Про нас. Подборка

ЗА ГОЛУЬЯТНЕЙ

Я с этим днём до мелочи согласен.
Не то чтоб с этой жизнью –
с этим днём.
В дымину пьян седой алкаш Карасик.
И мы за голубятней тоже пьём.

Начало марта. Двор уже бесснежен.
Своих ребят я знаю целый век.
Но чудится: любой меня зарежет,
а тот, что справа, тот – не человек.

Нет, вовсе не маньяки, не бандиты.
При них, что наболело, можно вслух.
Но чудится: вот-вот в стакан налитый
опустится неспешный птичий пух.

И будто бы – чем ближе пух, тем хуже,
И будто бы – за ним придёт война,
и кто-то чёрный вырвется наружу
из тех, с кем выпил я сейчас вина.

Ну, а пока день подлинно прекрасен.
Пройдёт ли миг, пройдёт ли сотня лет.
Блаженствует расхристанный Карасик.
Двор, голубятня, воздух, солнца свет...

Пух, падая, на месте остаётся.
Пока мы здесь, мы злу не по зубам.
А тот, что справа, щурится от солнца,
и улыбается летящим голубям.

ТОПОЛИНАЯ РУСЬ

В поле тихо и грустно. Только сердце поет.
Пролетает над Русью высоко самолет.
Проезжает автобус. На опушке светло.
В доме маленький глобус смотрит через стекло.

Ходят тучи большие. Свет бежит по полям.
Тихо дремлет Россия в золотых тополях.
Дремлют тихо равнины, и холмы, и сады,
И у школы старинной полевые цветы.

Что за чудо такое? Отчего в сердце грусть.
Дом добра и покоя – тополиная Русь.
Бродят по лесу дети в золотом полусне.
И задумчивый ветер шепчет повесть сосне.

И сидит у забора весь закутанный дед.
Сквозь родные просторы смотрит детям вослед.
Заскорузлой рукою поправляет пальто.
Дом добра и покоя, несмотря ни на что…

Дом тепла и раздолья – тополиная Русь.
Воробьиное поле, облепиховый вкус.
Я пройду по дорожке, на опушке светло.
Синий глобус в окошке смотрит через стекло.

БАЯН

Нравится мне непрочная жизнь моя:
ландышей бусы, ветер и скрип сосны,
как широко и грустно простой баян
дышит на свадьбе воздуха и весны.

Щедро облит, усыпан босяцкий стол
водкой палёной, крашеной скорлупой.
Прямо над пиром – чёрный горелый ствол.
Мимо, с клюкою – сказочный дед слепой.

Мелочь сшибают шустрые воробьи –
разом припрут у булочной кодлой всей.
Дай им немного хлебушка, не груби,
да из кармана семечек им отсей.

Кладбище в праздник: свечи, вино, покой,
шмель, не спеша, конфетами шебуршит.
Там, у креста, на лавочке, кто такой?
Что ты... давно он умер... какой Шукшин!?

Выпей, братуха, лучше и закуси.
Что нам с тобой, казарменной голытьбе?
Много чего привидится на Руси –
только не верь особо... гуляй себе...

Кто-то тасует карты, а кто-то пьян.
Кем-то сундук несчастий в садах отрыт.
Люди хохочут. Плачет один баян –
горько, ладами свадебными – навзрыд!

ЛАВ

На старой, деревянной лав...
написано: I Want Your Love.
Кто захотел, пойди, спроси,
любви в провинции Руси.

В рубахе пьяного дождя
бредёт (едва в себя придя)
его любовница Весна.
Она волшебна и юна.

Здесь даже тем, кто невезуч
закат припас зелёный луч.
И бывший зек по жизни прав:
здесь только «бьютифул» и «лав».

Во век неизреченна Русь.
А вы что думали: стебусь?
Нет, тот, кто смог подумать так
на букву «М» большой чудак.

ГОЛЫТЬБА

Вот здесь был дом, вон там была казарма,
их окружала пара пустырей.
И нас манило сладостное завтра,
как насекомых розовый кипрей.

Ах, это завтра, чем оно манило
детей не комиссаров, не дворян?
Казалось кто-то медленно, но с силой
поочерёдно двери затворял.

И всё же, нам, творцам или вандалам,
совсем простым и сделанным хитро,
чего жалеть, когда всего хватало:
любви взахлёб и «пики» под ребро.

Я местный, боль от боли, кость от кости,
поджигу прятал в свой ребячий схрон,
ходил к сидельцу, дяде Паше в гости,
ловил уклейку и жевал гудрон.

Мне по сердцу советские «нетленки»:
сгущёнка, шпроты, чёрная икра.
Но главный вкус – от поцелуя Ленки,
весной, у той казармы, в семь утра.