Алтаю своему

Костров погасших уж давно белесый дым,
Вдыхая грудью налитой, я утопаю
Увядшей яблоньки колечком годовым
В снегах нетронутых родимого Алтая.

И вижу скалы, и сучок кедры сухой,
Где пращур лук свой ветхий вешает и стрелы,
И с речкой любится, и потчует ухой
Канопус, рядом что с мигающей Капеллой.

И пьет глотками, как арак, холодный снег,
И грудкой лебедя роняется на травы,
Где пригорюнившись, как свой невольный грех,
Вручает сном моей безнравственности нравы.

Чтоб снова в небо сквозь полярную пургу,
К летам минувшим, к шейке тоненькой и дланям,
Рисуя кровью листьев алых на снегу,
Костры своих средь лун слепых Солнцестояний.

Тернистым путь тот был его по краю мглы
От зарождения Эпохи и до Тризны,
От той унылой деревянной Улалы,
До кроткой, матери покойной, укоризны.

В конце, где ближе чем, то ярче и светлей
И дом под крышей, и могильная ограда,
И смоль давно уж облетевших тополей,
И клумба с астрами отцветшими что рядом.


               * * *

Костров погасших век назад белёсый дым,
Вдыхая грудью и душой, я утопаю
Замёрзшей яблоньки колечком годовым
В снегах нетронутых любимого Алтая.

И вижу скалы, и сучок кедры сухой,
Где пращур лук свой ветхий вешает и стрелы,
И с речкой любится, и потчует ухой
С крапивой чахлою охотничьи наделы.

И ест, глотая словно хлеб, холодный снег,
Такие были времена, такие нравы,
Коль пьёшь арак, что по себе великий грех,
То не вини, что хворым стал, хотя бы травы.

Тебе ведь снова сквозь безумную пургу,
В страну полярных льдов-сугробов и сияний,
Где алой кровью ночек белых на снегу
Костры прапращуров и хлад Солнцестояний.

Тернистым путь тот был земли по краю мглы
От зарождения Эпохи и до Тризны,
От той унылой деревянной Улалы,
До настоящего Прекрасного Отчизны.

В конце, где ближе чем, тем ярче и светлей.
Домишка старенький и дряхлая ограда,
И чернота уж облетевших тополей...
Пошла предзимья предпоследняя декада.