Чичибабин Борис Алексеевич, 1923-1994

СМУТА НА РУСИ
Толкуют сны - и как не верить сну-то?
Хоть все потьмы слезой измороси.
Услышу: "Русь", а сердце чует: "смута",
и в мире знают: смута на Руси.
А мы-то в ней, как в речке караси.
А всей-то жизни час или минута.
И что та жизнь? Мила ль она кому-то?
На сей вопрос ответа не проси.
А вот живу, не съехавши отсюда!
Здесь наяву и Чехов жил, как чудо,
весь мир даря вниманьем и тоской.
Есть смуте срок. Она ж неуморима,
моя Россия - Анна и Марина и
Божьи светы - Пушкин и Толстой.
1990-е
-=-=-=-=-=-==-=-=-=-=-=-=-

Не верят зрячим, чувствующим, честным,
не верят умным, смыслу вопреки.
Кого нельзя разлить по формам тесным,
того немедля пишут во враги.
Силен соблазн ужиться с ними здесь нам.
Они бы рады. Нам-то не с руки.
Пускай крепки, как черти, старики,
да ведь и мы так просто не исчезнем.
Не век им врать да брать под подозренье
глядящих вдаль не с ихней точки зренья.
Всем директивам правды не заклясть.
Уж мы-то знаем, как их не подкупишь,
а вор и плут давно им кажут кукиш:
на то и власть, чтобы легче было красть.
1957, 1990-е

-=-=-=-=-=-=--=-=-=-=-=-=-=-

И вновь сквозь кровь в две стороны глядит,
покрыв крыла жестокосердной славой,
с российского герба орел двуглавый -
урод темнот, убийца и бандит.
Взбрело ж кому-то с бесноватых круч
вернуть к житью имперской жути символ,
что, сверх того, что паки некрасив, мол,
как всякий хищник, злобен и вонюч.
Власть и народ полны несхожих вкусов.
А нам милей ягненок Иисусов,
друг Божьих игр, безгрешно наг и бел.
А мы ему добро свое протянем:
лишь он бы стал России оправданьем
на всенародно выбранном гербе.

-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

За всех, кто в мир томительно влюблен,
кто в бездне бед оставил к счастью веху,
кто Божий облик брату-человеку
мечтал вернуть для будущих времен,
кем осиянна с четырех сторон
земная тьма, кто окрылил калеку
и сад взрастил, кладу земной поклон
ужасному, убийственному веку.
Мы в нем любили, верили, дерзали,
и, рождены в бессмысленной державе,
мы шли на свет и обретали дом,
чтоб революций страшная неправда
в добро и лад преобразилась завтра,
свой грех отмыв любовью и трудом.
1957, 1990-е

-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=--=-

СОНЕТЫ ЛЮБИМОЙ

8
За певчий бунт, за крестную судьбу,
по смертный миг плательщицу оброка,
да смуглый лоб, воскинутый высоко,
люблю Марину - Божию рабу.
Люблю Марину - Божия пророка
с грозой перстов, притиснутых ко лбу,
с петлей на шее, в нищенском гробу,
приявшу честь от родины и рока,
что в снах берез касалась горней грани,
чья длань щедра, а дух щедрее длани.
Ее тропа - дождем с моих висков,
ее зарей глаза мои моримы,
и мне в добро Аксаков и Лесков -
любимые прозаики Марины.
1980
-=-=-=-=-=-=-=-=-==-=-=

Иду на зов. Не спрашивай откуда.
На сердце соль. Тропа темна, трудна.
Но, если жар, ты и в аду остуда,
а близ тебя и смерть не холодна.
Ты в снах любви, как лебедь, белогруда,
но и слепым душа в тебе видна.
Все женщины прекрасны. Ты одна
божественна и вся добро и чудо,
как свет и высь. Я рвусь к тебе со дна.
Все женщины для мига. Ты одна
для вечности. Лицо твое на фресках.
Ты веришь в жизнь, как зверь или цветок,
но как духовен каждый завиток,
любовь моя, твоих волос библейских.

12
Для счастья есть стихи, лесов сырые чащи
и синяя вода под сенью черных скал,
но ты в сто тысяч раз таинственней и слаще
всего, что видел взор и что рассудок знал.
Когда б мне даровал небесный аксакал
джорджоневский закал, заманчивый и зрящий,
то я б одну тебя бросал на холст горящий,
всю жизнь тебя для всех лепил и высекал.
Почто, из тьмы один, лишь я причастен к чуду?
Есть лучшие, чем я. С кем хочешь и повсюду
будь счастлива. А я, хвала твоим устам,
уже навек спасен, как Господом католик.
По капле душу пей томливыми, с которых
еще не отжурчал блаженный Мандельштам.


23
Черноволос и озаренно-розов,
твой образ вечно будет молодым,
но старюсь я, несбывшийся философ,
забытый враль и нищий нелюдим.
Ты древней расы, я из рода россов
и, хоть не мы историю творим,
стыжусь себя перед лицом твоим.
Не спорь. Молчи. Не задавай вопросов.
Мне стыд и боль раскраивают рот,
когда я вспомню все, чем мой народ
обидел твой. Не менее чем девять
веков легло меж нами. И мало -
загладить их - все лучшее мое.
И как мне быть? И что ты можешь сделать?


24
В тебе семитов кровь туманней и напевней
земли, где мы с тобой ромашкой прорастем.
Душа твоя шуршит пергаментным листом.
Я тайные слова читаю на заре в ней.
Когда жила не здесь, а в Иудее древней,
ты всюду по пятам ходила за Христом,
волшбою всех тревог, весельем всех истом,
всей нежностью укрыв от разъяренных гребней.
Когда ж он выдан был народному суду
и в муках умирал у черни на виду,
а лоб мальчишеский был терньями искусан,
прощаясь и скорбя, о как забились вдруг
проклятьем всех утрат, мученьем всех разлук
ладони-ласточки над распятым Иисусом.

29
Бессмыслен русский национализм,
но крепко вяжет кровью человечьей.
Неужто мало трупов и увечий,
что этим делом снова занялись?
Ты слышишь вопль напыщенно-зловещий?
Пророк-погромщик, осиянно-лыс,
орет в статьях, как будто бы на вече,
и тучами сподвижники нашлись.
"Всех бед, - кричат, - виновники евреи,
народа нет корыстней и хитрее -
доколь терпеть Иванову горбу?"
А нам еще смешно от их ужимок.
Светла река, и в зарослях кувшинок
веслом веселым к берегу гребу.

30
Палатка за ночь здорово промокла.
Еще свежо от утренней росы.
Течет туман с зеленой полосы,
а я тебе читаю вслух Софокла.
В селе заречном редко лают псы,
а, кроме них, на свете все замолкло.
Под щебет птиц чуть движутся часы,
а я тебе читаю вслух Софокла.
Когда уйдем, хочу, чтоб ты взяла
с собою воздух леса и села
и старых ран чтоб кровь на мне засохла.
Нам век тяжел. Нам братья не друзья.
Мир обречен. Спасти его нельзя.
А я тебе читаю вслух Софокла.


33
Какая ты - не ведает никто:
твои наряды жалки и случайны.
Ни волшебства, ни прелести, ни тайны
не распознать под стареньким пальто.
И так всю жизнь, и где ни обитай мы,
для благ земных дыряво решето.
Но без одежд, о, светлая, зато
как все черты твои необычайны.
Очей и губ святыня и услада,
кем любовалась мудрая Эллада,
чья чара ласк для нежных налита,
любовь бездомных, ласточка надежды,
когда в раю с нее сняты одежды,
о, как твоя ликует нагота!

34
И у меня желание одно,
мне с ним не жаль в лепешку расшибиться.
Я мир пройду - добуду живописца:
пиши любовь, клади на полотно.
Чтоб все, кто чист, могли в нее влюбиться,
чтоб стало снам свершение дано,
пусть розовеет, светится, клубится,
уносит ввысь, как Божие вино.
Роднее брата будь мне тот художник.
Ведь жизнь полна ночей и дней порожних,
а красоту нельзя таить от глаз.
Смотрите, все тоскующие люди,
как нежно дышат маленькие груди,
как бедра ждут, белея и круглясь.

38
"Смешно толпе добро", - такой припев заладя,
не я ли с давних пор мотал себе на ус
извечнейший, как жизнь, как солнышка с оладьей,
с застенчиво-смешным прекрасного союз.
И мы с тобой смешны, как умникам Исус,
как взрослому дитя, как Мандельштам и Надя.
Твоей душе молясь, твои колени гладя,
я над самим собой мальчишески смеюсь.
Устроено хитро, что нежность и величье
нам часто предстают в комическом обличье.
Так, может быть, и нас запомнят наизусть?
Вот скачет Дон Кихот - и хлоп с лошадки наземь!
Зачем же он смешон? Затем, что он прекрасен.
Смешны избранники. Тем хуже? Ну и пусть!

40
Бессмертна проза русская. И благо
земле, чьим соком кроны вспоены.
Ее плоды лишь истине верны,
и не вольны над ней костер и плаха.
Но как должны быть распределены
в одной душе и мера и отвага,
и страсть и ум у авторов "Войны
и мира", "Жизни и судьбы", "Живаго".
О, дай мне Бог, быть истинным и щедрым,
грянь в парус мой мирооблетным ветром,
пред коим ложь презренна и тиха.
Пока мой ковш серебряный не допит,
пусть русской прозы мужественный опыт
упрочит прелесть русского стиха.

42
Издавнилось понятье "патриот".
Кто б не служил России, как богине,
и кто б души не отдал за народ?
Да нет ни той, ни этого в помине.
Прошли как жизнь. Дурак о них не врет.
Колокола кладбищенской полыни
поют им вслед, печалясь, как о Риме,
грустит турист у вырытых ворот.
Народ - отец нам и Россия - мать,
но их в толпе безликой не узнать,
черты их стерлись у безродной черни.
Вот что болит, вот наша боль о чем, -
к моей груди прильнувшая плечом, -
а время все погромней, все пещерней.

43
В любое место можно взять билет,
есть дом у всех - Америка, Москва ли, -
а мы с тобой из безымянной швали,
а нам с тобой нигде приюта нет.
Не для того, чтоб через сотню лет
с тобой меня по имени назвали,
я взял билет на призрачном вокзале
и за сонетом выдышал сонет.
Не я писал. Моим пером водила
та власть, что движет листья и светила.
Ты диктовала в грусти вечеров.
Я был щепой в орфическом потоке.
Я все сказал, всему подвел итоги.
Я - твой диктант и Божий вещероб.

46
Какое счастье, что у нас был Пушкин!
Сто раз скажу, хоть присказка стара.
Который год в загоне мастера
и плачет дух над пеплищем потухшим.
Топор татар, Ивана и Петра,
смех белых вьюг да темный зов кукушкин…
Однако ж голь на выдумку хитра:
какое счастье, что у нас был Пушкин.
Который век безмолвствует народ
и скачет Медный задом наперед,
но дай нам Бог не дрогнуть перед худшим,
брести к добру заглохшею тропой.
Какое счастье, что у нас есть Пушкин!
У всей России. И у нас с тобой.

49
О, если б всем, кто не спасется сам,
кому от мук дышать невмоготу,
чью боль поймут в двухтысячном году,
о, если б тем страдальцам, тем друзьям,
как болеутоляющий бальзам,
прижать колени Лилины ко рту,
о, если б их тоскующим глазам
по капле пить благую наготу!
Дари нам вечность, радуя и снясь.
Пусть гибнет мир от злобы и тоски,
но пусть спасут достойнейших из нас
небесных чаш апрельские соски.
Как сладко знать о прелести добра
за полчаса до взмаха топора.
-=-=-=-=

Меня одолевает острое
и давящее чувство осени.
Живу на даче, как на острове.
и все друзья меня забросили.
Ни с кем не пью, не философствую,
забыл и знать, как сердце влюбчиво.
Долбаю землю пересохшую
да перечитываю Тютчева.
В слепую глубь ломлюсь напористо
и не тужу о вдохновении,
а по утрам трясусь на поезде
служить в трамвайном управлении.
В обед слоняюсь по базарам,
где жмот зовет меня папашей,
и весь мой мир засыпан жаром
и золотом листвы опавшей...
Не вижу снов, не слышу зова,
и будням я не вождь, а данник.
Как на себя, гляжу на дальних,
а на себя — как на чужого.
С меня, как с гаврика на следствии,
слетает позы позолота.
Никто — ни завтра, ни впоследствии
не постучит в мои ворота.
Я — просто я. А был, наверное,
как все, придуман ненароком.
Все тише, все обыкновеннее
я разговариваю с Богом.
-=-=-=-=-=

Я почуял беду и проснулся от горя и смуты,
и заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу, —
и не знаю, как быть, и как годы проходят минуты…
Ах, родные, родные, ну чем я вам всем помогу?
Хоть бы чуда занять у певучих и влюбчивых клавиш,
но не помнит уроков дурная моя голова,
а слова — мы ж не дети, — словами беды не убавишь,
больше тысячи лет, как не Бог нам диктует слова.
О как мучает мозг бытия неразумного скрежет,
как смертельно сосет пустота вседержавных высот.
Век растленен и зол. И ничто на земле не утешит.
Бог не дрогнет на зов. И ничто в небесах не спасет.
И меня обижали — безвинно, взахлеб, не однажды,
и в моем черепке всем скорбям чернота возжена,
но дано вместо счастья мученье таинственной жажды,
и прозренье берез, и склоненных небес тишина.
И спасибо животным, деревьям, цветам и колосьям,
и смиренному Баху, чтоб нам через терньи за ним, —
и прощенье врагам, не затем, чтобы сладко спалось им,
а чтоб стать хоть на миг нам свободней и легче самим.
Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,
но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух,
нам дает свой венок — ничего не поделаешь — Вечность
и все дальше ведет — ничего не поделаешь — Дух.