Синдром единственного ребёнка. 22. Моя золотая Гру

Недетская повесть о детстве


22. Моя золотая Грузия


Слово Грузия с детства звучало для меня настоящей музыкой.  Такое мягкое, сказочное слово.  По-настоящему я открыла для себя Грузию в четырнадцать лет.  именно тогда предо мной полностью расцвели все её красоты, щедроты,  душевная широта

А до той поры это было просто место, мне живут любимые дедушка с бабушкой, дядя Мераби, тётушка Рая и баба Лена  и остальная   моя грузино-армянская родня, которая меня обожала и во всём мне потакала.   

А в четырнадцать всё воспринималось уже по-другому, я словно заново открывала для себя эту прекрасную сказочную страну.

И центром мироздания этой сказочной страны был дед Серго.  Я запомнила его таким, каким он был в мои  последние приезды в Грузию – седым, старым человеком, с очень добрым, прямо таки одухотворённым лицом, от которого исходил поистине лучезарный свет. Дед Серго родился ещё до Первой русской революции,  а точнее на рубеже веков.  Родиной его была Гянджа, то самое место в Азербайджане, где в ХIХ веке служил мелким чиновником великий грузинский поэт Николоз Бараташвили, тот самый, что написал знамение стихотворение «Цвет небесный, синий цвет, полюбил я с малых лет…». По-армянски Гянджа называлась Гандзак.

Дед Серго происходил из  княжеского рода. У него было три брата: Макич, Вано и самый младший Степан.  Ещё будучи детьми мальчики потеряли отца – его ограбили и убили разбойники.  Семья оказалась полностью разорена. Детям пришлось работать с малолетства. Трое братьев выучились на чеботарей,   а самый старший на цирюльника.

В первые годы Советской власти дед и двое его братьев переехали в Грузию.  Дед поселился в Хашури  и здесь познакомил с моей бабушкой Марией Манчишвили.  В конце двадцатых годов они поженились, и на свет появился Эдик, мой будущий папа.  К этому времени дед Серго был известен половине Грузии, как  замечательный обувной мастер,  он шил обувь на заказ по своим собственным лекалам и фасонам.  Настоящий обувной модельер!  Многие начальствующие лица и другие  личности при портфелях старались шить обувь на заказ именно у него.  В своё время он и мне сшил трое великолепных башмачков: выходные нарядные туфельки, кроссовки, которые были тогда в огромной дефиците, и  модные повседневные полуботиночки для школы.

Когда началась Великая Отечественная война дед Серго вместе с братом Степаном одними из первых, ушли на фронт.  С сорок второго по сорок третий год он в составе своей  стрелковой дивизии оборонял Кавказ, а потом участвовал в Курской битве. Дед  вернулся в Грузию только по окончанию войны и продолжил своё любимое башмачное дело.

Дед очень любил меня, да и как не любить, я была тогда его единственной внучкой. Каждое утро дедушка  давал мне баночку мацони, как самое лучшее лакомство. Он почем-то думал, что я обожаю мацони. А я мацони терпеть не могла, но так и не сказала об этом деду, ведь он всегда когда вручал мне очередную баночку так  неподдельно радовался, что я на могла его обидеть признанием.  Я давясь съедала какое-то количество мацони и сообщала, что остальное маме. Дед целовал меня в макушку и говорил: «Какой ты у меня добрый ребёнок!  Съедай всё. Для мамы тоже есть мацони!»

Мастерская деда Серго находилась на первом этаже. Помещение было разделёно на две большие части. Внутреннюю и наружную. Внутренняя часть служила кладовой и из неё шёл вход в подвал, где хранились и вино, и чача, кукуруза, мука, и всячески консервированные припасы на зиму,  и фрукты с овощами.

Наружная часть этажа с четырьмя окнами и входными дверями  являлась кухней-столовой, это было владение бабы Зины, а вторая половина помещения – дедушкина  мастерская.  Здесь стоял сапожный верстачёк, низенький рабочий столик, машинка для пошива обуви,  и низенький но широкий дедушкин стул. Стул был очень интересный – скреплённые перекладинами четыре толстых деревянных ножки и натянутый между ними кусок кожи вместо сидения. Он был удобный и мягкий. Кроме того, имелся специальный сундучок для хранения сапожной мелочёвки, по словам дедушки, всякий шурум-бурум.  Крышку сундучка дедушка обил стёганкой и сидеть на сундчке было сплошное удовольствие.

К стене прилегали полки с сапожными инструментами, колодками разных размеров, лапами, кожами, дратвой, подошвами, набойками и подмётками. У стены стояли стулья для заказчиков и гостей, и большой стол. Мастерская не была отделена от кухни и всегда можно было присутствовать и там и там, и находиться в курсе всех дел и новостей.

Я помню, как дед Серго, одетый в брезентовый фартук и нарукавники,  сидел на своём низеньком стульчике перед рабочим столом и косым сапожным ножом  вырезал по лекалу подошву. А потом приклеивал эту подошву к башмаку, и затем уже пришивал. А ещё врезалось в память, как мелкими гвоздиками и сапожным молоточком  дедушка прибивал набойки к  каблукам  дамских туфель.

А вот бабушку Марию я никогда не видела, она умерла в декабре 1942-го от разрыва сердца, прямо на боевом посту в госпитале, где ухаживала за ранеными.  У меня осталась только её фотография, да живы в памяти рассказы о ней.

Родной бабушкой для меня стала баба Зина – женщина, на которой дед Серго женился после войны. Зина Георгиевна Топурия, вторая жена деда, сразу приняла Эдика как своего родного. У  неё было большое доброе сердце и Эдик с первых дней стал ей  родным сыном. В скором времени в семье один за другим родились  мальчики, Мераби и Степан. А у моего папы появились два горячо любимых брата.  А потом, через годы,  когда родилась я, то сразу стала для бабы Зины любимой и родной внучкой.

Баба Зина была невысокая,  с правильными приятными чертами лица и длиннющими тёмными вьющимися волосами с чуть заметной рыжинкой.  Говорила она громко, горячо, эмоционально и очень любила посмеяться.  Когда мы с ней куда-нибудь шли, и встречные спрашивали про меня, мол, кто это с ней, она отвечала: «Внучка моя, Леночка».

Баба Зина меня баловала,  то кофточку красивую подарит, то спортивный костюм, то платье, то целый ворох чурчхелы с базара притащит.   И всегда старалась приготовить что-нибудь повкуснее,  особенно мои любимые хачапури и назуки. Естественно, я считала её родной бабушкой, а как же иначе!

Мама бабы Зины, моя прабабушка Люба Ясоновна Куртанидзе жила в Беками – селении в семи километрах от Хашури.  Её все называли бабушкой Любушкой  и я, разумеется, тоже. Ей было далеко за восемьдесят, но  каждую неделю она прибегала в Хашури проведать своего любимого внучка Мераби, он видимо казался ей маленьким мальчиком, потому что она неизменно приносила ему конфеты или  «Курортные» или «Ананасные».  А  когда в Хашури гостила я, то повод прибежать в город у прабабушки был двойной.

Я как сейчас помню – бежит  по дороге, маленькая, худая,  скрюченная, с тросточкой в одной руке и с котомкой полной гостинцев в другой. На ней чёрные одеяния и чёрный платок – вечный траур старых грузинских женщин.  Лицо  загорелое, прямо таки коричневое, маленькое сморщенное, изборождённое  глубокими морщинами,  и на этом лице сияют, живут удивительной радостной светлой жизнью,  выцветшие от времени, но такие лучистые, ясные добрые глаза.

Бабушка Любушка посидит немного,  поговорит, расспросит о делах и засобирается домой.  Дядя Мераби ей: «Погоди немного, сейчас легковую для тебя из гаража вызову» и побежит звонить. Она закивает, мол,  жду-жду, а сама рванёт и была такова, бежит в Беками пешком. Очень уж не любила она людей утруждать.

Дядя Мераби журил её: «Ну что ты пешком бегаешь в такую даль!  Надо в Хашури – позвони, я пришлю за тобой машину!»

Сам Мерби ездил к ней в Беками каждый выходной, но бабушка Любушка на неделе всё равно прибегала проведать своих.

Ах, какие лаваши пекла бабушка Любушка! Конечно, по-грузински эти лепёшки из тандыра называются не лаваши, а дедас пури – мамин  хлеб и шотис пури или прости шоти (меч-хлеб).  Но  в России все привыкли называть этот хлеб лавашом, поэтому и я так буду.

Так вот, во дворе у бабушки Любушки находился тандыр – большая круглая печь, врытая до половины в землю.   По-грузински тандыр называется тонэ.  Бабушка Любушка  с утра пораньше ставила тесто, потом растапливала тонэ и раскатывала лепёшки. Когда тонэ нагревался сильно-сильно, она укладывала лепёшки  на специальную подушечку и  наклонившись, к отверстию тонэ, прилепляла лепёшки к пышущим жаром стенкам. Когда получившиеся лаваши подрумянивались,  она  доставала их из тандыра  двумя специальными длинными палками.  Как-то раз я попробовала сама их вытащить палками из тонэ и конечно же уронила в огонь. Бабушка Любушка приободряюще похлопала меня по плечу, мол, попробуй ещё. Но я не решилась больше переводить продукт.

Росточка бабушка Любушка была маленького и наклоняться к танлыру ей приходилось очень низко.  Ума  не приложу как она это делала в её возрасте. Казалось, что она просто таки заныривает в тандыр. Но получалось у неё очень ловко. А хлеб бесподобный, он просто таял во рту!  Кроме квашеных лавашей, она делала лепёшки и из пресного теста. И они тоже были очень вкусными.

Однажды, когда мне было уже пятнадцать, мы приехали в Беками, и в этот же момент  у бабушки Любушки гостила семья её младшего сына Накиды. Дядя Накида был родным братом бабы Зина, но младше её лет на четырнадцать, а то и больше. Он с семьёй жил в Тбилиси, но часто приезжал в Беками и Хашури.  Накида был высоким, улыбчивым и очень добрым, работал он инженером на одном из Тбилисских предприятий.

Вообще с Накидой и моим восприятием мира в своё время, когда я была младше,  получилась забавная  история.  Так как Накида был братом бабы Зины, я рассудила, что мне он приходится дедушкой, но назвать дедушкой молодого мужчину у меня как-то язык не поворачивался.  Хотя  я и была ребёнком, но прекрасно сознавала, что он по виду ну никак не тянет на дедушку.  И однажды я спросила: «Если баба Зина мне бабушка, а Накида её брат, значит – он,  мне дедушка? Но он не похож на дедушку! И как мне его называть?»

Все рассмеялись, а Накида сквозь смех сказанул, что я могу называть его и дедушкой, раз он такой старенький.
- Ну уж нет! – заявила я, - на дядю ты больше похож, чем на дедушку. Вот Мераби мне дядя,  но я же называю его просто Мераби, без всяких там дядь!»
- С это дня ты будешь называть меня исключительно дядя Мераби, и никак иначе! – засмеялся дядюшка Мераб.

И с тех пор я и Накиду, и Мераби называла только дядюшками.

Так вот, а в тот раз в Беками гостили тётя Женя, жена дяди Накиды, их дочка, трёхлетняя Мариночка, и мама тёти Жени.

Тётя Женя была родом из Армении, из Еревана, красивая, высокая, статная, с волосами цвета вороново крыла и ярко зелёными глазами. В  своё время она окончила Тбилисский университет на географа и теперь работала в Институте картографии.  Этот момент для меня был одним из самых определяющих, я ходила за ней хвостиком и расспрашивала о картографии, о том как делают карты и обо всём, что связано с этой наукой. И было видно по всему, что тёте Жене очень интересно со мной разговаривать.

Мариночка походила на ангелочка, светлокожая, с белокурыми кудряшками по плечи и огромными серо-голубыми глазами, с удивительным зеленоватым отливом.  В свои три года она великолепно говорила на грузинском, армянском и русском. И не просто говорила, а служила переводчиком для своих бабушек, грузинской и армянской.  Дело в том, что бабушка Любушка почти не говорила по-русски, так, отдельные слова и фразы, ну и, разумеется, не знала армянский. И  армянская бабушка Мариночки в свою очередь не знала русского и грузинского.

Тётя Женя старалась помогать бабушке Любушке во всём. И на огороде, и в готовке еды. Но речь сейчас ни о том, а о Мариночке.

Бабушка  Любушка зовёт на завтрак или, допустим, на обед и ужин.  И   говорит Мариночке по-грузински, чтобы та позвала армянскую бабушку и нас с мамой. Мариночка  идёт и по-армянски говорит своей армянской бабушке, что пора к столу. Потом идёт к нам и сообщает об этом же по-русски.  Я была поражена! Мама, кстати, тоже.  А  тётя Женя воспринимала эти способности дочери,  как нечто само собой разумеющееся, ну говорит трёхлетний ребёнок на трёх языках, и что в этом такого.

Вообще, получилось очень интересно, Мариночка по системе родства приходится мне тётей, а я ей племянницей. Ничего себе, трёхлетняя тётушка и пятнадцатилетняя племянница!  Поэтому мы до сих пор с Мариночкой называем друг друга двоюродными сёстрами. Сейчас Мариночка уже давно взрослая, она также, как тётя Женя работает в Институте картографии. У неё прекрасная семья, трое детей, муж кузнец, и не просто кузнец, а кузнец-художник, создающий поистине шедевры кузнечного искусства, даже так – шедевры кузнечной живописи.

В следующий раз мы с мамой и дядей Мераби поехали в Беками помогать бабушке Любушке убрать лобио. Лобио - это грузинская фасоль, обычно она коричневая  и с пестринками. Лобио в Грузии садят в кукурузу. Очень удобно, две культуры сразу на одном участке, и обогащают друг друга минералами, и экономия земли, и дополнительная опора - фасоль опора для кукурузы, а кукуруза для фасоли.

Участок бабушки Любушки был не очень большой, но кукуруза поднялась на нём громадная, да и фасоль не уступала. Когда мы управились с фасолью, дядя Мераби нарвал кукурузных початков, а бабушка Любушка сварила их в огромном котле. Мы сидели в саду, еди варёную кукурузу, свежие, только что из тандыра лепёшки, заедали всё это хачапури, сыром, помидорами, сладким перцем и огурцами и запивали родниковой водой. И мне казалось, что я в жизни ничего вкуснее не едала. А Мераби  подкладывал и подкладывал нам в тарелки очередную порцию кукурузы. Знай только уплетай!

Ах, мой обожаемый дядюшки Мераби! Пульчинелла и Адриано Челентано в одном лице. Весельчак и балагур. Что ни слово – то шутка-прибаутка. И очень живой и острый ум. В ранней юности дядя Мераби играл в футбол за юношескую команду тбилисского «Динамо», и поэтому в девятом-десятом классах даже жил в Тбилиси у бабы Лены и тётушки Раи.  Но после школы поступил в институт в Красноярске и уехал на учёбу.  А по возвращению в Грузию стал работать заместителем директора Хашурской автошколы и начальником гаража и было уже не до футбола.   Нет, на работе он не был, весельчаком и балагуром как с родными и друзьями.  На работе он отличался серьёзностью и ответственностью, работа есть работа, тут уж не до веселья.

Я помню в очередной наш приезд в Хашури, он повёл нас с мамой в кино на фильм  «Блеф», вот тогда-то я впервые заметила, что его лицо чем-то неуловимо напоминает Челентано, особенно когда он смеётся. Я поделилась своим открытием с мамой и она ответила,  что тоже это заметила.

Дядя Мераби иногда  брал меня с собой к своим друзьям. И всегда представлял так: «Это моя племяшка, язык без костей, подвешен по самому последнему слову техники». И просил меня рассказать что-нибудь интересненькое, и как правило из истории Грузия. И я рассказывала, а  мужички только удивлялись и языком цокали: «Откуда она, там в России, столько знает о Грузии? И поэтов,  и художников и грузинскую историю. Береги её! Это удивительный ребёнок!»

Однажды мы с дядюшкой пришли  к нему на работу в гараж, рабочий день закончился и мужички сидели-выпивали и вели умные разговоры.  И один из них показал мне портрет Сталина и спросил, знаю ли я, кто это такой. Я конечно же ответила, что это Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, что он родился в Гори, а дальше выдала, всё, что о нём знала, и детскую биографию и взрослую. Дело в том, что как-то в макулатуре в школьном дворе я нашла книгу о Сталине, ещё сороковых лет издания, ну и заначила её, и в тихушечку почитывала. Интересно же было. И вот теперь выдала  информацию. Мужички было ошарашены.  Они даже за меня тост подняли.  А тот, который начал разговор, сказал: «Её надо дальше учить, в университете».  И дядя Мераби согласился.

Моя золотая Грузия! Первый удел Богородицы!
Радость моего сердца, услада моей души.  Горы  и долины, виноградники и  фруктовые сады,  реки и озёра, бездонное небо и снежные пики, море и леса, скалы и пещерные города, древние крепости и храмы, песни и танцы, сказания и стихи, картины живописцев и кинофильмы. И люди.

В то лето, когда я заново открыла для себя Грузию, эту удивительную сказку,  её красоты, её людей, её душу, её щедрость,  нас ждал ещё и Тбилиси.