У Зеркала Небытия 15

Жизнь. Смерть. Бессмертие...
Что нас ожидает?! Смертных... Каждого в отдельности и всё Человечество.
Как относиться к этому (к смертности, к смерти, к своей конечности)?
Как относиться к «Страху смерти»?! – Как к «инстинкту самосохранения» (если только человеку присущ инстинкт как такой)? К тому, что оборачивается паникой, апатией, бесшабашностью-бравадой, мужеством...?! Или – разного рода «ответственностью» (включая – «творчество») и «завещаниями». Через Любовь и Ненависть. К себе, к другому, к миру...
Вечные вопросы, которые можно ставить по-разному (как и отвечать на них).
Это касается и «Жертвоприношения», и «Соляриса» (мы – об экранизации). А вчера я ещё и «Интерстеллар» Нолана прихватил. Кстати – смотрится, ибо ожидал худшего. Эмоции (местами) прошибает.
Страшна не смерть, а... Да мало ли что! Прежде всего – жизнь. Пустая!
Или... Ожидание. Ожидание смерти.

Мы умираем раз и навсегда.
Страшна не смерть, а смертная страда.
(Омар Хайям)

В «И-ре» упоминается – в Страх – Время (так вокруг него всё и крутится). Которое, хотя бы – нельзя вернуть. Вернее, нельзя вернуться и сказать-сделать то, что не успел. Или – что-то поправить. Важное! Особенно – с тем, кого любил. Кого продолжаешь любить. Хотя...
И у Содерберга, и у Нолана – один и тот же стих Томаса. Пусть на саму Проблему они смотрят и по-разному (Содерберг – через Лема и Тарковского, Нолан – через Эйнштейна, без особой глубины, но зато – сквозь Время, Дилан Томас – ну, это отдельное...).

Сгинуть могут любовники, но не Любовь,
И безвластна смерть остаётся.

«Вечное возвращение» превращает всё (Бытие) в постоянно повторяющееся многослойное кино, эпизоды которого каждый смотрит как бы единожды (каждый – свой эпизод), а Некто – видит всё, во всём объёме, от начала и до конца, а после – по-новой. И не надоест же! Ему...
Когда мы повторно пересматриваем какой-то фильм... По-крайней мере, некоторые детали видятся по-новому, а то и – как впервые. А если ещё и в памяти – «дыра»!?
Идея (ВВ) – по-своему, логичная, но достаточно занудная. Хотя «страх смерти» может и приглушить.
Христианство... Воскрешение! К новой жизни. Вечной и благостной.
А не скучновато ли будет!? Без смерти и с одной лишь «благостностью».
Сон... Можно и с ним позабавиться. Вроде Декарта.
В своей «Метафизике» я эту «блажь» Рене (что сон нельзя толком отличить от яви) как-то вниманием обошёл...

«Господь не терпит пустоты!» –
Решил Декарт. – Проект исполнен.
Исчезло чудо. Мир остыл.
И только судороги-волны
Колеблют склеп бездушных тел.
Скрипят колёса механизмов.
И, ужаснувшись, отлетел
В метафизический придел
Ненужный Дух…
Толпа «харизмой»
Очередной увлечена.
И снова бес свои причины
Тасует.
Сволочь при чинах
И те же рожи под личиной.
Плерома гностика пленит.
Раскрыть секрет антиматерий
Стремится физик. Но утерян
Критерий Истины у них.
(9.03.2013)

Но лучше – с Джоном Донном (да ещё с Иосифом в придачу). Как в своё «больничное», так и до того

«Не звони»

Что случилось на свете за наши просмыки-прогулы?!
Кто кому навалял в приграничной, считай, полосе?
Чья рыбёшка ушла на прокормку имперской акулы.
И какие верблюды сейчас на ходу к медресе.
Те же тёрки в глубинных штабах о судьбе Украины.
Тот же бред окормляет дворовым лучок-старичок.
А у нас за окном не роскошных кварталов витрины,
А скучнейший отскок и на нём телевышки торчок.
За углом по часам перезвон околоточной церкви.
От неё, за забором, ботаников мокнущий сад.
Что ты слышишь, Джон Донн?! Твои сны за столетья померкли.
И звони, не звони – ничего не вернётся назад.

Бродский... «Большая Элегия».

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, бельё, шкафы, стекло, часы,
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
среди бумаг, в столе, в готовой речи,
в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
За зеркалом, в кровати, в спинке стула,
опять в тазу, в распятьях, в простынях,
в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
Уснуло все. Окно. И снег в окне.
Соседней крыши белый скат. Как скатерть
ее конек. И весь квартал во сне,
разрезанный оконной рамой насмерть.
Уснули арки, стены, окна, всё.
Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо…
Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
замки, засовы, их ключи, запоры.
Нигде не слышен шепот, шорох, стук.
Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.
Уснули тюрьмы, замки. Спят весы
средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
Дома, задворки. Спят цепные псы.
В подвалах кошки спят, торчат их уши.
Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
Спит парусник в порту. Вода со снегом
под кузовом его во сне сипит,
сливаясь вдалеке с уснувшим небом.
Джон Донн уснул. И море вместе с ним.
И берег меловой уснул над морем.
Весь остров спит, объятый сном одним.
И каждый сад закрыт тройным запором…

Ну, да... Ну, да...

Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.
Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
равно тихи, лежат в своих силлабах.
И каждый стих с другим, как близкий брат,
хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
Но каждый так далек от райских врат,
так беден, густ, так чист, что в них – единство.
Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
Хореи спят, как стражи, слева, справа.
И спит виденье в них летейских вод.
И крепко спит за ним другое – слава.
Спят беды все. Страданья крепко спят.
Пороки спят. Добро со злом обнялось.
Пророки спят. Белесый снегопад
В пространстве ищет черных пятен малость.
Уснуло всё. Спят крепко толпы книг.
Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
Спят речи все, со всею правдой в них.
Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
И только снег шуршит во тьме дорог.
И больше звуков нет на целом свете.
Но чу! Ты слышишь – там, в холодной тьме,
там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.
Там кто-то предоставлен всей зиме.
И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
А нити нет… И он так одиноко
плывет в снегу. Повсюду холод, мгла…
Сшивая ночь с рассветом… Так высоко!
«Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,
возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,
любви моей?.. Во тьме идешь домой.
Не ты ль кричишь во мраке?» – Нет ответа...

Так и Николай Заболотский в это отозвался (Разум, бедный мой воитель, ты заснул бы до утра....).  Да к тому же – до Иосифа Александровича

Меркнут знаки Зодиака
Над постройками села,
Спит животное Собака,
Дремлет рыба Камбала,
Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит,
Над землёй луна висит.
Над землёй большая плошка
Опрокинутой воды.
Леший вытащил бревешко
Из мохнатой бороды.
Из-за облака сирена
Ножку выставила вниз,
Людоед у джентльмена
Неприличное отгрыз.
Всё смешалось в общем танце,
И летят во сне концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы.
Кандидат былых столетий,
Полководец новых лет,
Разум мой! Уродцы эти –
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье,
Безутешное страданье, –
То, чего на свете нет.
Высока земли обитель.
Поздно, поздно. Спать пора!
Разум, бедный мой воитель,
Ты заснул бы до утра.
Что сомненья? Что тревоги?
День прошел, и мы с тобой –
Полузвери, полубоги –
Засыпаем на пороге
Новой жизни молодой.

И из своего (в ту Элегию, Иосифу). Уже из далёкого 2012-го. С Педро Кальдероном в «преамбуле»

В угоду папству… «Жизнь – всего лишь сон», –
Так думал он – поэт, придворный клирик.
А в Англии, уже не дон, но Донн,
Донн Джон, отец семейства, скромный лирик –
Намерился на путь священства стать.
Жену, угасшую при родах сына,
Забыть не в силах. Жуткая кончина
Его подвигла к Таинствам Христа.
Он – настоятель. Лондонский собор
Святого Павла – главная забота.
А что – стихи? Ужели только сор?!
Изящных слов пустая позолота.
Нельзя служить, тем более равно,
Двум господам: Творцу и Аполлону!
И превращать в чудесное вино
Простую воду, вопреки закону.
Как в Кане Галилейской Иисус.
И Тот – поспешно: дабы не нарушить
Веселья брачного. Такой искус, –
Явивший славу и запавший в душу, –
Алхимиков, однако, соблазнил.
Свербело многим: «усмирить природу!».
Как будто меньше грязи и чернил
Останется под солнцем, если воду
Вином прольём мы, а морской песок
И камни в злато обратим. Что толку?!
Всё размозжит тупое колесо
И разметает жалкие осколки.
Лишь колокол без устали звонит.
О ком звонит? – В раз: обо всех и каждом.
Колеблет время вечности гранит.
Пространство задыхается от жажды.
Жизнь? Смерть?! – Крест-накрест! Только хруст…
Чей это сон? И кто во тьме так плачет?
«Прощанье, запрещающее грусть».
И смысл, который ничего не значит.
Предвечный сон! И звон: динь-дон, динь-дон…
Дон Педро? Джон? Иосиф? Аминадо?
Мадрид, Париж, Венеция, Лон-Дон…
И пустота… Кому всё это надо?!
(23-24.07.2012)

Что в Сон мне заходило «Жертвоприношение», уже оговаривал.
А по Содербергу (хоть через Лема, хоть так)... «Воскрешение» – как материализация наших мыслей Сверхразумом-Океаном. С «Вечным возвращением» тоже чуть перекликается (по крайней мере, не исключено).
Там (по фильму) вообще хитрая комбинация разыгрывается.
Настоящий (а кто их поймёт, с «настоящим»-то...) Крис погибает (?) вместе с орбитальной станцией, падающей в Бездну Океана. Его двойник возвращается на землю. В тот же дождь. В ту же квартиру, где снова режет палец, который тут же заживает. Почти, как у бессмертных...
И ему улыбается живая Рея (Хари). Живая!
Так её же (дубль) уничтожили на станции! Гордон (Сарториус). Аннигиляцией...
Но для Сверхразума нет невозможного. Его реакция на происшедшее... Полагаю, что она – конкретна (индивидуальна). И вот, Рея – снова с Крисом. Пусть и «двойниками-фантомами» (а кто их разберёт! – разве на «двойниках» всё заживает).
У Тарковского Крис (двойник?!) возвращается к отцу, «блудным сыном» Рембрандта. Только – не на Землю, а на остров в океане Соляриса.
У Содерберга «острова» как-то не высвечиваются, но...
Скорее всего (можно предположить), такие «возвращения» (в дорогие места) становятся возможными лишь после «уничтожения» уже двойника. После его (её) самопожертвования (привет, «ЖП»!) ради любимого.
Как-то так. Такая «цепочка». Такие «фокусы-зеркала»...
А это... Содерберг Рембрандту предпочёл Микеланджело. «Воскрешение Адама». Да ещё, похоже, с Богом-ребёнком.

11.05.2024