Блуд

Сосед выходил на улицу из подъезда ровно в половине двенадцатого в любой день и любое время года, в дождь и мороз, в жару и метель. Выбросив в урну мусор и лихо миновав двор между припаркованными машинами, он юрко форсировал ближайший перекресток по диагонали между пешеходными переходами и устремлялся в магазин. Не пробыв внутри и пяти минут, он медленно выходил из дверей, держа правую руку в кармане одежды, осторожно спускался по ступенькам, опираясь левой рукой на перила и, с каким ускорением достигал своей цели, с таким же замедлением он возвращался назад к своему дому, к дверям подъезда, где приостанавливался, мог и присесть на лавочку, или просто постоять под козырьком с улыбкой на лице, в зависимости от погоды. В его крепко сцепленных в кармане пальцах было зажато горлышко четвертинки, не важно какой водки, любой, укладывающейся, как церковная свеча, в сотню с небольшим рублей. Водка должна была стоить дешевле остальных водок в этом магазине. А в другие магазины он и не ходил. Для соседа это было делом принципа. Звали соседа Михаилом Ивановичем.

С Пал Палычем он познакомился давно. Лет десять назад, с тех пор, когда они совместными усилиями залепили у Михаила Иваныча дыру в канализационном стояке широким прозрачным скотчем и ликвидировали посторонний для его жены запах в ванной, сосед начал здороваться с Палычем за руку. Но почему-то левой рукой, неудобно выворачивая её ладонью в сторону. А когда, подумав, что рука у него больная, Палыч спросил об этом, Михаил Иванович показал ему взглядом на карман с придушенной за горло чекушкой и состроил такую гримасу, что, мол, загадки никакой в этом нет, что вот поймал он «золотую рыбку» и отпускать её не намерен, захват у него цепкий, временем проверенный, водка никуда не сбежит. Гордая улыбка соседа отметала в сторону всякие сомнения в этом. Палыч понимающе кивал и даже прикрывал веки в знак одобрения, но внутренне чувствовал себя несколько смущенным. Ему казалось, что такая забота о чекушке в кармане сильно преувеличена в данной ситуации. Что сосед мог бы и правой рукой поздороваться, как все нормальные люди. Но не сказал об этом и о соседской руке впредь старался не думать.

Облик Михаила Ивановича напоминал всем своим видом и повадками мелкого грызуна редкой породы, с названием которой любопытные ученые ещё не определились. Он вёл дневной образ жизни, но, в отличие от сородичей, был всеядным и непрерывно малопьющим субъектом, умудряющимся спать до двадцати часов в сутки. Его организму хватало четвертинки водки в день, чтобы находиться в совершенно счастливом состоянии, полном участливого и восторженного удивления перед окружающим.

Телевизора он не смотрел, радио не слушал, кроме жены, Марии Ивановны, ни с кем из родственников и знакомых не общался, диван с подушкой покидал только для посещения уборной, а на кухню заходил исключительно по зову супруги, сильно похожей на домовую мышь, с которой, с его слов,  он находился в неравном и необъяснимом никакой логикой браке уже лет пятьдесят.

Дети у них были. Их не могло не быть! Иначе откуда у грызунов взялась трёхкомнатная квартира в элитном доме с ещё хорошей, пусть не по последней моде, а гладкой мебелью, паркетом и натяжными потолками? Откуда эти дубовые двери и финская сантехника? Эти шторы с ламбрекенами, металлическая двуспальная кровать с ажурной спинкой, шёлковые обои?

 Кем и где эти представители самого многочисленного отряда млекопитающих прежде работали, для Палыча представлялось полной загадкой, но что заработать на такое жильё сами они не смогли бы, он был твёрдо уверен. Значит, дети в приобретении поучаствовали. Продвинулись, вероятно, мышки за десятки лет до нового эволюционного витка местной популяции, воплотившись в каких-нибудь административных строительных бобров, ненасытно грызущих федеральный бюджет, или заграничных капибар, сплавляющих с отечественных болот самые сладкие корешки себе в потребительские джунгли. Раздались, подросли, покрылись густой шерстью и выпихнули родителей в обустроенную нору на окраине своего ареала обитания. Чтобы не мешались под руками, или чтобы люди не подумали чего лишнего об их тёмном прошлом в забытой Богом норе…

Совершенно логично супруги со стажем называли друг друга «Маш» и «Миш», что Палыча поначалу несколько путало и отчасти развлекало, но побывав у них не однажды по делам службы, Палыч это тихое шипенье начал различать, как голос потревоженного гуся из пропитого кадыка Михаила Ивановича и змеиный выдох Марии Ивановны, открывающей при этом острый и тонкий, возможно, и раздвоенный язык.

Нет, они не ругались, избави Бог! Они так откровенно ненавидели друг друга, что не считали нужным это скрывать, а само шипение было подобно постоянному морскому прибою, когда в штиль набегающая на песок волна бессильно ворошит осыпающийся край берега, а берег, упираясь в воду, будто отпихивает её от себя: как ты надоела… И это, надо полагать, продолжалось в их жизни неизмеримо скучно и долго, изнурительно и жестоко, но незаметно для посторонних ушей. Мало того: кто-то из плохо слышащих мог принять эти звуки за шёпот старинной влюблённой пары, воркующей о славном прожитом…

Пенсионную карточку Мария Ивановна у мужа изъяла ещё во время выдачи, он её и в руках не успел подержать и вообще забыл, как она выглядит. И покупал Михаил Иванович свои чекушки на мелочь, которая не кончалась в доме по известной причине.

Стыдно сказать, но с семи утра до половины двенадцатого время своё Мария Ивановна проводила на паперти Борисоглебского монастыря перед Церковью Николая Чудотворца, выпрашивая милостыню у прихожан. Место было хлебное, многочисленными туристами натоптанное, часть выручки Мария Ивановна сдавала тут же в церковную лавку, а большую часть оставляла себе. Посещала и вечерние службы, и праздничные, но в храм не входила, стояла перед открытыми дверями на ступеньках, истово крестясь, и как искренне верующая была знатоком молитв и церковных канонов. Но размеры своих нищенских доходов тактично скрывала не только от мужа, но и от своего духовника на еженедельной исповеди, да и от налоговой службы - с одинаковым успехом.

За тот десяток лет их тихого существования в соседнем подъезде, что прошли на глазах Пал Палыча, пара оставалась в одной поре. Той, что не позволяет изменяться ни внешности, ни образу существования, выйдя на ту часть асимптоты, кривой, стремящейся к недостижимому жизненному нулю, которая непосвящённому в детали чужого быта кажется прямой дорогой к храму. Но для вдумчивого Палыча, внимательного к мелочам, повадки мышиной семьи никогда не были биологическим секретом.

Во-первых, икон в их доме не было, как и фотографий на стенах, картинок или дешёвых украшений. Во-вторых, не было книг. И вообще бумаги, в любом виде, даже туалетной. (Гигиенического душа подле унитаза, видно, им вполне хватало.) В-третьих, не было домашних растений, собак и кошек, вообще какой-нибудь живности, включая комаров и мух, не говоря о тараканах. Создавалось впечатление, что, попав внутрь, находишься на дне консервной банки, закрытой наглухо лет сорок назад и не вскрытой до сих пор только потому, что все знают, что взять из неё нечего. Но это было обманом.

Мария Ивановна копила деньги, не знамо зачем, а если и тратила их на общие с мужем нужды, то только с людских подаяний.

Раз в год им кто-то оплачивал скопившиеся счета за коммунальные услуги, но кто именно это делал, Пал Палыч не знал и знать не хотел. В одной из приватных бесед (на скамейке у подъезда) он пытался выведать у Михаила Ивановича хотя бы номер телефона его или Марии Ивановны, и не удивился ответу, что никаких телефонов у них нет и не было никогда, так как в этом они будто бы не нуждаются.

- Ну, а если дети или внуки захотят вашим здоровьем поинтересоваться: не передохли ли вы тут, как церковные мыши? Как им это узнать? – задал как-то коварный вопрос Палыч.

- А зачем им знать? – быстро спросил в свою очередь Михаил Иваныч и округлил глаза. – Вот ещё забота… Добрые люди похоронят. Маша в монастыре уже договорилась. Это ещё смотря кто первый помрёт. Если я – то в пятом ряду, ближе к оградке. Если она – то к центру. Поняли?

- Чего уж не понять… - усмехался уголком рта Пал Палыч.

– На похороны у нас отдельно по кучке денег лежит, Маша с мелочи наменяла.

- В монастырской Церковной лавке?

- Откуда вы знаете? – притворно удивлялся сосед. – Маша похвалилась?

- Сам догадался, не слепой… - ответил Палыч и наддал жару: - А что, Михаил Иванович, не страшно помирать одному-то будет?

- Все помирают по одному. По-другому не бывает. Страшно, конечно. Но это первый раз страшно, потом уже ничего… - ответил сосед и пьяно улыбнулся.

- Ты это… пошутил? – посерьёзнел Пал Палыч.

Но Михаил Иванович не удостоил его ответа: также улыбаясь чему-то своему, он заговорил:

- Я-то сам давно помер. Когда – счёта годам не веду. А оно мне надо?..

И уже поднялся с лавочки у подъезда, чтобы уйти и принять дома свой стопарик.

- Постой, постой… Ты что городишь-то? – рассердился на него Пал Палыч, усаживая соседа на место. – Ты всё давай рассказывай, пока ещё трезвый… Когда, говоришь, ты помер-то?

Михаил Иванович обречённо пожал плечами. И начал рассказ.

- В пятницу прихожу как-то с работы, с ночной, а Маши дома нет… Мы тогда в другом, тёплом городе жили, я в порту крановщиком работал… Спрашиваю у соседки: где жена? куда пошла? А соседка машет в мою сторону рукой: чур меня, чур меня… И рассказывает, как Маше позвонили чуть свет из порта и сказали, что кран мой упал и пришиб меня насмерть. Да не одного, человек семь ещё, всю смену раздавило. А там состав с цистернами переливными рядом стоял… Ну, и пожар был до кучи… Погорели люди до неузнаваемости…Маша расстроилась, конечно, и поехала посмотреть, как мужа расшибло: в жареную лепёшку или нет. Ну и какой гроб заказывать: открытый или закрытый, чтобы детей моим видом не пугать. Дети уже взрослые были, а учились далеко, аж в Питере, у Машиных родственников жили в Аптекарском переулке… Ну, я соседке со страху и рассказал, что подменился со стажёром на ночь, а сам у бывшей одноклассницы ночевал и знать ничего не знаю. Она от греха меня в свою кладовку и заперла. Весь день просидел там. Ждал результата… К вечеру Маша вернулась, соседка – к ней: как, мол, дела? А та: ой, Мишу и не узнать, как изуродовало да обожгло, что детям писать, не знаю… Поутешала она её, поплакала вместе с ней и домой вернулась. Подумала и говорит: нельзя тебе возвращаться. Узнают, что стажёра без ведома начальства за себя на кран работать поставил, посадят надолго, а Маша за измену твою век тебя не простит! Бежать тебе надо! Документы твои в квартире где лежат?.. Я и сказал… Сходила она к нам, нашла документы, Маше успокоительную таблеточку дала, собрала мне какие-то вещи, денег немного и проводила потихоньку ночью на вокзал. Уехал я по её адресу сюда, к её старым родственникам, а Маша с детьми остатки кого-то вместо меня и похоронила. Разделили восемь человек на девять гробов, никто и в голову не взял, что меня среди них не было…

- Ну, ладно, соседка из страха за твою жену промолчала, - поморщился Пал Палыч. – А зазноба-то твоя, одноклассница, зачем грех на душу взяла?

- Ах, эта… - улыбнулся Михаил Иванович. – Я не сказал… Муж её начальником смены в ту ночную был, под суд попал, бедняга… Ей-то признаваться было вовсе не резон…

- Да уж… - согласился Пал Палыч. – И как же Маша тебя нашла?

- Да я сам виноват. Высунулся не по делу… Сына старшего увидел по телевизору как-то лет через пятнадцать: большим богатым человеком сын стал. Всю семью с братьями и сестрой в Питер перетащил. Мать, вдову, что одна всех воспитала, в чистоте и холе содержит. Храмы восстанавливает за свои деньги, монастыри, бедным помогает. А сам уже и депутат, и миллионер не последний… И захотелось мне на своих взглянуть хоть одним глазком…
Я к тому времени с другой женщиной уже жил. Нет, поначалу не расписанным, просто хозяйство вели вместе. А потом и расписался, даже фамилию её взял, чтобы сына её усыновить, ему тогда года три было. Паспорт заодно поменял, так, на всякий пожарный случай… Она, добрая, ничего про меня не знала, я даже по пьяни язык крепко за зубами держал, нервы её берёг, а тут понесло, сорвался, всё ей выложил… И в Питер махнул. Узнал, где сын живёт, где Маша. Пару дней возле её подъезда шастал, охрана меня и вычислила. Фотографию мою ей показали, она меня узнала, конечно, но сыну ничего не сказала. Встретились вечером в кафешке, поговорили… У неё, как я ей правду всю рассказал, даже слёзы высохли. Отпустила меня, не простив. А через месяц вернулась в этот город, взяла за руку и увела от моей женщины сюда, в монастырскую квартиру, что сын для неё снял, пока она в келью послушницы не перейдёт…

- И что же вы вместе до сих пор живёте? Для чего? Зачем мучаете друг друга? – спросил у соседа озадаченный Пал Палыч.

- А вот вы спросите у Маши, зачем ей это нужно? Себя мучает, меня мучает… Говорит, что её духовник епитимью на неё такую наложил, врачевание духовное: и за меня, грешного, блудника и убийцу, и за себя, клятвопреступницу, похоронившую под моим именем чужие мощи. Сама себя от евхаристии отлучила, в храм не входит для моления и на паперти милостыню у людей просит. Грехи мои так собой искупает, за детей, сирот безродных, молится. А в послушницы, в келью, духовник не отпускает. Нужна она ему. Сын-то большие пожертвования монастырю отчисляет, а кончится епитимья…

Михаил Иванович сделал сухой глоток, но острый кадык его застрял на полпути гусиной шеи, и он закашлялся до слёз.

Пал Палыч, постучав ему ладонью по спине, посоветовал выпить здесь, на месте, не оттягивая процедуру до дивана с подушкой.

Сосед так и сделал. Чуть успокоился и тут же улыбнулся.

- Так легче? – спросил Палыч.

- Хорошо, уже хорошо… - ответил Михаил Иванович, на глазах погружаясь в своё глупо-просветлённое состояние неразбуженного грызуна. – Я пойду прилягу, мне пора уже…

И он, пришаркивая тонкими ногами, скрылся за дверью подъезда.

***

Осенью, когда белые стены монастыря засветились сквозь ветви опавших деревьев под холодеющим, но ярким солнцем, Пал Палыч занёс в монастырские ворота два мешка со старой зимней, крепкой ещё, но никчемной уже одеждой, собранной его женой для нуждающихся из недр перебранных к предстоящим морозам шкафов. Он аккуратно поставил их на предназначенную для таких пожертвований широкую деревянную скамью у Церковной лавки и заметил на ступеньках перед храмом знакомую фигуру. Это был Михаил Иванович, изрядно потрёпанный, но трезвый, с той же глуповатой улыбкой на лице. Пал Палыч знал, что их дорогая квартира перешла в собственность какого-то банка и с тех пор, как пара старых грызунов исчезла из его поля зрения, он уже и не думал встретить кого-то из них в городе.
Подойдя вплотную к давнему знакомому, Палыч поздоровался, и Михаил Иванович протянул ему правую, пустую руку.

- Никак уже сами нищенствуем, блудный отец олигарха? А где ж ваша жена? Жива ли?

- Машенька? Жива, слава тебе, Господи, монашествует в Спасо-Влахернском монастыре. А вы как, Пал Палыч? Всё еще работаете? Не в тягость вам?

- Не жалуюсь… - коротко ответил Палыч. – А вы где обитаете?

- А я вернулся в лоно второй семьи, к доброй своей наперснице, и она приняла блудного своего супруга. Вот уж и дитя её вырастили, в Питер отправили на учёбу. Теперь, как можем, помогаем ему грызть гранит науки.

- А что ж Мария Ивановна денег на всех вас не накопила перед уходом в монастырь?

- Что вы, Пал Палыч? Какие это деньги? За день трёх тысяч не набираю… А там Питер, культурная столица России, театры, набережные гранитные, этот… как его… Эрмитаж. Прорва, одним словом… Вот и приходится у добрых людей просить. Пенсия-то, сами знаете, какая…

- Да знаю, знаю… - кивал Палыч, глядя в порозовевшее от лёгкого мороза узкое лицо Михаила Ивановича.

- Так, если знаете, подайте на пропитание, добрый человек, Мария Ивановна и за вас помолится, дай ей Бог здоровья! Я-то молитв не знаю, я только свечку могу поставить, а свечи-то нынче дороги! Сто рублей одна свеча, можете поверить?

Палыч порылся в карманах, но мелочи не нашёл.

- Что? Нету наличных? А вы мне по телефону переведите, на Сбербанк, я вам номер скажу. Я наизусть свой номер знаю.

Тогда Палыч достал телефон и записал его номер.

- Переведёте? Не обманете?.. Да верю, верю, дай вам Бог здоровья! Добрый вы человек!

Михаил Иванович, сидя, ловко перекрестил Палычу живот и блаженно улыбнулся новыми вставными резцами.

Пал Палыч поблагодарил нищего за пожелания, вздохнул и развернулся к выходу из монастырских ворот. У церковной лавки две молодые цыганки уже перетряхивали его мешки прямо на мостовой, разбрасывая в стороны аккуратно сложенные руками жены знакомые старые вещи…