, что сын его не любит, а Александр уверен, что отец к нему равнодушен и будто бы не имеет попечения об его благосостоянии». Добавить к этим словам уже и нечего.
     Надежда Осиповна как жена, была обязана соглашаться с мужем, а как мать, должна была поддерживать сына, и это двойственное положение с одной стороны заставляло её нервничать, а с другой стороны - позволяло ей не конфликтовать ни с одной из сторон её раздвоившейся семьи.
      В Михайловском Пушкин встретился не только с родителями, но и с сестрой Ольгой и с братом Львом – эта встреча была для него по-настоящему радостной, поскольку поэт искренне любил и брата, и сестру. И ещё одна радостная встреча полная любви и нежности с обоих сторон состоялась у него там же в Михайловском – встреча с няней Ариной Родионовной, встреча, обещавшая долгие задушевные разговоры на самые разные темы.
     Барский дом в Михайловском был невелик, его размер в плане – это прямоугольник со сторонами примерно двенадцать на шестнадцать метров. Если учесть, что в доме жили пятеро господ Пушкиных и несколько слуг, выходит не так уж и много. Обставлен дом был не богато, в основном – старинной мебелью, о чём более подробно мы находим к М.И. Семевского: «Вся мебель, какая была в домике при Пушкине, была Ганнибаловская (деда Пушкина, Ос. Абр. Ганнибала, умершего в 1806 г.). Пушкин себе нового ничего не заводил. Самый дом был довольно стар. Мебели было немного и вся-то старенькая… Вся обстановка комнаток Михайловского домика была очень скромна: в правой, в три окна, комнате, где был рабочий кабинет А. С-ча, стояла самая простая, деревянная, сломанная кровать. Вместо одной ножки под нее подставлено было полено: некрашеный стол, два стула и полки с книгами довершали убранство этой комнаты».  И ещё о том же находим у одной из дочерей П.А. Осиповой, Екатерины: «Комнатка Александра Сергеевича была маленькая, жалкая. Стояли в ней всего-на-все простая кровать деревянная с двумя подушками, одна кожаная, и валялся на ней халат, а стол был ломберный, ободранный; на нем он и писал, и не    из   чернильницы,   а  из помадной банки. И книг у него своих в Михайловском
почти не было; больше всего читал он у нас в Тригорском…»
      Отношения отца с сыном с самого начала были напряжёнными, глубокого понимания между ними не было в то время изначально, и возникнуть оно ни из чего не могло. Сергей Львович раздражался от безуспешности своих попыток как-то повлиять на строптивого наследника, а сам Пушкин-младший всё время норовил как-то уклониться от неприятных ему разговоров с отцом, чтобы не надерзить ему в ответ. Сергей Львович, кроме всего прочего, сильно переживал по поводу возможного негативного влияния Александра на дочь и сына Льва, что создавало ещё один дополнительный источник раздражения.
     С окрестными соседями Пушкин сильно сходиться не стремился. Он повёл себя в их отношении примерно так, как повёл себя в деревне его герой Онегин, который завидев подъезжающего к нему соседа, выходил на задний двор, и уезжал кататься верхом. Добавим сюда и то, что небогатая домашняя обстановка, отсутствие личных денег, напряжённые отношения с отцом и его скуповатость также не способствовали широким контактам с помещиками из окрестных деревень. Справедливости ради надо сказать, что пушкинские соседи тоже не сильно стремились к близкому знакомству с неблагонадёжным поэтом, и сторонились его, не упуская при этом возможности узнать что-либо занятное о беспокойном обитателе Михайловского.
      В итоге всё свелось к тому, что Пушкин постарался максимально ограничить контакт с родителями – он подолгу спал, сидя в своей комнате, помногу писал или читал, а когда ему это надоедало, тогда он велел седлать коня и подолгу катался верхом по окрестностям Михайловского.
      Доверительные приятельские отношения почти сразу же сложились у Пушкина только с соседкой из ближайшего к Михайловскому села Тригорское Прасковьей Александровной Осиповой. Осипова была старше Пушкина на восемнадцать лет и к моменту приезда поэта в Михайловское ей исполнилось сорок три года. В одном из писем к друзьям Пушкин назвал её «доброй старушкой, хотя понятно, что никакой старушкой она в то время ещё не была, а была весьма крепкой женщиной средних лет. К тому времени Осипова уже успела дважды побывать замужем и дважды овдоветь. От первого брака у неё осталось пятеро живых детей, и от второго – двое. Все дети воспитывались у неё в доме, и кроме них она воспитывала ещё и падчерицу, дочь второго мужа Александру.
     Осипова была одной из двух дочерей богатого помещика Вындомского, который по завещанию отписал ей основную часть своего наследства потому, что его вторая дочь вышла замуж не по его воле, однако Прасковья Александровна, вступив в права наследства, разделила его пополам с сестрой, и это при том, что у неё было семеро детей, а у сестры – двое.
     Характер у неё был строгий, она умело вела хозяйство, была умна и распорядительна, семья её жила в хорошем достатке, все дети получили отличное домашнее образование. Достаточно сказать, что гувернанткой в их доме длительное время была англичанка, которую пригласили из Англии для великой княжны Анны Павловны. Известно, что сама Прасковья Александровна читала имевшиеся в их доме в Тригорском книги по философии и политике, а также беллетристику на французском, немецком, итальянском языках. Чтение книг, природный утончённый вкус и ясный ум позволяли этой женщине производить незаурядное впечатление на всех, знавших её – Осипову высоко ценили и Дельвиг, и Языков, и Баратынский, и Вяземский  - желающие продолжить список смогут легко это сделать без моей помощи.
      Пушкин почти сразу оценил достоинства этой незаурядной женщины, а она моментально    сумела     оценить  и масштаб  его  личности, и сумела также сразу
увидеть в нём лучшие его человеческие черты и полюбить их. Это заложило основы для многолетней нерушимой дружбы Пушкина и Осиповой, продолжавшейся до самой смерти поэта. Именно в осиповском доме в Тригорском в ту пору, о которой мы сейчас говорим, поэт постепенно и стал проводить всё больше и больше своего времени.
     Что же представляли из себя обитатели Тригорского? Кроме самой Прасковьи Александровны там жили две её дочери от первого брака двадцатипятилетняя Анна Николаевна и пятнадцатилетняя Евпраксия Николаевна, девятнадцатилетний сын Алексей, его младшие братья Михаил и Валериан, две малолетние дочери от второго брака, падчерица Александра Ивановна Осипова и племянница Анна Ивановна Вульф – им обоим в то время было около двадцати лет. Время от времени тётку навещала ещё одна племянница – Анна Петровна Керн. Старший сын Осиповой Алексей у тому времени уже был студентом Дерптского университета и дома бывал наездами. С младшими детьми Осиповой Пушкину проводить время было не с руки, и получилось так, что большую часть своего тригорского досуга он проводил в женской  компании. Сам Пушкин об этом времени писал княгине Вяземской так: «Бешенство скуки пожирает мое глупое существование… <   >  Я вижу часто только добрую старую соседку,  слушаю ее патриархальные разговоры; ее дочери, довольно непривлекательные во всех отношениях, играют мне Россини, которого я выписал.  Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мой роман в стихах, но скука — холодная муза, и поэма моя не двигается вперед».
     Что касается поэмы, то тут Пушкин Вяземской  не договаривал кое-чего из того, что она и так к тому времени знала от мужа – в те дни, когда поэт писал ей эти строки, им уже была закончена третья глава «Евгения Онегина». Пушкин завершил работу над очередной частью своего романа  второго октября, а девятого октября он закончил небольшую поэму «Цыганы», начатую им на юге, и которую он там никак не мог завершить, письмо же к Вяземской датировано концом октября, и говоря о своих поэтических трудностях, Пушкин ревнует к самому себе, грустя по поводу недостаточного количества написанных стихов новой, четвёртой по счёту,  онегинской главы.
      Поэма «Цыганы» была не велика по размеру, и Пушкин, создавая её, неким образом прощался с Одессой, Кишинёвом и причерноморскими степями. «Цыганы» – это очередная мастерски сделанная поэтом вещь, в которой есть всё, что должно быть в настоящем художественном произведении: есть главная и чётко выраженная идея, есть динамичный сюжет, есть ясно прорисованные образы главных героев и есть замечательное владение словом, и всё это гармонически сходится, сливается в единую картину. Мы не будем здесь анализировать эту яркую работу Пушкина – «Цыганы» и без нас многократно разобраны блестящими пушкинистами. Но что может помешать нам в очередной раз восхититься замечательным произведением великого поэта?!
      Южные впечатления в августе-сентябре ещё бурлили в сердце Пушкина, ещё писал он ностальгические стихотворения на южную тему («К морю», «Виноград»), ещё кипела в нём злость по отношению к Воронцову, и по этому поводу он ещё переписывал и уточнял свою знаменитую эпиграмму на графа, но неумолимое время и обстоятельства уже постепенно меняли его взгляд на относительно недавние события. Отсюда, из Михайловского, издалека от Одессы он начал по иному видеть недавние события своей жизни, он начал по другому понимать Александра Раевского и его отношение к себе, он начал хотя бы частично догадываться о роли Раевского в собственном изгнании из Одессы. Именно об этом   он    и    написал  стихотворение «Коварность», в котором есть такие строки:
                Но если сам презренной клеветы
                Ты про него невидимым был эхом;
                Но если цепь ему накинул ты
                И сонного врагу предал со смехом,
                И он прочел в немой душе твоей
                Всё тайное своим печальным взором…
       Дальнейшая история отношений Пушкина и Раевского показывает, что поэт почувствовал предательство и не пожелал простить его, хотя никогда больше и не делал никаких конкретных высказываний по этому поводу.
      А вот для третьей главы «Евгения Онегина» появление Пушкина в Михайловском несомненно пошло на пользу. Как бы там ни было, но описание русской помещичьей жизни в предыдущих двух главах романа велось столичным молодым человеком, который в русской деревне бывал только в детстве летом и пару раз недолгими наездами в отпуске. Гениальности автора всё же  хватило на достоверный рассказ о русском быте в начале романа, но что было бы с этой достоверностью дальше – нам остаётся лишь гадать, а тут Бог, судьба и русский царь определили гения как раз в то место, где он мог получить самые живые впечатления о дворянском провинциальном быте.
     В третьей главе Пушкин выводит перед читателем свою героиню, Татьяну, и описывает зарождение любви к Онегину в её душе, описывает замечательно, описывает переживания Татьяны и её физические ощущения. Если диалоги Онегина и Ленского в начале главы немного схематичны и упрощены, то описания быта ларинского дома и чувств Татьяны – настоящая поэтическая вершина, а вершина этой вершины – письмо Татьяны к Онегину, написанное гениальным пером.
      Это письмо далось Пушкину нелегко: дело в том, что Татьяна по словам самого же Пушкина, воспитана на французских романах, а значит, должна писать письмо столичному щёголю Онегину на французском языке. В то же время, роман пишется по-русски, а значит, французская стилистика письма должна была звучать в русском изложении, и звучать безупречно. Дилемма это долго мучила поэта – есть свидетельство Н.А. Полевого о том, что Пушкин в какой-то момент отчаялся написать письмо Татьяны стихами, и думал уже представить его читателю прозою, но в какой-то счастливый момент желанное вдохновение посетило автора, и проблема разрешилась счастливым образом.
     Замечателен образ няни в третьей главе, и замечательны диалоги Татьяны с ней. В Татьяниной няне угадываются черты Арины Родионовны, и каждая строка, посвящённая ей, напитана неподдельной любовью. Няня в пушкинском описании – живой человек, представить себе которого не составляет никакого труда. Прозрачность и ясность с этого времени становятся базовой чертой всех произведений Пушкина.
      Только писать, только ездить на коне по окрестностям Михайловского и только конфликтовать с отцом Пушкин всё время не мог. Ему критически не хватало живых развлечений, не хватало живого общения в привычном для него русле и зачаток такого общения он нашёл в знакомстве со старшим сыном Прасковьи Осиповой от первого брака Алексеем Николаевичем Вульфом. Вульфу на момент знакомства с Пушкиным было девятнадцать лет, и он уже два года, как был студентом Дерптского университета, где учился на физико-математическом факультете и где там же постигал основы военного дела. С одной стороны, Вульф был серьёзным молодым человеком, а с другой – он страстно интересовался женщинами,     ему    очень   хотелось   иметь  у них успех. Пушкин со скуки решил
выступить в роли его учителя.
      О том, к чему привела в итоге пушкинская наука студента Вульфа, мы можем косвенно судить по его биографии и по его «Дневнику», многократно переизданному и доступному всем, и современному читателю в том числе.
      Вульф был в восторге от Пушкина. Он многократно в течение всей своей жизни говорил и писал о том, что Пушкин знал женщин, как никто, и что женщина не могла отказать Пушкину в своих ласках, если Пушкин ставил себе целью этого добиться. Понятно, что у Пушкина была своя система обольщения женщин. Эта система включала в себя множество всяких оригинальных уловок и ходов, которые позволяли Пушкину добиться желанного для него результата. Часть из этих ходов имели вид невинных психологических забав, об одной из которых княгиня Вера Вяземская впоследствии вспоминала так: ««Пушкин говаривал, что как скоро ему понравится женщина, то, уходя или уезжая от нее, он долго продолжает быть мысленно с нею и в воображении увозит ее с собою, сажает ее в экипаж, предупреждает, что в таком-то месте будет толчок, одевает ей плечи, целует у нее руку и пр.».   
       Вот этой-то своей системе Пушкин и взялся обучить Вульфа. Ученик учителю безусловно попался очень талантливый, стремившийся не только наследовать мастера, но при возможности и обойти его, привнести в авторскую систему Пушкина свои личные творческие нюансы. Понятно, что всё это только подзадоривало Пушкина, вливавшего в Вульфа свою сексуальную методу.
      Одним из главных советов Пушкина было  исключение живой страсти  из своих сексуальных увлечений.  В «Дневнике» Вульфа есть такие строки: «Мне было бы приятно ей понравиться, но никак не желал в ней родить страсть: это скучно. Я желаю только явиться, занимать женщин, а не более: страсти отнимают только время, хорошо, ежели не имеют дурных последствий». Часть других советов поэта студента сводились к тому,  что следует "постепенно развращать женщину, врать ей, раздражать ее чувственность". При этом надо заметить, что мы не знаем, в какой именно форме давал свои советы Вульфу Пушкин, но по книге Вульфа мы знаем, как именно он, Вульф, воспринял эти советы.
      О непосредственной любовной методике Вульфа(Пушкина) мы находим в том же «Дневнике», в эпизоде, посвящённом ухаживанию автора книги за симпатичной хозяйкой какого-то трактира: «Молодую красавицу трактира,  вчера начал я знакомить с техническими терминами любви; потом, по методу Мефистофеля, надо ее воображение занять сладострастными картинами; женщины, вкусив однажды этого соблазнительного плода, впадают во власть того, который им питать может их, и теряют ко всему другому вкус; им кажется все постылым и вялым после языка чувственности. Для опыта я хочу посмотреть, успею ли я просветить ее, способен ли я к этому. Надо начать с рассказа ей любовных моих похождений».
      Обратим внимание читателя на то, что Мефистофелем в этом эпизоде Вульф называет своего учителя. Пушкина – согласитесь, не слишком лестное сравнение, и согласитесь так же с тем, что вся эта техническая сексуальная история при подробном чтении вызывает лёгкое подташнивание с лёгкой же брезгливостью.
       Система Пушкина, усовершенствованная Вульфом, и отражённая в его «Дневнике» сводилась к  тому, чтобы «незаметно от платонической идеальности переходить к эпикурейской вещественности, оставляя при этом девушку добродетельной, как говорят обыкновенно». Вот как он описывает отношения с одной из своих партнёрш, Лизой Полторацкой: ««Я провел ее постепенно через все наслаждения чувственности, которые только представлялись роскошному воображению,    однако    не    касаясь  девственности.  Это было в моей власти, и
надобно было всю холодность моего рассудка, чтобы в пылу восторгов не перейти границу, ибо она сама, кажется, желала быть совершенно моею и, вопреки моим уверениям, считала себя такою».
      Не будем дальше дорисовывать здесь сладострастные картины секса без коитуса – бывает и такой, а скажем о том, что Вульф и Пушкин вели себя таким образом с незамужними дворянскими девицами потому, что по канонам того времени замужняя женщина могла себе позволить неверность мужу, а вот девица должна была блюсти неприкосновенность, и это обстоятельство учитывалось всеми. Заметим, что в крестьянской среде было наоборот – у девки была свобода до замужества, а после выхода замуж она эту свободу напрочь теряла.
     Итак, Пушкин в Михайловском с настроением преподавал и сумел преподать Вульфу «науку страсти нежной». Я думаю, будет не лишним отметить тот факт, что Вульф жизнь по этой науке сделал едва ли не целью основной части своей последующей биографии. На его жизненной дороге виден целый шлейф соблазнённых или развращённых им девушек и женщин. Через некоторое время после окончания университета он выбрал военную карьеру, в качестве гусарского офицера воевал с Турцией и в Польше, был награждён медалью и орденом, правда, не самых высоких разрядов. После этого он вышел в отставку и поселился в Тригорском, где прожил до конца своей семидесятипятилетней жизни. Он никогда не женился, и в своём поместье он завёл что-то вроде права первой брачной ночи.
      Интересно, что Пушкин, встречаясь с ним уже после ссылки и наблюдая за его движениями в женскую сторону, высказывал об этом неодобрительные суждения, и вряд ли в этом была только ревность к преуспевающему более молодому конкуренту. В  том, что сам Вульф описывает, как процесс соблазнения женщины, вовлечения её в сексуальную игру, есть нечто, определяемое словом «липкость», а липкость со стороны очень часто со стороны выглядит как минимум – неприятно, а по сути – и отвратительно. Именно поэтому Пушкин так и комментировал поступки Вульфа в отношении женщин.
     Кто-то может сказать мне по поводу пушкинского влияния на Вульфа: мол, это Вульф сам развратился, ведь он же сам этого хотел, никто не заставлял его вникать в тайны познания женской сексуальности. Можно также сказать, что если Вульф был таков, то он и без Пушкина замечательно всему бы научился, и точно так же соблазнял бы встречных девушек и женщин. На это я хотел бы тут ответить евангельскими словами Христа, записанными в евангелии от Матфея: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит». Добавить к сказанному нечего – лучше Христа всё равно ничего не скажешь. Евангельскую мысль можно просто дополнить житейским рассуждением о том, что если бы Вульф учился науке развращения у кого-то другого, он неминуемо начал бы делать это позже, что-то бы не понял сразу, чего-то бы не понял вообще и от этого количество зла , привнесённого им в мир, было бы меньшим по объёму или весу – это уж как кому угодно понимать.
      И ещё одно; если мы соблазнили человека, помогли пойти ему по неправильному пути, а потом в этом вдруг раскаялись, мы уже не в состоянии исправить совершённую нами ошибку – навряд ли человек, наученный нами какому-либо пакостному, но доходному делу тоже раскается вместе с нами только от того, что мы сообщим ему о неправильности его поступков, к которым мы же совсем недавно с удовольствием его подвигали. Согласитесь, что в этом ракурсе история  отношения Пушкина и Алексея Вульфа выглядит не так легко и беззаботно, как это многим до сих пор кажется, и ещё тут самое время будет снова   напомнить  о том, что человек ответственен перед своей совестью и Богом
за собственные поступки, которые рано или поздно начинают влиять на его собственную судьбу здесь, на земле, и там, в дальнейшем мире, но мы часто не задумываемся об этом, как не задумывался тогда об этом и Пушкин.
      Что же касается девушек и женщин, так или иначе ставших партнершами Пушкина и Вульфа в их любовных играх, то повторим здесь мысль, уже высказанную нами в этой же книге немного раньше. Мысль эта заключается в том, что не существует абсолютного мужского искусства в области обольщения женщины – истории отношений самого Пушкина с Собаньской, Ризнич, с Воронцовой, до той поры, пока она не надумала пожалеть, Пушкина красиво говорят о том, что женщина – не бездумный объект для сексуальной охоты. История с Собаньской вообще говорит о том, что охотник в таких случаях в мгновение ока может превращаться в потенциальную жертву. Использование же человеческих слабостей, в том числе, именно женских, для чисто эгоистического удовлетворения собственных физиологических потребностей никогда не являлось по настоящему достойным человеческим делом. В очередной раз выскажем морализаторскую мысль без желания судить кого-либо – мы все не раз совершали не вполне моральные поступки, за которые нам теперь не хочется нести суровое наказание. Давайте просто вздохнём при взгляде на чужой грех, к тому же уже давно оплаченный судьбой самого грешника!..
      Вульф не мог бесконечно развлекать Пушкина во-первых потому, что был студентом, и в конце концов ему нужно было уезжать на занятия, а во-вторых потому, что не был женщиной. Тригорские девицы с самого начала ничем не впечатлили Пушкина – на их облике и на их поведении лежала печать глубокой провинциальности, а Пушкин по рождению был светским, а по воспитанию – почти великосветским человеком. Наивное жеманство, недостаток утончённости, избыточная простота не могли не раздражать его глаза.
       В одном из писем сестре того периода он пишет следующее: «Твои троегорские приятельницы – несносные дуры, кроме матери». Как ни старалась Прасковья Осипова привить своим дочерям и воспитанницам лучшие аристократические свойства, сделать это в деревне в полном объёме было невозможно – обстоятельства места властно давали себя знать. В то же время Пушкин по достоинству сразу оценил искренность этих девушек и беззаботно развлекался с ними так, как ему только могло заблагорассудиться – то он вдруг исчезал из комнаты, и неожиданно оказывался в другой комнате, пробравшись в ней через окно, то ко всеобщему удовольствию устраивал какой-нибудь другой розыгрыш или хохму. При этом повторимся: сексуального интереса до определённого времени никто из тригорских барышень у поэта не вызывал, чего нельзя сказать о хозяйке имения, самой Прасковье Осиповой. Понятно: встреться Осипова Пушкину в Петербурге, Кишинёве или Одессе, он не обратил  бы на неё никакого внимания, но обстоятельства были таковы, каковы они были, и поэт не мог не рассмотреть сочную сорокадвухлетнюю женщину поближе.
      Как же выглядела Осипова? Обратимся к свидетельству её племянницы, Анны Петровны Керн: «Она, кажется, никогда не была хороша собой, – рост ниже среднего, гораздо, впрочем, в размерах; стан выточенный, кругленький, очень приятный; лицо продолговатое, довольно умное; нос прекрасной формы, волосы каштановые, мягкие, шелковистые; глаза добрые, карие, но не блестящие; рот ее только не нравился никому: он был не очень велик и не неприятен особенно, но нижняя губа так выдавалась, что это ее портило. Я полагаю, что она была бы просто маленькая красавица, если бы не этот рот. Отсюда раздражительность ее характера.  Она являлась всегда приятной, поэтически настроенной. Много читала
и училась».
     Очевидно, Осипова была довольно симпатична для своих лет, очень умна, хорошо образована, имела развитый интеллектуальный и художественный вкус, и в силу предыдущих житейских обстоятельств замечательно умела держать в разговоре нужный тон. Пушкин критически нуждался в собеседнице подобного рода, к тому же, некоторым образом годившейся  ему в матери, и уже по одному этому способной прощать ему всевозможные выходки и проказы. К тому же, он остро как мужчина нуждался в женщине. Осипова к тому времени чуть больше года жила без мужа, будучи очень активной и физически крепкой женщиной. Она тоже была в том самом возрасте, когда женщине ещё очень нужен мужчина просто для поддержания здоровья, и вот у неё в доме начинает постоянно появляться очень интересный человек, способный развлечь её провинциальную скуку, и этот же человек по своим физическим и эмоциональным возможностям и по предыдущему своему опыту является выдающимся сексуальным партнёром – а Пушкин действительно безо всяких натяжек был выдающимся сексуальным партнёром.
       То есть, в Тригорском в то время в одном месте был кремень, было огниво, был очаг и был хворост. Огонь не мог не вспыхнуть, и он вспыхнул, а точнее – загорелось ровное яркое пламя. Вдова Осипова никому ничего не была должна, холостяк Пушкин ничего никому не был должен, разница в возрасте не предполагала никаких перспектив, а дарила только сиюминутную радость обоим партнёрам. Один дорожил лаской и вниманием, другая дорожила страстью и наслаждением, каждый в этом изначально недолговечном интимном союзе получал желаемое и поскольку в этих отношениях не было первичного противоречия, он перерос в очень глубокую длительную человеческую связь.
      В этот период кроме нескольких блистательных стихотворений Пушкин написал поэтический цикл, названный им «Подражание Корану» и посвятил этот цикл П.А.Осиповой. Понятно, что в сам Коран Пушкин глубоко не погружался, но мусульманский дух, находясь на юге, совсем недалеко от области турецкого влияния, он вполне сумел ощутить, и этот возвышенный жаркий солнечный дух поэт сумел передать в своих стихотворениях. Голос Аллаха в этих строках не слышен, но ведь стихи Пушкина – не перевод Корана, а лишь подражание ему, подражание высокое и целомудренное, которое вполне можно было поднести женщине, склонив перед ней одно колено. Женщина этого заслуживала, и Пушкин сделал это, а женщина всё по достоинству оценила потому, что была на это способна. В итоге всё, связанное с «Подражанием Корану» превратилось в маленькую красивую романтическую историю, а мы с Вами можем с наслаждением  перечитывать пушкинские строки и в очередной раз восхищаться тонкостью поэтического мастерства нашего гения.
      Но если бы в жизни всё складывалось так, как это могло складываться у поэта с Прасковьей Осиповой! Отношения с отцом никак не налаживались, Пушкин всё время балансировал в них на грани срыва. В письме княгине Вяземской, которое мы уже цитировали, есть такие строки: «Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно жестокие. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; утверждают, будто я проповедую атеизм сестре — небесному созданию — и брату — потешному юнцу, который восторгался моими стихами, но которому со мной явно скучно. Одному богу известно, помышляю ли я о нем. Мой отец имел слабость согласиться на выполнение обязанностей, которые во всех обстоятельствах поставили его в ложное  положение по отношению ко мне; вследствие этого все то время, что я не
в постели, я провожу верхом в полях».
      Гром не мог не грянуть, и он грянул в конце октября. Обратимся к самому Пушкину, который в письме к Жуковскому 31 октября пишет так: «… отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче — быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно... Отец осердился. Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils d;natur;…( обвиняет в злодействе несбыточном – франц..)  (Жуковский, думай о моем положении и суди.) Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю все, что имел на сердце целых три месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить... Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? рудников сибирских и лишения чести? спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — еще раз спаси меня».
      В душе Пушкина в тот день всё кипело. Он не только написал только что процитированное нами письмо Жуковскому, но и написал прошение псковскому губернатору Адеркасу следующего содержания: «Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства…»
       Если письмо Жуковскому поэт отослал в столицу незамедлительно, то письмо Адеркасу задержалось у него на столе. Первой о нём от самого же Пушкина узнала Осипова и, предчувствуя всю тяжесть возможных последствий отправки такого письма, она сумела убедить поэта повременить с обращением к губернатору. Под её влиянием и сам Пушкин задумался о смысле своего возможного поступка, и в письме к брату Льву, отправленном вскорости в Петербург, он уже написал  так: «Скажи от меня Жуковскому, чтоб он помолчал о происшествиях, ему известных. Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы — и ты, душа, держи язык на привязи».
     В следующем письме к брату, письме, не лишённом дипломатических ходов, он вообще начинает немного осторожничать: «Здесь слышно, будто губернатор приглашает меня во Псков. Если не получу особенного поселения, верно я не тронусь с места. Разве выгонят меня отец и мать. Впрочем, я всего ожидаю. Однако поговори, заступник мой, с Жуковским и с Карамзиным. Я не прошу от правительства полумилостей; это было бы полумера, и самая жалкая. Пусть оставят меня так, пока царь не решит моей участи. Зная его твердость и, если угодно, упрямство, я бы не надеялся на перемену судьбы моей, но со мной он поступил не только строго, но и несправедливо. Не надеясь на его снисхождение, надеюсь  на справедливость его. Как бы то ни было, не желаю быть в Петербурге,
и, верно, нога моя дома уж не будет».
      По письму видно, что оно предназначено не только для прочтения одним недалёким Лёвушкой Пушкиным. При этом обращает на себя дальнейшее категорическое непризнание Пушкиным за собой какой-либо вины и представление себя в виде некой невинной жертвы, согласной на справедливое прощение. Пусть каждый читатель здесь сам сформулирует своё отношение к этому письму, но мне тут вспоминается эпизод из жизни одного из великих древних православных святых, который в молодости был несправедливо обвинён в краже и два года провёл в тюрьме по ложному обвинению. Уже сидя в заключении, он пришёл к мысли о том, что те неизвестные его преступления, за которые он остался не наказанным, значительно превышают меру его кары за несовершённый проступок, а ведь поэт был наказан за реальные проступки – просто он считал себя невиновным, и так до сих пор считают многие его почитатели просто потому, что Пушкин писал замечательные стихи, но стихи – это стихи, а проступки – это проступки.
     Родители поэта тоже конечно узнали о намерении сына обратиться к губернатору и это не могло на них не подействовать, особенно на мать. Сергей Львович видимо понял, что он тоже в чём-то перебрал – как настоящий актёр, он разыграл сцену, но актёрское действо оказалось немного пересоленным, и из ситуации надо было как-то выходить, не теряя при этом лица. Объяснение, которое нашёл отец поэта сам Пушкин в очередном письме Жуковскому передаёт так: «Отец говорил после: Экой дурак, в чем оправдывается! да он бы еще осмелился меня бить! да я бы связать его велел! — зачем же обвинять было сына в злодействе несбыточном? да как он осмелился, говоря с отцом, непристойно размахивать руками? Это дело десятое. Да он убил отца словами! — каламбур и только. Воля твоя, тут и поэзия не поможет».
      Все эти неприятности в конечном итоге привели Пушкина к благому для него результату: Сергей Львович решил отказаться от надзора за собственном сыном, уведомил об этом местные власти и 18-19 ноября вместе с женой выехал из Михайловского в Петербург. Мы не знаем ничего о роли Надежды Осиповны в развернувшейся  на её глазах и в её сердце  истории, но я думаю, что именно мать поэта сыграла основную роль в принятии этого важнейшего и благого для  семьи Пушкиных решения.
      В тот самый период, когда в жизни поэта разворачивалась его небольшая семейная коллизия, в столице Российской империи произошла самая настоящая трагедия, как теперь сказали бы – гуманитарная катастрофа. Седьмого ноября 1824 года в городе лил сильный дождь, со стороны Финского залива поднялся мощный ветер, который затормозил движение воды в Неве и в городских каналах. Вода начала стремительно подниматься и вскоре её уровень поднялся на четыре метра выше ординарного. Весь город кроме Литейной, Рождественской и Каретной его частей был затоплен. Это было самое мощное наводнение в Петербурге за всю его историю до настоящего времени. Только шведские источники семнадцатого века фиксируют более высокий подъём воды в этой малообитаемой тогда местности.
     Ущерб был огромен, в деньгах он составил около 20 миллионов тогдашних рублей. Около пятисот домов были разрушены, более трёх с половиной тысяч домов были сильно повреждены, утонуло от 200 до 600 человек и множество пропали без вести, унесённые водами Невы в Финский залив.
      Император Александр был потрясён результатами наводнения. Как глубоко верующий человек, в  произошедшем он видел свою вину. Покаянное настроение в   ту   пору    всё    глубже   овладевало Александром. Усиление этого настроения
началось со времени закрытия Библейского общества и усугубилось со смертью внебрачной дочери Софьи Нарышкиной. Голубоглазая светло-белокурая семнадцатилетняя ласковая Софья была любимым ребёнком Александра. В июне 1924 года она должна была выйти замуж за графа Шувалова, но скоротечная чахотка оборвала жизнь девушки.
      18 июня Александр присутствовал на учениях гвардейской артиллерии в Царском Селе. Когда ему сообщили о смерти Софьи, по словам лейб-медика доктора Д.К. Тарасова «император, не сказав на это ни слова, возвел глаза свои вверх и залился самыми горючими слезами, так что вся сорочка на груди его была ими смочена». Царь вышел из помещения. Все думали, что учения будут отменены, но через пятнадцать минут Александр вернулся и приказал продолжить всё по распорядку. Своё поведение в тот день он потом объяснил одному из близких людей тем, что ему не с кем было разделить своё горе.
      Тогда же он послал императрице записку со словами: «Elle est morte. Je re;ois le ch;timent de tous mes ;garements» («Она умерла. Я наказан за все мои грехи»). Записка была адресована императрице не случайно – он тогда снова стал сближаться со своей женой. Елизавета Алексеевна к тому времени тоже сильно изменилась – лицо её покраснело, нос побелел, черты прежнего очарования поблекли, но это никак не влияло на теперешние чувства Александра к жене. Он видел в ней обиженную им женщину и прощал  совершённые ей ошибки. Она со своей стороны с величайшей деликатностью и ответной любовью принимала знаки его внимания.
      И закрытие Библейского общества, и закрытие министерства Духовных дел, и смерть Софьи, и наводнение были для Александра звеньями одной цепи. Интересно, что сразу несколько видных архиереев тогда тоже связали петербургский потоп со сжиганием тиража Пятикнижия в столичной типографии.
      Как только уровень воды начал снижаться, император на лодке отправился осматривать пострадавший город. В одном из мест навстречу к нему вышли люди, и встав на колени стали просить у государя прощения за свои грехи, в наказание за которые им был послан потоп. В ответ Александр встал на колени перед людьми и сказал, что потоп послан за его грехи. Поразительное духовное единение простых русских людей и верховной русской власти, возможно – последнее в русской истории и совершенно немыслимое в наши дни, когда ни так называемые простые люди, ни власть не задумываются о греховных последствиях своей ежедневной жизни.