Элегия - ну, почти

Из былого (Прогулки с Бродским в трестовской больничке).
Заранее предупреждаю: наличествует и весьма хулиганистое.
-----------------------------------------
Палата, но, однако, не шестая.
Лишь нерв лица Всевышний защемил.
Лежу на койке Бродского листая,
И в паркере ни капельки чернил.
Читаю Горбунова с Горчаковым.
Иосиф тянет нитку-канитель.
Газетным стилем. Полуочерковым.
Стихи текут, но чувствую, не те.
«Холмы» у нас отчётливо в тумане.
Не с той открыл страницы, наугад.
Снимаю шорты фирмы «Аримани».
Какой-то нерв – ура! – не миокард.
А что «ура»?! Не лучше ли не мучась,
С копыт долой и сразу на погост.
И никаких в протяг «Besame mucho».
Прощай, ковид и аспид-варикоз.
Со мной в палате некто Александр.
Нормальный дядька, в меру шебутной.
В лихой тельняшке, в пору для десанта.
Мы с ним легко б могли не по одной.
Но здесь нельзя, зато дают кефиры.
Кефир густой, а рыло – в перекос.
Иосиф просит время для эфира.
Нудит строку про питерский погост.
А память вдрызг. «Васильевский»  – не в этом.
В «Холмах» – герань и далевский ирис.
А вот представь без памяти поэта.
Кефир хорош и даже не прокис.
А ирис сдох, ну, тот – подарок Тани.
Но розы – непременно хороши.
Про шорты врал. Отнюдь не «Аримани».
Про паркер тоже в дурку согрешил.
Ушли в отбой. На левом. Звук радара.
Окно открыто. В статусе чудном
Я начеку. А может, мы не даром
Медведей поминали с Качаном.
Медведей не было. Под утро выли птицы.
Вороны каркали. Я снова пришутил.
Сегодня Бродского начну с другой страницы.
Уже не сплю. А мог бы до шести.
Лежак скрипит. Натягиваю шорты.
Хлебаю с горлышка водички про запас.
Пусть я строптив, но в общем-то не гордый.
Мне и доска не хуже, чем матрас.
Иду гулять, дурашка нефартовый.
В такую рань. Охранники: «Нельзя!».
Я с детства, вроде, не совсем картавый.
Но перекос. Да и к чему грызня?!
Чуть позже вылез. На крыльце сестрички.
Дымят, как шлюхи. Господи, прости!
Хотел поправить (с дымом): «электрички».
Так, то – не в масть. Увы! Не подсластил.
То – про себя. Медсёстры не услышат.
Я им кивнул. Они кивнули мне.
Особенно, которая чуть выше.
О том – молчок. Особенно – жене.
Процесс пошёл. Я вовсе не об этом.
Пошёл процесс обычных процедур.
Ах. Рифма… Без повтора. Рикошетом.
Поэт потерпит. Чай, не самодур.
Пошёл и я. В поход пятиэтажно.
Раз не инсульт, к чему солдату лифт?!
А крыша едет! Житие – продажно.
Ты для него лишь ряженый калиф.
Ходили долго. Так мне показалось.
За полным неимением часов.
По кабинетам. Благо – не по залам.
По этажам. До семижды разов.
Зато разжились маской нахаляву.
Опять одна сестричка подмогла.
Хотя намордник мне и не по нраву.
Но селяви! – из каждого угла.
Сосали кровь. Прощупали рентгеном.
Опять наладили проверку с ЭКГ.
Как мог шутил. Вполне интеллигентно.
Без всякой фиги в левом сапоге.
Балда! К сестричкам рифма подоспела.
Чуть припоздав. Подсказчик – Горбунов.
Вернулся к ним. Там чёрное на белом.
«Лисички» – из уже далёких снов.
А в них – любовь. Лисички – полигамны.
Ты ни хрена не смыслишь, Горчаков.
Все мужики – немножко хулиганы.
Когда сидят втроём не за чайком.
А то вдвоём. Владимирыч отчаян.
Полковник и охотник заодно.
Мир стал от этого воистину печален.
Кефир – не водка. Даже – не вино.
Повеселил. Грачёв и папа Коли.
Не погранец. Готовый инсургент.
Точнее – допотопный инагент.
И экспонат карельских зауголий.

Опять мы с Бродским. К вечеру зашлют.
В мою кунсткамеру другого имярека.
Надеюсь, не медведя – человека.
Вдвойне надеюсь обойтись без шлюх.
Прости и Бродский. Лёгонько подсёк
Я и твоё, читая по утряни.
В нём было всё, не исключая дряни.
Но я себе позволил некий стёб.
Страница, что открылась наугад,
Была «из Ялты», с нудным детективом.
А «Гор и Гор», хотя длинней «трёхкрат»,
По части вкусности совсем иное чтиво.
Лежу один, ногами догары.
Мне колют вены и, вестимо, в попу.
Пишу, как есть, не римскую синкопу.
И мой предмет отнюдь не змагары.
Болезный люд цепляется за жизнь.
Житуху-млять. Ему не до империй.
Держись, моя соломинка, держись!
Погодь тянуть на дно кондовой гирей.
Я главное позволил обминуть,
Уже вчерашнее из этой «эпопеи».
Себе поставлю грешному в вину.
Не иначе стремительно тупею.

Свиданье с суженой, и время на контроле.
Но нет будильника. Владимирыч, спасай!
В четвёртый раз. До Ташиной гастроли.
С каким-то верхом малых полчаса.
Но план нарушили коварные медведи.
Лихие байки сумасброда Качана.
Лечу на выход. По раскладу милой леди,
Она не будет чересчур огорчена.
Мы накидали запасные варианты
Под процедуры и какой-нибудь экстрим.
Могла засыпаться с наладкою курантов.
Когда всё кончится, вернёмся, заострим.
Но вот, на самом заворотке, милый облик.
Глазами встретились. Взмахнули. Встречный курс.
Контакт в обнимки. Поцелуйный анаболик.
Отчёт взаимный неразлучных диоскур.
С часами бзик. Отложены на завтра.
Зато я шчыльна обеспечен для бритья.
И буду жить, отчитывая мантры,
Как инвалид и истовый смутьян.
Целуем шчочку. Развiтаначкi ў абдымкi.
А завтра – тапки, ретро-часики и брат.
Иосиф требует проехать по Ордынке.
Романс рождественский. Ордынка не Арбат.
А мне тотчас, как с Индии подуло.
Я где-то слышал тему и мотив.
Там было что-то, вроде, Радж Капура.
И, может быть, какой-то карантин.
Да, точно было, но без Горчакова.
Совсем не Бродский – Сёма Слепаков.
Похожий ритм и слово – не оковы.
И там не обошлось без тумаков.
К куличкам вся партийная основа.
А человек рождается из снов.
Бабанов бьёт по морде Горбунова.
И морда превращается в гузно.

Качан ушёл. Калекою калека.
Теперь и лис на шапку не набить.
Но здесь – не тайна, только подоплека.
Прости глагол – нам не о чем скорбеть.
Уж лисам точно станет здоровее.
Притом, что пусть поправится Сашок.
Он мне понравился не прессингом евреев,
А лишь за то, что правильный мужик.
Расстались исключительно по-братски.
Однако же не злоупотребив.
Когда б я петь умел хотя б как Градский,
Нашёл бы что-нибудь к «братьям» про карабин.
Насколько помню, там всё кончилось фатально.
Родная кровь вражду не отвела.
И младший старшего приветил капитально
Из грозного чекистского ствола.
К чему на ум пришла такая песня?
Я не опричник, Саня – не медведь.
Мы все умрём и даже не воскреснем.
И в этой жизни нам не здороветь.
Ответ богов воистину ужасен.
А без него от скуки изойдёшь.
Едва ползущим и пластом лежащим.
Не канитель, а подлинный пи.дёж.
Сюда б Камю, Набокова, Мисиму.
А мне подкинули доцента «на дому».
Доценты могут быть невыносимы.
Я предпочту им исихаста Паламу.
Молчишь себе, почитывая Стансы.
И он молчит. Никак не пристаёт.
Хотя и мог наставить Декадансу
И показать, кто истинный поэт.
А мне достался пламенный биолог
С французским именем, возможно, Эдуард.
И путь его по жизни столь же долог.
Ровесник, значит, и, надеюсь, не бастард.
Биолог, ладно… За.бал Тутанхамоном.
Кто мама, помнишь? – Эдик пристаёт.
Приёмная. И так неугомонно,
Что самому захочется в приют.
От египтян и их «пирамидона».
Изида! – отвечаю, погрустнев.
Так, то ж богиня, а не примадонна.
И крутит охромевшее пенсне.
А что, цари – у Нила ли, на Крите –
Не чада ль этих сверхприродных сил?!
Доценту улыбалась Нефертити.
И он в педантстве был невыносим.
Потом пошли блуждания по мовам.
К французскому лежит его душа.
У нас родной настолько перемолот,
Глядишь, останется кромешная лапша.
А с галльским – швах. Особенно с прононсом.
Не в помощь мне Гюго и Малларме.
Осесть бы на полгода под Провансом,
И я сыграл бы с ними в буриме.
Империю французскую на части
Мы развинтили. Марченко горазд
До чашечек и пестиков мельчайших.
До самых сокровенных гряд и бразд.
Прошлись по англосаксам и ирландцам.
От кельтов перекинулись на курд.
Вернее, курдов. Те ещё засранцы!
Пусть с них спустили добрых десять шкур.
Тех курдов в мире 40 миллионов.
Не 20, как биолог мне тупил.
И Полидевк совсем не Поливанов.
Продал за то, что давеча купил.

Коллега сбросил 30 килограмм
За три недели здешнего отсида.
У Слепакова был какой-то Рам.
В той песне. Но опять же без Изиды.
Исиды – курды. Ну, среди иных.
Но и они, как будто, без богини.
Генетик мне толкует о вагине.
О вольве. Хорошо – не водяных.
О чём толкует, он, похоже, спец.
С присмаками, про губы с лепестками.
Он всё проверил членом и перстами.
Во всём нашёл начало и конец.
А в песне был не Рам, а дядька Рама.
Наташку озадачил я слегка,
Когда сидели с ней почти у храма
В саду ботаников. К руке рука.
Я скромно обнимал её коленки,
Она склоняла голову к плечу.
И не было нужды в фиглярском сленге,
В барковском смаковании причуд.
Медведев справится с невнятным Оге.
Соснович отлетела от Жабёр.
И нет сегодня признаков изжоги,
И зуда под лопаткой меж ребёр.
Намедни я и вовсе был в фаворе.
Братан Серёга притащил гранат.
Я сока этого не то, чтобы фанат,
И скромным кормом паки не уморен.
Тут главное заботу ощутить
Родных и близких, о себе ледащем.
Я даже выбрит. Никаких щетин.
Но рот кривой, и тонус не обрящен.
Коханка с Димкой. Сын заматерел.
Животик гарный. Купчику в завидки.
Учёба. Хор. И возраст – не пострел.
С таким и жинка будет не в убытке.
Читал своим «Элегию», с листа.
Страницу первую. Без Эдика и Саши.
Сегодня день какого-то поста.
Начало самое. На завтрак нет и каши.
На донке блюдца горстка макарон.
Кусочек сыра на обрезке хлеба.
Чаёк. И знак грядущих похорон.
Не знаю, чьих. Окученное небо.
Дождило в ночь. Закрытое окно.
Сосед храпел. Ворочался, вздыхая.
Под утро невесёлое сукно
Подсматривало в щелку вертухаем.
Во дворике унылая мокреть.
В продышку простоялся на щебёнке.
А мне хотелось в море помереть.
Рыбёшкой, в неродившемся ребёнке…

Знакомый голос, рядом, у двери.
Володя! – Вздрогнул. Будто друг Мамаев.
Вот это раз! Небось, схожу с ума я.
А то, Господь, по знаку, одарил.
Хорошей смертушкой, достойной рая.
Да так, что сразу, без обряда и мытарств.
До тла за миг бесследно выгорая,
Уходит жизнь из ярмарки лекарств.
А у полковника, что Юру разыграл,
Забыли снять пришпиленный катетер.
И он висит, как школьный интеграл,
На шее нерадивого кадета.
Домашний климат был на пользу погранцу.
Привет гусям и разомлевшим лисам!
Ещё стряхнут с шубеек их пыльцу.
Ещё попотчуют сохатого сюрпризом.
Владимирыч напомнил про стишки.
Чтоб скинул свой скабрез (пожалуй, в шутку).
Но раз сказал, отладим самокрутку.
Поправим расписные корешки
Зыбучих строк, неряшливых катренов.
И внятно для прочитки доведём.
А Эдуард, вагин любитель хренов,
Небрежным удостоится «адью».

Откапали, вкололи, подкормили.
Лежи себе, заламывая слог.
А за окном шумят автомобили.
И мир всё так же – ни хорош, ни плох.
Он слеп, как бот, обутый, как попало.
Как валенок сибирский на весу.
В его заду нет должного запала
И нужной загогулины в носу.
Обычный мир. Безбожный недоносок.
И в нём занозой наше бытие
Из радужных и сумрачных полосок.
С пустынным Духом пошлый адюльтер.

Я стану босяком и наркоманом.
Ну, если раптам вырвусь из застен.
Прощай, Гольфстрим! Прощай, Копакабана!
К Аллаху любомудрие систем.
Я выброшу ошмётки и наброски
В открытый зев Вселенского Осла.
Мне Пушкин и со мной гулявший Бродский
Оставят отголоски ремесла.
Я с ним уйду в летейскую Нирвану,
Где Смерть и Жизнь сливаются в одно.
И в дырку оскудевшего кармана
Провалится больничное окно.
Но – это если. И опять – не сразу.
А так – колоться, капать и пыхтеть.
И вспоминать, как в Раину «Заразу»
Я выкинул последний «гипертекст».
И не успел откликнуться Оксане
В рождение заточенным стихом.
Из этих оскользнувшихся терзаний
На ослике не выскакать верхом.
Больничный мир. Так он и весь – больница.
С Берлином, Ниццей, Римом и Москвой.
Глядит в него померкший лик Денницы
С кромешною неангельской тоской.
Катись к чертям! Тоска и наважденье.
Мы просто дошагаем до конца.
И Ксюшино затёртое рожденье
Ещё прокатим в степь на бубенцах.
На поездах. На дальних и не очень.
В Очакове очнётся Горчаков.
А Горбунова мы отправим в Сочи.
По трассе на феррари гончаком.
Мицкевич пусть утешится Литвою.
Какая есть! И Польша «нех живе!».
Без битв-обид. Без срача с Калитою.
С Москвою, искупившей Куршевель.

17-20.06.2022