Марина Цветаева Душа, не знающая меры. Страницы жи

       
                Марина Ивановна Цветаева, 26 сентября (8 октября н. ст.) 1892 г., г. Москва –
31 августа 1941 г., г. Елабуга (Татарская АССР). Похоронена в Елабуге.
                    

                Цикл лекций.

1-я лекция.

«Прекрасные стихи Марины Цветаевой останутся, как останутся  жадность жизни, воля к распаду, борьба одного против всех  и любовь, возвеличенная  близостью подходящей к воротам смерти.»
                Илья Эренбург. Из эссе «Марина Ивановна Цветаева», 1920 г.
                ________________________________________________

        << Большая поэзия – ПОЭЗИЯ (все буквы Большие)* началась для меня с Марины Цветаевой. Помню как сейчас мартовский день 1983 года: мы с тётей Галей (самым близким мне человеком)** в Москве, на экскурсии по цветаевским местам Москвы. Экскурсовод ведёт нас по страницам жизни, по страницам творчества Цветаевой, по страницам её души… Он дарит нам Марину, и она – живая – встаёт из рассказа о ней, из её стихов, которые он так просто и так замечательно читает. И мнится мне – вот сейчас откроется дверца автобуса, и войдёт она – Марина, и встанет перед нами, что скажет – не знаю, не догадываюсь даже, но самое важное, что мы увидим её, -- не подвластную смерти… Да и не умерла она вовсе, она не может умереть, ведь звучит её бессмертное

               «Красною кистью
                Рябина зажглась,
                Падали листья,
                Я родилась…»

                Она продолжает жить, ведь Борис Пастернак, милый Борис Леонидович восхищается ею, пишет, какой она большой поэт, и как он любит её, и она отвечает ему тем же; она не может умереть, пока существуют на свете люди, которым дорога Поэзия, пока живут на свете и взлетают в небеса высокие души…>> (из моего эссе 2005 г. «Книга – мой друг и утешитель: Записки поэта, библиотекаря, читателя» (слова, помеченные звёздочкой, дописаны в 2о16 г.).
                С Цветаевой и началась моя, если можно так выразиться – просветительская деятельность: о ней я сделал в 1984 г. свою первую композицию, с которой и хочу вас познакомить: точнее – буду читать цикл лекций о Марине Цветаевой – с получасовой моя композиция выросла до 6, 5 часов. Последний вариант я сделал в конце 2010-х годов.

                Марина Цветаева… Одна из самых выдающихся женщин, живших когда-либо… -- Поэтесса, имя которой – в ряду крупнейших русских поэтов XX века… -- Сложная и трагическая судьба – одна из самых сложных и трагических в истории русской поэзии…

                «К тебе, имеющему быть рождённым
                Столетие спустя, как отдышу, --
                Из самых недр, как на смерть осуждённый,
                Своей рукой – пишу:

                -- Друг! Не ищи меня! Другая мода!
                Меня не помнят даже старики.
                Ртом не достать! Через Летейски воды
                Протягиваю две руки…»

                Так Цветаева в стихотворении «Тебе – через сто лет» обращалась к дальним потомкам своим. «Я же знаю, как меня будут любить – через сто лет», -- утверждала она в одном из писем. Как выяснилось впоследствии, ошиблась только в сроках: её полюбили  и оценили гораздо раньше: больше 80 лет прошло с того дня, как остановилось сердце этой замечательной женщины, а уже  больше 60 лет издаются её книги и книги о ней. И наша потребность в её поэзии не угасает  с годами. Мы обращаемся к жизни и судьбе Марины Цветаевой – нас интересуют любые подробности этой давно оборвавшейся, давно отзвучавшей, но такой живой, жизни.

                _________________________________

                Родилась Цветаева 26 сентября (8 октября н. ст.) 1892 г. в Москве.

                Красною кистью
                Рябина зажглась.
                Падали листья,
                Я родилась.

                Спорили сотни
                Колоколов.
                День был субботний:
                Иоанн Богослов.

                Мне и доныне
                Хочется грызть
                Жаркой рябины
                Горькую кисть.   

                Отец Марины – профессор Московского университета Иван Владимирович Цветаев, -- один из выдающихся деятелей русской культуры, крупнейший филолог и искусствовед.  Родом из села Талицы Шуйского уезда  Владимирской губернии, сын  сельского священника, рос в крайней бедности, учился на медные гроши, «за лучиной изучал латынь и греческий.» Благодаря  своему огромному трудолюбию  и большому таланту, Иван Владимирович уже в 29 лет был профессором, а его труды по классической филологии принесли ему большую известность. Но нам он известен, гл. обр., как создатель Музея  изящных искусств, который открылся в Москве в июне 1912 г., незадолго до смерти своего создателя. Через много лет (в советское время) он стал называться «Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина», и на его здании установили мемориальную доску в честь профессора Цветаева.

                ________________________________

                Мать Марины Цветаевой, Марина Александровна, урожд. Мейн, происходила из обрусевшей польско – немецкой семьи. Разносторонне одарённый человек, она владела четырьмя иностранными языками,  переводила лучших  беллетристов Италии, Германии, Франции; замечательно играла на фортепьяно;  великолепно пела; увлекалась живописью. Много лет помогала мужу в делах, связанных с созданием Музея изящных искусств: вела всю обширную переписку мужа с зарубежными коллегами; ездила в художественные центры Западной Европы, вела записи и дневники, фиксируя увиденное; принимала активное участие в собирании коллекций для музея и т. д.

                _________________________________________

                Среди ранних впечатлений детства Марины – впечатления о музее: разговоры в семье о будущем музее, его закладке, строительстве; само строительство, увиденное маленькой Мариной: «весёлые черноокие люди перекатывают огромные, выше себя ростом, квадраты мрамора, похожие на гигантские куски сахара…» Атмосфера дома была пропитана  духом Музея, в создание которого так много сил, труда и таланта вложил отец будущего большого поэта Иван Владимирович Цветаев.
                Но главенствующим всё же оказалось влияние матери, Марии Александровны, одарённейшей пианистки, ученицы Николая Рубинштейна, и прекрасной рассказчицы. -- << Детство наше полно музыкой, -- вспоминала младшая сестра Марины, Анастасия Цветаева. – У себя на антресолях мы засыпали под мамину игру, доносившуюся снизу, из залы, игру блестящую и полную музыкальной страсти. Всю классику мы, выросши, узнавали как «мамино» -- «это мама играла»… Бетховен, Моцарт, Гайдн, Шуман, Шопен, Григ… Под их звуки мы уходили в сон. >>  А как пленительны были мамины рассказы о героях любимых книг (чаще всего романтических героях) и – любимой музыке… «О старом короле Лире, изгнанном дочерьми, которым он отдал корону и царство, о его ночи под грозой в поле… О молодом Людовике Баварском, любившем луну и пруды, музыку, отрёкшемся от престола, поселившемся в лесу…  Жившем ночью под музыку Вагнера – театр и оркестр, а днём спал…» (из воспоминаний Анастасии Цветаевой).
                Часто мама, войдя в детскую, читала Марине и Асе рассказы Чехова, Чирикова, Телешова, другие прекрасные книги. Как любили девочки эти приходы мамы, с каким нетерпением  ожидали их! Ведь они открывали для себя удивительный, многоо’бразныЙ  И многообразны’й, волшебный мир литературы.
               
                Музыка и книги, книги и музыка – с раннего – раннего детства…

                Мария Александровна начала учить старшую дочь, Марину, музыке с 5 лет. Марина делала большие успехи и это было праздником для мамы: она мечтала увидеть дочь музыкантом. Но… когда девочке было 13 лет, мать умерла (заболела чахоткой, лечилась в Италии и Швейцарии у лучших врачей, но не помогло:  бедная женщина в 37 лет умерла.) В стихотворении «Маме» Цветаева позже писала:

      В старом вальсе штраусовском впервые
      Мы услышали твой тихий зов,
       С той поры нам чужды все живые
        И отраден беглый бой часов.

         Мы, как ты, приветствуем закаты,
           Упиваясь близостью конца.
           Всё, чем в лучший  вечер мы богаты,
            Нам тобою вложено в сердца.

              К детским снам клонясь неутомимо,
               (Без тебя лишь месяц в них глядел!)
                Ты вела своих малюток мимо
                Горькой жизни помыслов и дел.

                С ранних лет нам близок, кто печален,
                Скучен смех и чужд домашний кров…
                Наш корабль не в добрый миг отчален
                И плывёт по воле всех ветров!

                Всё бледней лазурный остров – детство,
                Мы одни на палубе стоим.
                Видно, грусть оставила в наследство
                Ты, о мама, девочкам своим!

                Много лет спустя  Цветаева напишет: «Милая моя мамочка… Она так никогда и не узнала, что своим успехам в музыке я была обязана другой музыке, которая звучала во мне с детства». Говоря о «другой музыке», Цветаева, вероятно, имела в виду поэзию, сопровождающую её по жизни не просто с детства, а – подчёркиваю это – с раннего детства.  В дневнике матери Марины мы можем прочит ать такую запись: «Четырёхлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и всё складывает слова в рифмы, -- может быть, будет поэт?»

                ____________________________________________

                В 6 лет Марина начала писать стихи, причём на 3-х языках сразу: на русском, французском и немецком.

                В этом же возрасте она полюбила Пушкина, который начался для неё с картины «Дуэль», висевшей в спальне матери. «Первое, что я узнала о Пушкине, это – что его убили. Потом я узнала, что Пушкин – поэт, а Дантес – француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот…
                Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта – убили.» Так Цветаева напишет много лет спустя. Напишет она и об огромном  сине – лиловом томе с золотой надписью вкось – «Собрание сочинений А. С. Пушкина». Пушкин из сине-лилового тома жил в шкафу у сводной сестры Марины – Валерии. Пушкин «Цыган» и «Капитанской дочки», обожаемых маленькой Мариной. И вот девочка забирается в этот «тайный шкаф» и читает, конечно же, многого ещё не понимая, но читает с жадностью, с упоением, со страстью. В юности (в 1913 году) Цветаева написала стихотворение «Встреча с Пушкиным»  -- первое своё произведение, посвящённое великому русскому поэту.

Я подымаюсь по белой дороге,
Пыльной, звенящей, крутой.
Не устают мои лёгкие ноги
Выситься над высотой.

Слева – крутая спина Аю – Дага,
Синяя бездна – окрест,
Я вспоминаю курчавого мага
Этих лирических мест.

Вижу его на дороге и в гроте,
Смуглую руку у лба…
-- Точно стеклянная на повороте
Прогрохотала арба…

Запах – из детства – какого-то дыма
Или каких-то племён…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времён.

Пушкин! – Ты знал бы по первому взору,
Кто у тебя на пути.
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти.

Не опираясь о смуглую руку,
Я говорила б, идя,
Как глубоко презираю науку
И отвергаю вождя,

Как я люблю имена и знамёна,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны,
-- Каждого встречного пса! –

Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей…
Как я люблю огонёк папиросы
В бархатной чаще аллей.

Комедиантов и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
Байрона и болеро,

Ладанки, карты, флаконы и свечи,
Запах кочевий и шуб,
Лживые, в душу идущие, речи
Очаровательных губ.

Эти слова: никогда и навеки,
За колесом – колею…
Смуглые руки и синие реки,
Ах. – Мариулу твою!

Треск барабана – мундир властелина -- 
Окна дворцов и карет,
Рощи в сияющей пасти камина,
Красные звёзды ракет…

Вечное сердце своё и служенье
Только ему, Королю!
Сердце своё и своё отраженье
В зеркале… -- Как я люблю…

Кончено… -- Я бы уж не говорила,
Я посмотрела бы вниз,
Вы бы молчали так грустно, так мило
Тонкий обняв кипарис.

Мы помолчали бы оба – не так ли? –
Глядя, как где-то, у ног,
В милой какой-нибудь маленькой сакле
Первый блеснул огонёк.

И – потому что  от худшей печали
Шаг – и не больше – к игре! –
Мы рассмеялись бы и побежали
За руку вниз по горе.

                Любовь к Пушкину – её Поэту – прошла через всю жизнь Цветаевой. Причём она относилась к Нему не как к давно жившему великому поэту, а как к своему современнику, вечному своему со – беседнику. «Мой Пушкин», -- говорила Марина. И много, и разнообразно писала  она о великом со – брате: автобиографическая проза, статья «Пушкин и Пугачёв». замечательный поэтический цикл «Стихи к Пушкину», отдельные записи Поэта о Поэте составляют цветаевскую пушкинскую пушкиниану. Одно из лучших произведений – 2-е стихотворение диптиха «Поэт и царь».

Нет, бил барабан перед смутным полком
Когда мы вождя хоронили:
То зубы царёвы над мёртвым певцом
Почётную дробь выводили.

Такой уж почёт, что ближайшим друзьям
Нет места. В изглавьи, в изножьи,
И справа, и слева – ручищи по швам –
Жандармские груди и рожи.

Не диво ли – и на тишайшем из лож
Пребыть поднадзорным мальчишкой?
На что-то, на что-то, на что-то похож
Почёт сей, почётно – да слишком!

Гляди, мол, страна, как, молве вопреки,
Монарх о поэте печётся!
Почётно – почётно – почётно – архи –
Почётно, -- почётно – до чёрта!

Кого ж это так – точно воры вора
Пристреленного – выносили?
Изменника? Нет. С проходного двора –
Умнейшего мужа России.

 _____________________________________

                Литературные спутники детства и юности Марины Цветаевой… О сколько их было, кроме Пушкина! В юношеских стихах она признаётся в любви книгам – друзьям своего детства:

Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный шлёте,
Неизменившие друзья
В потёртом красном переплёте.

Чуть лёгкий выучен урок,
Бегу тотчас же к вам, бывало.
-- Уж поздно! – Мама, десять строк!..
Но, к счастью,  мама забывала.

Дрожат на люстрах огоньки…
Как хорошо за книгой дома!
Под Грига, Шумана, Кюи
Я узнавала судьбы Тома.

Темнеет, в воздухе свежо…
Том в счастье с Бэкки полон веры.
Вот с факелом Индеец Джо
Блуждает в сумраке пещеры…

Кладбище… Вещий крик совы…
(Мне страшно!) Вот летит чрез кочки
Приёмыш чопорной вдовы,
Как Диоген, живущий в бочке.

Светлее солнца тронный зал,
Над стройным мальчиком – корона…
Вдруг – нищий! Боже! Он сказал:
«Позвольте, я наследник трона!»

Ушёл во тьму, кто в ней возник,
Британии печальны судьбы…
-- О почему средь красных книг
Опять за книгой не уснуть бы?

О, золотые времена,
Где взор смелей и сердце чище!
О, золотые имена:
Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

                В другом стихотворении юная Марина пишет о том, как мама читала ей и Асе роман Вильгельма Гауфа «Лихтенштейн»:

«Словно песня – милый голос мамы,
Волшебство творят её уста.
Ввысь уходят ели, стройно-прямы,
Там, на солнце, нежен лик Христа…

Мы лежим, от счастья молчаливы,
Замирает сладко детский дух.
Мы в траве, вокруг синеют сливы,
Мама Лихтенштейн* читает вслух.»

                *У М. Цветаевой это название романа – латинскими буквами.

                Друзьями детства Марины были: и сказки Шарля Перро (с иллюстрациями Гюстава Доре), и «Ундина» де Ламотт – Фуке в переводе Василия Андреевича Жуковского…

                В ранней юности Цветаева увлеклась французским романтиком Эдмоном Ростаном (его пьесу «Орлёнок» -- о Наполеоне III – она перевела в 16 лет – позже уничтожила свой перевод)…
                Позднее в её жизнь вошли Гёте и немецкие романтики (Гейне, Гёльдерлин, Клеменс Брентано),  а также русские поэты и прозаики – Державин, Некрасов и Лесков, Аксаков. Любовь к этим писателям  она сохранила навсегда.; как и любовь к книге Сигрид Унсет» Кристин, дочь Лавранса (Нобелевская премия 1928 г.): историческая трилогия норвежской писательницы – особая книга  в жизни Цветаевой…


                Одно из самых сильных увлечений юности Марины – великий английский поэт Джордж Гордон Байрон. Цветаеву привлекал романтический дух поэзии Байрона, его времена – это времена Романтики, в которые хотела перенестись юная поэтесса. Она пишет, обращаясь к английскому Гению:

Я думаю об утре Вашей славы,
Об утре Ваших дней,
Когда очнулись демоном от сна Вы,
И Богом для людей.

Я думаю о том, как Ваши брови
Сошлись над факелами Ваших глаз,
О том, как лава древней крови
По Вашим жилам разлилась.

Я думаю о пальцах – очень длинных –
В волнистых волосах,
И обо всех – в аллеях и в гостиных –
Вас жаждущих глазах.

И о сердцах, которых – слишком юный –
Вы не имели времени прочесть
В те времена, когда всходили луны
И гасли в Вашу честь.

Я думаю о полутёмной зале,
О бархате, склонённом к кружевам,
О всех стихах, какие бы сказали
Вы – мне, я – Вам.

                Байрон – не только великий поэт, он – героическая личность, был участником движения карбонариев в Италии (карбонарии – члены тайного строгого законспирированного общества  в этой средиземноморской стране в 1807 – 1832 г. г.), являлся также участником революции в Греции – умер в военном лагере в 36 лет. Англичанин, он боролся за свободу двух, казалось бы, чужих  ему народов! Героические личности вообще были близки юной Цветаевой: напр., она боготворила Наполеона Бонапарта. Возможно, Цветаевой был близок и мятежный дух Байрона, его бунтарство:  ведь Марина носила в себе бунт с детства. Сама она считала, что бунтарство её – от бабушки, гордой польской панны, умершей в молодом возрасте.

Продолговатый и твёрдый овал,
Чёрного платья раструбы…
Юная бабушка! – Кто целовал
Ваши надменные губы?

Руки, которые в залах дворца
Вальсы Шопена играли…
По сторонам ледяного лица –
Локоны, в виде спирали.

Тёмный, прямой и взыскательный взгляд,
Взгляд, к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, кто Вы?

Сколько возможностей Вы унесли
И невозможностей – сколько? –
В ненасытимую прорву земли,
Двадцатилетняя полька!

День был невинен, и ветер был свеж,
Тёмные звёзды погасли.
-- Бабушка! – Этот жестокий мятеж
В сердце моём – не от Вас ли?..


                В 1906 году Марина поступила в пансион фон Дервиз. Она сразу же привлекла внимание всей гимназии своим упрямым мятежным характером. Смотрела на всех дерзко, вызывающе – не только на старших по классу, но даже на учителей и классных дам.
                Многое у шестиклассниц изменилось под влиянием Марины. К ней обращались за советом, какую книгу прочесть, и она каждому умела подсказать хорошую, интересную книгу. Она и сама приносила в класс книги: сборники «Знания», стихи Бунина, рассказы Куприна… Звучало имя Горького. Страстность вносила в споры о новых людях Чернышевского, Тургенева, Горького, о жизни в будущем…
                Цветаева недолго оставалась в гимназии фон Дервиз. Её дерзости учителям и наставникам – её бунт – не могли не встретить сопротивления: 14-летнюю бунтарку вызывали к директору, пытались уговорить, заставить подчиниться установленным порядкам: но она оставалась непокорной. (О периоде учёбы в пансионе фон Дервиз – по воспоминаниям гимназической подруги М. Цветаевой, С. Липеровской).
                Отцу Марины пришлось перевести её в другую гимназию (за время учёбы она сменила несколько гимназий). По воспоминаниям одноклассницы Цветаевой, Т. Астаповой, она была ученицей «совсем особого склада. Не шла к ней ни гимназическая форма, ни тесная школьная парта. …в то время, как все мы – а нас в классе было 40 человек – приходили в гимназию изо дня в день, отвечали при вызове, Цветаева каким-то образом была вне гимназической сферы, вне обычного распорядка. Среди нас она была как экзотическая  птица, случайно залетевшая в  стайку пернатых северного леса. Кругом движенье, гомон, щебетанье, но у неё иной полёт, иной язык.»

         _______________________________________

                В 1910 г. Марина Цветаева, ещё  будучи гимназисткой, выпустила свой первый поэтический сборник «Вечерний альбом». Этот сборник юной, никому пока неизвестной поэтессы, не затерялся среди множества стихотворных сборников, выходивших в начале века. Его заметили и одобрили авторитетные критики Максимилиан Волошин, Николай Гумилёв, Валерий Брюсов, выдающиеся поэты. Доброжелательный отзыв написала и Мариэтта Шагинян, будущая крупная советская писательница.

                «Вечерний альбом».
                Из раздела «Детство».

Владенья наши царственно – богаты,
Их красоты не рассказать стиху:
В них ручейки, деревья, поле, скаты
И вишни прошлогодние во мху.

Мы обе – феи, добрые соседки,
Владенья наши делит тёмный лес.
Лежим в траве и смотрим, как сквозь ветки
Белеет облачко в выси небес.

Мы обе  феи, но большие (странно!)
Двух диких девочек лишь видят в нас.
Что ясно нам – для них совсем туманно:
Как и на всё – на фею нужен глаз!

Нам хорошо. Пока ещё в постели
Все старшие, и воздух летний свеж,
Бежим к себе. Деревья как качели,
Беги, танцуй, сражайся, палки режь!..

Но день прошёл, и снова феи – дети,
Которых ждут и шаг которых тих…
Ах, этот мир и счастье быть на свете
Ещё невзрослый передаст ли стих?

_________________________________________________________

                Из раздела «Любовь».

-- Всё перемелется, будет муко’й!»
Люди утешены этой наукой.
Станет муко’ю, что было тоской?
Нет, лучше му’кой!

     ______________________

Люди, поверьте: мы живы тоской!
Только в тоске мы победны над скукой.
Всё перемелется? Будет муко’й?
Нет, лучше му’кой!
               
                Из раздела «Только тени».
               
                Колдунья.

Я – Эва, и страсти мои велики:
Вся жизнь моя страстная дрожь!
Глаза у меня огоньки – угольки,
А волосы   -- спелая рожь,
И тянутся к ним из хлебов васильки.
Загадочный век мой – хорош.

Видал ли ты эльфов в полночную тьму
Сквозь дым лиловатый костра?
Звенящих монет от тебя не возьму, --
Я призрачных эльфов сестра…
А если забросишь колдунью в тюрьму,
То гибель в неволе быстра!

Ты рыцарь, ты смелый, твой голос ручей,
С утёса стремящийся вниз.
От глаз моих тёмных, от дерзких речей
К невесте любимой вернись!
Я, Эва, как ветер, а ветер – ничей…
Я сон твой.  О рыцарь, проснись!

Аббаты, свершая полночный дозор,
Сказали: «Закрой свою дверь
Безумной колдунье, чьи взоры позор.
Колдунья  лукава, как зверь!
-- Быть может, и правда, но тёмен мой взор,
Я тайна, а тайному верь!

В чём грех мой? Что в церкви слезам не учусь,
Смеясь наяву и во сне?
Поверь мне: я смехом от боли лечусь,
Но в смехе не радостно мне!
Прощай же, мой рыцарь, я в небо умчусь
Сегодня на лунном коне!

         __________________________________________
 
               
                Николай Гумилёв – о «Вечернем альбоме»:

                «Марина Цветаева внутренне талантлива, внутренне своеобразна. Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы темы, например, детская влюбленность; ново непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. И,  как и надо было думать, здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так что эта книга не только милая книга  девических признаний, но и книга прекрасных стихов».

                Мариэтта Шагинян – о 1-м сборнике юной Марины Цветаевой:   
                << …Всё, что она пишет, ценно по-настоящему, это самая настоящая поэзия… Радует отсутствие риторики, обдуманность и самостоятельность в выборе тем. …Видна хорошая поэтическая школа… Марина Цветаева не скрещивала шпаг, не заимствовала, не мерилась и не боролась ни с кем… Достаточно сознательно и блестяще вооружённая, она, не борясь ни с кем, готовая на всякую борьбу. Этим определяется её поэтическая ценность.
                Если и есть что в книге от молодости. даже более – от юности автора, так это именно крайняя интимность «Вечернего альбома». …Ни одно имя не спрятано автором, ни одна домашняя подробность стиха не затушёвана. И надо сознаться, что в этом есть своё обаяние, подобно ревнивому и внушающему ревность обаянию чужих писем… чужих дневников и записок. … Марина Цветаева создала… особый вид лирики, само – интимный, односущный. …Пишет она, как играют дети, -- своими словами, своими секретами, своими выдумками. И это неожиданно мило.
                …Цикл  «Любовь» характерен… нежностью и женственностью… У Цветаевой есть свой взгляд на стихию страсти, чрезвычайно тонкий и интересный. ...Как много обдуманного, даже воинственно женского в мыслях Цветаевой о страсти… её позиция – вечная осознанная женственность. >>. 

                ______________________________________________                               
               
                Самым первым и самым доброжелательным был отзыв Максимилиана Волошина:
                << Её нужно читать   подряд, как дневник, -- писал он о 1-й книге юной Цветаевой, -- и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности. Если же прибавить, что её автор владеет не только стихом, но и чёткой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг, то это укажет, какую документальную важность представляет эта книга, принесённая из тех лет, когда   обычно слово ещё недостаточно послушно, чтобы верно передать наблюдение и чувство… «Невзрослый» стих М. Цветаевой, иногда неуверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, недоступные  стиху более взрослому… «Вечерний альбом» -- это прекрасная и и непосредственная книга, исполненная истинно женского обаяния. >>.
                Волошин сразу оценил и полюбил поэзию молоденькой  Марины Цветаевой, пригрел её», -- писал Илья Эренбург. «М. Волошину я обязана первым самосознанием себя как поэта,» -- отметила Цветаева в 1932 г. в очерке «Живое о живом».
                Вскоре после выхода «Вечернего альбома» Волошин – уже в то время маститый поэт – побывал дома у Марины, познакомился с ней лично: они оба приняли друг друга – сразу – старший и младшая (Волошин на 15 лет старше Цветаевой), и он написал стихотворение, посвящённое Марине Цветаевой:

К Вам душа так радостно влекома!
О, какая веет благодать
От страниц «Вечернего альбома»!
(Почему «альбом», а не «тетрадь»?)
Почему скрывает чепчик чёрный
Чистый лоб, а на глазах очки?
Я заметил только взгляд покорный
И младенческий овал щеки,
Детский рот и простоту движений,
Связанность спокойно – скромных поз…
В Вашей книге столько достижений…
Кто же Вы?
              Простите мой вопрос.
Я лежу сегодня – невралгия,
Боль, как тихая виолончель…
Ваших слов касания благие
И в стихах крылатый взмах качель
Убаюкивают боль… Скитальцы,
Мы живём для трепета тоски
(Чьи прохладно – ласковые пальцы
В темноте мне трогают виски?)
Ваша книга странно взволновала –
В ней сокрытое обнажено,
В ней страна, где всех путей начало,
Но куда возврата не дано.
Помню всё: рассвет, сиявший строго,
Жажду сразу всех земных дорог,
Всех путей…  И было всё… так много!
Как давно я перешёл порог!
Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость всё сказать: от детских ласок
До весенних новолунных  снов?
Ваша книга – это весть «оттуда»,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда.
Но как сладко слышать:
                «Чудо – есть!»

                На положительный отзыв Волошина о её стихах и на его стихи, ей посвящённые, Цветаева ответила вежливым письмом:
                «Многоуважаемый Максимилиан Александрович!
                Примите мою искреннюю благодарность за Ваши искренние слова о моей книге. Вы подошли к ней к[а]к к жизни и простили жизни то, чего не прошают литературе.
                Благодарю за стихи.

                А через несколько дней (в конце декабря 1910-го) Марина пишет – ответно – стихотворение, обращённое к Волошину:

Безнадёжно – взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя и Вам нужны игрушки,
Потому я и боюсь ловушки,
Потому и сдержан мой привет.
Безнадёжно – взрослый Вы? О, нет!

Вы дитя, а дети т[а]к жестоки:
С бедной куклы рвут, шутя, парик,
Вечно лгут и дразнят каждый миг,
В детях рай, но в детях все пороки, --
Потому надменны эти строки.

Кто из них доволен дележом?
Кто из них не плачет после ёлки?
Их слова неумолимо-колки,
В них огонь, зажжённый мятежом.
Кто из них доволен дележом?

Есть, о да, иные дети – тайны,
Тёмный мир глядит из тёмных глаз.
Но они отшельники меж нас,
Их шаги по улицам случайны.
Вы – дитя. Но все ли дети – тайны?!

                Волошин и Цветаева стали большими друзьями: он даёт ей читать свои любимые книги, которые чаще всего нравятся и ей, неизменно внимателен к её творчеству. В июле 1911 г., когда они уже были на «ты», она писала ему:
                «Дорогой Макс!
                Если бы ты знал, как я хорошо к Тебе отношусь! Ты такой удивительно – милый, ласковый, осторожный, внимательный. Я так любовалась тобой на вечере в Старом Крыму, …твоей вечной готовностью помогать людям.
                Не принимай всё это за комплименты, -- я вовсе не считаю тебя какой – н[и]б[удь] ходячей добродетелью из общества взаимопомощи, -- ты просто Макс, чудный, сказочный Медведюшка (Волошин был крупный мужчина – В. К.). Я Тебе страшно благодарна за Коктебель, …и вообще за всё, что ты мне дал.»
                До 1917 г. они встречались, до 1923-го – переписывались. Цветаева много раз ездила к Волошину в Коктебель в Крыму, где он постоянно жил – гостила у него. 17 декабря 1913 г. Максимилиан Александрович сообщал матери в Москву из Коктебеля: «Я каждый вечер проводил с Мариной и Асей, -- говорили мы до 2-х, до 3-х ночи, очень дружно и хорошо.»

                ____________________________________________

                В 1932 г., после смерти Волошина, Марина Цветаева написала очерк «Живое о живом» -- лучшее из всего, что написано о Максимилиане Александровиче. В этом гениальном произведении она перечислила «дары», которые получила от своего старшего друга. Первым, и, пожалуй, главным из этих даров было доверие к людям. «Максу я обязана крепостью и открытостью моего рукопожатия и с ними пришедшему доверию  к людям. Жила бы как прежде – не доверяла бы как прежде; может быть, лучше было, но – хуже». Благодаря Волошину, Цветаева обретала новых друзей. Она писала об этом его призвании «сводить людей, творить встречи и судьбы»: «К его собственному определению себя как коробейника идей могу прибавить и коробейника друзей.» Марина преклонялась перед матерью Волошина, Еленой Оттобальдовной, которую все называли «Пра»: Пра была для неё культовой фигурой. Ярким событием оказалась для Марины встреча с поэтессой Аделаидой Герцык, очень интересной Личностью. В Коктебеле состоялась её первая встреча с Мандельштамом. Исследователи предполагают, что именно Волошин «свёл»  Цветаеву с К. Бальмо’нтом, впоследствии её близким другом… При его посредстве познакомился с Цветаевой и Илья Эренбург…
                В Коктебеле Марина познакомилась и со своим будущим мужем – Сергеем Эфроном. Об этом – речь впереди.

                ___________________________________________

                Но вернёмся к сборнику Марины Цветаевой «Вечерний альбом»: конечно, в дебютной книжке стихов много произведений наивных, незрелых – полудетских, но и немало – предвещавших будущего поэта: кроме уже приведённых мною – напр., стихотворение «Молитва», написанное Цветаевой в день её семнадцатилетия (оно предвещает, пожалуй, как и «Мука’ и му’ка», даже будущего  большого поэта):

Христос  и бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, ещё не кончен срок».
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу – всех дорог!

Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа,
И амазонкой мчаться в бой;

Гадать по звёздам в чёрной башне,
Вести детей вперёд, сквозь тень…
Чтоб был легендой день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день!..

Люблю и крест, и шёлк, и каски,
Моя душа – мгновений след…
Ты дал мне детство – лучше сказки
И дай мне смерть – в семнадцать лет!


                Благодаря тому, что Марину заметили даже маститые – её пригласили выступить с чтением стихов в обществе «Свободная эстетика» в Литературно – художественном кружке. Она позвала с собой свою младшую сестру – Асю. Сёстры и раньше часто читали стихи вдвоём – в унисон.
                В большой комнате за эстрадой собрались за столом все поэты, которые должны были читать стихи. Председательствовал Валерий Яковлевич Брюсов, крупнейший русский поэт того времени.
                Анастасия Ивановна Цветаева вспоминает:
                << Когда мы вышли на сцену  <…>, публика приветственно заволновалась. Но по «высокому тону» этого литературного собрания аплодировать было запрещенно.
              В два – одинаковых – голоса, сливающихся в один в каждом понижении и повышении интонаций, мы, стоя рядом <…>, читали стихи <…>. Внятно и просто. Певуче? <…> Ритмично.
                Мы прочли несколько стихотворений. Из них помню «В пятнадцать лет» и «Декабрьская сказка» <…>

 
Был замок розовый, как зимняя заря,
Как мир – большой, как ветер – древний.
Мы были дочери почти царя,
Почти царевны…

…Оленя быстрого из рога пили кровь,
Сердца разглядывали в лупы…
А тот, кто верить мог, что есть любовь,
Казался глупый.

Однажды вечером пришёл из тьмы
Печальный принц в одежде серой.
Он говорил без веры, ах! А мы
Внимали с верой.

Мы слишком молоды, чтобы забыть
Того, кто в нас развеял чары,
Но чтоб опять так нежно полюбить –
Мы слишком стары.

                Был один миг тишины после нашего последнего слова – и аплодисменты рухнули в залу – как весенний гром в сад! Запрещённые в этом доме аплодисменты!
                Мы стояли, смущённые (неумело кланняясь?) – откланиваясь, уходя, спеша уйти, а нам вслед неистово аплодировали <…> «Триумф» -- говорили нам потом. >>.

                Этот вечер был 3 ноября 1911 г.: первый вечер начинавшейся известности Марины.

                О дружбе Марины и Аси – двух сестёр (старшей и младшей) можно долго рассказывать. Но я лучше предложу вашему вниманию стихотворный диптих Марины Цветаевой, посвящённый Асе: в нём – как раз о родственности натур их обеих, об их единстве:

                1.

Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом взгляде, в каждом жесте,
                в каждом слове, --
Две сестры.

Своенравна наша ласка
И тонка,
Мы из старого Дамаска –
Два клинка.

Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы – натянутые в небо
Две стрелы!

Мы одни на рынке мира
Без греха,
Мы из Вильяма Шекспира
Два стиха.

                2.

Мы – весенняя одежда
Тополей,
Мы  -- последняя надежда
Королей.

Мы на дне старинной чаши,
Посмотри:
В ней твоя заря, и наши
Две зари.

И, прильнув устами к чаше,
пей до дна.
И на дне увидишь наши
Имена.

Светлый взор наш смел и светел
И во зле.
-- Кто из вас его не встретил
На земле?

Охраняя колыбель и мавзолей,
Мы – последнее виденье
Королей.


                В декабре 1911 г. состоялся Всероссийский конкурс на лучшее стихотворение на строки Пушкина:
               
                Но Эдмонда не покинет
                Дженни даже в небесах.

                Марина выбрала из уже написанного подходящее и послала. Её стихи получили первый приз. «Золотую медаль – круглую, как маленькое солнце, с изображением чёрного коня – Пегаса – Марина, получив, долго носила, брелком на браслете, на тоненькой золотой цепочке», -- вспоминала Анастасия Цветаева.

                ______________________________________

                В 1912 г. был издан 2-й сборник стихов Цветаевой – «Волшебный фонарь», и одновременно с ним – книга рассказов Сергея Эфрона, мужа Марины – «Детство». Обе книги вышли в домашнем издательстве Цветаевой – Эфрона – «Оле – Лукойе».
                Главная героиня одного из рассказов, вошедших в книгу «Детство» -- «Волшебница» -- 17-летняя Мара – очень похожа на юную Марину Цветаеву (даже имена созвучны – Марина – Мара).
                Один из двух мальчиков, героев рассказа «Волшебница», спрашивает Мару: -- «Ты любишь море?»
                И она отвечает:
                -- « Вы любите стихи, да?
Ну, слушайте»
                После этого она читает стихотворение Марины Цветаевой, вошедшее в сборник «Волшебный фонарь»:

 Пока огнями  смеется бал,
Душа не уснёт в покое
Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!
В круженье вальса, под нежный вздох
Забыть не могу тоски я.
Мечты иные мне подал Бог:
Морские они, морские!
Поёт огнями манящий зал,
Поёт и зовёт, сверкая.
Но душу Бог мне иную дал
Морская она, морская!

                «--Ты русалка, Мара?» -- продолжают спрашивать мальчики, пытаясь разгадать эту удивительную девушку.
                « -- Я всё, -- отвечает она, -- и волшебница, и русалка, и маленькая девочка, и старуха, и барабанщик, и амазонка – всё! Я всем могу быть, всё люблю, всего хочу! Понимаете?»
                И в конце рассказа Мара, по сути, повторяет те же мысли, только другими словами: «У меня нет дороги. Сколько дорог в мире, сколько золотых  тропинок, как выбирать? У меня нет цели. Идти к чему-нибудь одному, хотя бы к славе, значит отрешиться от всего другого. А хочу – всего!»
                Не правда ли – это юная Марина Цветаева говорит – вспомните её стихи «Встреча с Пушкиным» и «Молитва», которые недавно вы прочитали (начало этой моей композиции).

                ____________________________________

                Марина Цветаева быстро росла как поэт. И сейчас вы прочитаете ещё одно её замечательное стихотворение из её сборника «Волшебный фонарь», стихотворение, которое, по моему мнению, сделало б честь не только начинающему, но и более зрелому поэту:

Мы с тобою лишь два отголоска:
Ты затихнул, и я замолчу.
Мы когда-то с покорностью воска
Отдались роковому лучу.

Это чувство сладчайшим недугом
Наши души терзало и жгло.
Оттого тебя чувствовать другом
Мне порою до слёз тяжело.

Станет горечь улыбкою  скоро,
И усталостью станет печаль.
Жаль не слова, поверь, и не взора, --
Только тайны утраченной жаль!

От тебя, утомлённый анатом,
Я познала сладчайшее зло.
Оттого тебя чувствовать братом
Мне порою до слёз тяжело.


                В 1913 г. Цветаева выпустила 3-й сборник, почти полностью составленный из стихов, вошедших в первые две книги. Она составила ещё один сборник – «Юношеские стихи», куда включила стихотворения 1913 – 1915 годов. Этой книге не суждено было увидеть свет, но поэтический период, который Марина определила как юношеский, стал для неё переходным: сборники «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь» -- уже пройденный этап, а время истинно «большого» творчества пока не настало. Одно из наиболее ярких стихотворений этого периода –

Вы, идущие мимо меня
К не моим и сомнительным чарам, --
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, потраченной даром,

И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох…
И как сердце мне испепелил
Этот даром истраченный порох.

О летящие в ночь поезда,
Уносящие сон на вокзале…
Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы – если б знали –

Почему мои речи резки
В вечном дыме моей папиросы, --
Сколько тёмной и грозной тоски
В голове моей светловолосой.

                Одно из лучших стихов юношеского периода – и это стихотворение:

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет всё, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с её насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет всё – как будто бы под небом
И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой,

Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
-- Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!

-- К вам всем – что мне, ни в чём
                не знавшей меры,
Чужие и свои?! –
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так  часто – слишком грустно
И только двадцать лет,

За то, что мне – прямая неизбежность –
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность,
И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
-- Послушайте! – ещё меня любите
За то, что я умру.


                22 января 1916 г. в Политехническом музее в Москве проходил вечер поэтесс. На нём, среди 8 участниц вечера, выступала и Марина Цветаева. В журнале «Женская жизнь», вышедшем в этот же день, положительно оценивалось творчество молодой поэтессы. «Её будущее чрезвычайно интересно», -- говорилось о Цветаевой в этой статье.

                2-я лекция.

                1916-Й год, по словам известного цветаеведа Анны Саакянц, «начало настоящей Цветаевой», т. е. начало её Большого Творчества. 23-летняя Марина Цветаева: молодая поэтесса, набирающая поэтическую  силу…

Ты запрокидываешь голову
Затем, что ты гордец и враль.
Какого спутника весёлого
Привёл мне нынешний февраль!

Преследуемы оборванцами
И медленно пуская дым,
Торжественными чужестранцами
Проходим городом родным.

Чьи руки бережные нежили
Твои ресницы, красота,
И по каким терновалежиям
Лавровая тебя верста… --

Не спрашиваю. Дух мой алчущий
Переборол уже мечту.
В тебе божественного мальчика, --
Десятилетнего я чту.

Помедлим у реки, полощущей
Цветные бусы фонарей.
Я доведу тебя до площади,
Видавшей отроков – царей…

Мальчишескую боль высвистывай,
И сердце зажимай в горсти…
Мой хладнокровный, мой неистовый
Вольнооотпущенник – прости!

                Это стихотворение обращено к молодому поэту Осипу Мандельштаму, издавшему несколькими годами ранее свой 1-й поэтический сборник – «Камень». В феврале 1916-го Марина восторженно приветствует Мандельштама и напутствует его на «страшный» поэтический полёт (пророчество Марины? – не знаю – может быть!).

Никто ничего не отнял –
Мне сладостно. что мы врозь!
Целую вас через сотни
Разъединяющих вёрст.

Я знаю: наш дар неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что ва’м, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!
   
На страшный полёт крещу вас:
Лети, молодой орёл!
Ты солнце стерпел, не щурясь, --
Юный ли взгляд мой тяжёл?

Нежней и бесповоротней
Никто не глядел вам вслед…
Целую вас – через сотни
Разъединяющих лет.

                К этому же времени (отсюда и стихи Цветаевой, обращённые к Мавндельштаму) относятся встречи двух поэтов: Мандельштам, живший в Петербурге, приезжал ненадолго в Москву, и Цветаева знакомила его с Москвой, по её словам, «дарила Москву» Мандельштаму.

                Марина Цветаева.
                Из цикла «Стихи о Москве»:

Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

По це’рковке – все’ сорок сороков,
И реющих над ними голубков.

И Спасские – с цветами – ворота’   
Где шапка православного снята.

Часовню звёздную – приют от зол –
Где вытертый от поцелуев – пол.

Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.

К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.

Червонные  возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,

И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,

И встанешь ты, исполнен дивных сил…
Ты не раскаешься, что ты меня любил.

                Потом они, два больших русских поэта, встретились летом 1916 г. в городе Александрове Владимирской губернии, где Марина гостила у сестры. Всего один день провели вместе Цветаева и Мандельштам, но этот день остался и в прозе Цветаевой (эссе «История одного посвящения»), и в стихах Осипа Мандельштама, обращённых  к Цветаевой:      

Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
-- Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы.

…………………………………………….
…………………………………………….

Где обрывается Россия
Над морем чёрным и глухим.

От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг.
Но в этой тёмной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться – значит быть беде.
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой,
Я знаю: он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Ещё белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остаётся только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.

                Удивительно пророчество Марины Цветаемой: она предсказала арест и трагическую гибель Мандельштама: в 1934 г. за антисталинские стихи он был арестован впервые и после 3-хлетней ссылки отпущен на свободу; но в 1937 г. поэта арестовали  вторично, и в 1938-м он умер в лагере. А Цветаева ещё в 1916-м писала, обращаясь к Мандельштаму:

Гибель от женщины. Вот’ знак’
На ладони твоей, юноша.
Долу глаза! Молись! Берегись! Враг
Бродит в полуночи.

Не спасёт ни песен
Небесный дар, ни надменнейший вырез губ.
Тем ты и люб,
Что небесен.

Ах, запрокинута твоя голова.
Полузакрыты глаза – что? – пряча.
Ах, запрокинется твоя голова –
Иначе.

Голыми руками возьмут – ретив! упрям! --
Криком твоим всю ночь будет край
                звонок!
Растреплют крылья твои по всем
                четырём ветрам,
Серафим! – Орлёнок! –

               _____________________________________________

                Летом того же, 1916-го года – за 13 дней (пишет она постоянно – так много, как Марина, не написал, пожалуй, ни один из крупных поэтов «серебряного века»!), так вот – за 13 дней Цветаева создаёт 13 стихотворений, составивших цикл «Стихи к Ахматовой», -- к ней Цветаева тогда относилась восторженно.  Их отношения напоминали отношения Шопена и Шумана: Шуман боготворил Шопена, обожал его, а Шопен просто позволял себя любить – отделывался вежливыми записочками. И Ахматова, в то время уже считавшаяся первой поэтессой России (а она всего лишь на три года старше Цветаевой) просто позволяла себя любить; мало ли людей в России любили Ахматову, Анна Андреевна могла не знать (это – моё мнение), кто Цветаева уже сейчас, тем более – не знала, кем она станет в будущем, -- каких небесных высот достигнет!

Не отстать тебе! Я – острожник,
Ты – конвойный. Судьба одна.
И одна в пустоте порожней
Подорожная нам дана.

Уж и нрав  у меня спокойный!
Уж и очи мои ясны!
Отпусти-ка меня, конвойный,
Прогуляться до той сосны!

                Так Цветаева обращается к старшей сестре по поэзии.

                А вот как она Ахматову Бого – Творит:

Охватила голову и стою,
-- Что людские козни! –
Охватила голову и стою
На заре на поздней.

Ах, неистовая меня волна
Подняла на гребень!
Я тебя пою, что у нас – одна,
Как  луна на небе!

Что, на сердце вороном налетев,
В облака вонзилась.
Горбоносую, чей смертелен гнев
И смертельна – милость.

Что и над червонным моим Кремлём
Свою ночь простёрла,
Что певучей негою, как ремнём,
Мне стянула горло.

Ах, я счастлива! Никогда заря
Не сгорала чище.
Ах, я счастлива, что тебя даря,
Удаляюсь – нищей,

Что тебя, чей голос – о глубь, о мгла!—
Мне дыханье сузил,
Я впервые именем назвала
Царскосельской Музы.

                Ахматова в то время жила в Царском Селе, отсюда и «царскосельской Музы.»

                Через несколько лет Марина Цветаева написала  письмо к Анне Ахматовой – восторженное письмо, из которого видно (как и из стихов), как она преклоняется перед старшей сестрой по поэзии:
                << Дорогая Анна Андреевна!
                Так много нужно сказать – и так мало времени! Спасибо за очередное счастье в моей жизни – «Подорожник» (сборник стихов Ахматовой 1921 г. – В. К.). Не расстаюсь, и Аля не расстаётся (дочь М. Цветаевой – В. К.). Посылаю Вам обе книжечки, надпишите.
                Не думайте, что я ищу автографов, -- сколько надписанных книг я раздарила! – ничего не ценю и ничего не храню, а Ваши книжечки в гроб возьму – под подушку!  <…>
                Ах, как я Вас люблю, и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас, и высоко от Вас! – Если были бы журналы, какую бы я статью о Вас написала! Журналы – статью – смеюсь! Небесный пожар! >>.
                И ещё пророчество Цветаевой. – В одном из стихотворений цикла «Стихи к Ахматовой» она пишет о маленьком сыне Анны Андреевны – Льве; и здесь, мне кажется – два предсказания: Марина предсказывает Лёве трагическую судьбу (впоследствии он четыре раза арестовывался органами НКВД, прошёл через сталинские лагеря и ссылку), а также предсказывает мальчику великое будущее: он много лет спустя станет крупнейшим учёным – дважды доктором наук – географических и исторических. Сейчас же Льву Гумилёву 4 года.

Имя ребёнка – Лев,
Матери – Анна.
В имени его – гнев,
В материнском – тишь.
Во’лосом о’н рыж
                -- Голова тюльпана! –
                Что ж, осанна
                Маленькому царю.
               
                Дай ему Бог – вздох
                И улыбку матери,
                Взгляд – искателя
                Жемчугов.
                Бог, внимательней
                За ним присматривай:
                Царский сын – гадательней
                Остальных сынов.

                Рыжий львёныш
                С глазами зелёными,
                Страшное наследье тебе нести!
                Северный Океан и Южный
                И нить жемчужных
                Чёрных чёток – в твоей горсти!

                ___________________________________________

                Одно из самых удивительных явлений в жизни Марины – дружба с Борисом Пастернаком. 
                В июне 1922 г. Пастернак прочитал маленькую книжку Цветаевой «Вёрсты» (стихи 1917 – 1920 г. г.). Вообще с этим названием вышли две книги Цветаевой. Пастернак прочитал II-ю.
 
Милые спутники, делившие с нами ночлег!
Вёрсты, и вёрсты, и вёрсты, и чёрствый хлеб…

Рокот цыганских телег,
Вспять убегающих рек –
Рокот…

Ах, на цыганской, на райской, на ранней заре
Помните жаркое  ржанье и степь в серебре?
Синий дымок на горе,
И о цыганском царе –
Песню…

В чёрную полночь, под пологом древних ветвей,
Мы вам дарили прекрасных – как ночь – сыновей…
И рокотал соловей –
Славу…

Не удержали вас, спутники чудной поры,
Нищие неги и нищие наши пиры.
Жарко пылали костры,
Падали к нам на ковры –
Звёзды…

                Борис Леонидович тут же написал восторженное письмо Марине Ивановне в Берлин, куда она приехала за месяц до этого. Он сожалел, что за несколько случайных  встреч в Москве не сблизился с Цветаевой – по его словам – «несравненным поэтом». Одновременно с письмом  Пастернак послал Цветаевой  свою книгу «Сестра моя – жизнь», перед тем вышедшую в Москве.

Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождём обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в гро’зу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.

Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней святого писанья
И чёрных от пыли и бурь канапе.

Что только нарвётся, разлаявшись, тормоз
На мирных сельчан в захолустном вине,
С матрацев глядят, не моя ли платформа,
И солнце, садясь, соболезнует мне.

И в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под шторку несёт обгорающей ночью
И рушится степь со ступенек к звезде.

Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.

                Позднее Цветаева писала Пастернаку о его книге: «Я тогда 10 дней жила ею, -- как на высоком гребне волны: поддалась (послушалась) и не захлебнулась…» Но эти слова – позже. Сейчас же – впечатления от книги Пастернака (оглушительное -- соразмерное с впечатлением Пастернака от книги Цветаевой) требует выхода. И – Марина пишет статью «Световой ливень» -- о поэзии Бориса Пастернака, а, окончив её, посылает Борису свой поэтический сборник «Разлука» с надписью «Борису Пастернаку – навстречу!» В 1923 г. Цветаева посылает Пастернаку ещё один свой сборник – «Ремесло», надписав его так: «Моему заочному другу – заоблачному брату – Борису Пастернаку».

                Марина Цветаева. Из книги «Ремесло»:

Есть некий час – как сброшенная клажа:
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества, он в жизни каждой
Торжественно – неотвратим.

Высокий час, когда, сложив оружье
К ногам – указанного нам – Перстом,
Как пурпур Воина на мех верблюжий
Сменяем на песке морском.

О, этот час, на подвиг нас – как Голос
Вздымающий из своеволья дней!
О, этот час, когда как спелый колос
Мы клонимся от тяжести своей.

И колос взрос, и час весёлый пробил
И жерновов возжаждало зерно.
Закон! Закон! Ещё в земной утробе
Мной вожделенное ярмо.

Час ученичества! Но зрим и ведом
Другой нам свет – ещё заря зажглась
Благословен ему грядущий следом
Ты – одиночества верховный час!   

                Борис Пастернак.  Из стихов 1923 г.:

Всю ночь вода трудилась без отдышки.
Дождь до утра льняное масло жёг.
И валит пар из-под лиловой крышки,
Земля дымится, словно щей горшок.

Когда ж трава, отряхиваясь, вскочит,
Кто мой испуг изобразит росе
В тот час, как загорланит первый кочет,
За ним – другой, ещё за этим – все?

Перебирая годы поименно,
Поочерёдно окликая тьму,
Они пророчить станут перемену
Дождю, земле, любви – всему, всему.

                Через несколько лет Цветаева напишет о Пастернаке:
                «Бориса я знаю очень мало, но люблю его, как любят лишь никогда не виденных (давно ушедших или тех, кто ещё впереди: идущих за нами), никогда не виденных или никогда не бывших. <…>
                Он – первый поэт России. Об этом знаю я и ещё несколько человек, остальным придётся ждать его смерти».

                …Дружба Марины Цветаевой и Бориса Пастернака, их взаимная любовь – взаимо – чувствование…
                «Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественное родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина!» -- писал Пастернак Цветаевой.
                «Ты – мой вершинный брат. Всё остальное в моей жизни – аршинное», -- откликалась Цветаева.

                Марина Цветаева –
                Борису Пастернаку.

Не чернокнижница! В белой книге
Далей донских навострила взгляд!
Где бы  ты ни был – тебя настигну,
Выстрадаю – и верну назад.

Ибо с гордыни своей, как с кедра,
Мир озираю: плывут суда,
Зарева рыщут… Морские недра
Выворочу – и верну со дна!

Перестрадай же меня! Я всюду:
Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есмь я, и буду я, и добуду
Губы – как душу добудет бог:

Через дыхание – в час твой хриплый,
Через архангельского суда
Изгороди! – все уста о шипья
Выкровяню и верну с одра!

Сдайся! Ведь это совсем не сказка!
-- Сдайся! – Стрела, описавши круг…
-- Сдайся! – Ещё ни один не спасся
От настигающего без рук:

Через дыхание… (Перси взмыли,
Веки не видят, вкруг уст – слюда…)
Как прозорливица – Самуила
Выморочу – и вернусь одна:

Ибо другая с тобой, и в Судный
День не тягаются…
                Вьюсь и длюсь.
Есмь я, и буду я, и добуду
Душу – как губы добудет уст --

Упокоительница…

                Борис Пастернак –
                Марине Цветаевой.   

                «Прямо непостижимо, до чего ты большой  поэт!
                Болезненно близко и преждевременно подступило к горлу то, что будет у нас, и кажется скоро, потому что этим воздухом я дышу уже и сейчас. [Своей высшей жизнью я живу с тобой… ]* (у Б. Пастернака эта фраза – по-немецки – В. К.). Ты моя безусловность, ты, с головы до ног горячий, воплощённый замысел…, ты – невероятная награда мне за рожденье и блужданья, и веру в бога и обиды…
                Что ты страшно моя и не создана  мною, вот имя моего чувства…
                Я люблю и не могу не любить тебя долго, постоянно… я боготворю тебя.»   

                Этот удивительный роман в стихах и письмах продолжался много лет, названных Пастернаком впоследствии годами «постоянной счастливой приподнятости».  Но жили они вдали друг от друга – Пастернак – в Москве, Цветаева – в Берлине – в Чехии – Париже, и долгое время – ни единой встречи не было!

                Марина Цветаева –
                Борису Пастернаку.

Рас – стояние: вёрсты, мили…
Нас  рас – ставили, рас – садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.

Рас – стояние: вёрсты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это – сплав

Вдохновений и сухожилий…
Не рассо’рили – рассори’ли
Расслоили…
                Стена да ров.
Расселили нас, как орлов –

Заговорщиков: вёрсты, дали…
Не расстроили – растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас как сирот.

Который уж – ну который – март?!
Разбили нас, как колоду карт!

                Роман двух великих поэтов достиг апогея в середине 1920-х и постепенно, увы, сходил на нет. Их письма друг другу становятся всё реже, в них чувствуется усталость, нет прежней страстности.

                Марина Цветаева –
                Борису Пастернаку.

                «Борис, я с тобой боюсь всех слов… Ведь у нас кроме слов нет ничего, мы на них обречены… Каждое наше письмо – последнее. Одно – последнее до встречи, другое – последнее навсегда. Может быть оттого что редко пишем, что каждый раз – всё заново. Душа питается жизнью, -- здесь – душа питается душой…»

                Это – из письма 1929 г. Интересно, что в том же году Пастернак пишет стихотворение М[арине]  Ц[ветаевой], в котором создаёт в т. ч.  литературный портрет Цветаевой:

Ты вправе, вывернув карман,
Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.
Мне всё равно, чем сыр туман.
Любая быль – как утро в марте.

Деревья в мягких армяках
Стоят в грунту из гуммигута,
Хотя ветвям наверняка
Невмоготу среди закута.

Роса  бросает ветки в дрожь,
Струясь, как шерсть на мериносе.
Роса бежит, тряся, как ёж,
Глухой копной у переносья.

Мне всё равно, чей разговор
Ловлю, плывущий ниоткуда.
Любая быль – как вешний двор,
Когда он дымкою окутан.

Мне всё равно, какой фасон
Суждён при мне покрою платьев.
Любую быль сметут, как сон,
Поэта в ней законопатив.

Клубясь  во много рукавов,
Он двинется, подобно дыму,
Из дыр эпохи роковой
В иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорв
Судеб, расплющенных в лепёху,
И внуки скажут, как про торф:
Горит такого-то эпоха.

                Цветаева и Пастернак много раз договаривались о встречах, но, как я уже говорил, встретиться не удавалось. Лишь в 1935 г. они встретились на Всемирном конгрессе деятелей культуры в Париже. Но эта мимолётная встреча  не принесла удовлетворения им обоим (более того – была тягостна для обоих – Цветаева назвала её не – встреча).

                Да, «с заоблачностью их дружбы было покончено» (слова дочери Цветаевой, Ариадны Эфрон). Но дружба продолжалась до конца жизни Марины. Ариадна Эфрон писала Борису Пастернаку (уже после смерти матери):
                «Как она любила тебя и как долго – всю жизнь! Только папу и тебя она  любила, не разлюбливая. И не преувеличивая. Тех, кого преувеличивала, потом, перестрадав, развенчивала.»

                В мире, где всяк
                Сгорблен и взмылен,
                Знаю – один
                Мне равносилен.

                В мире, где столь
                Многого хощем,
              Знаю – один
               Мне равномощен.

                В мире, где всё –
              Плесень плющ,
           Знаю: один
            Ты – равносущ

            Мне.

       Марина Цветаева –
         Борису Пастернаку.

         Из триптиха «Двое».
          
        В черновой рукописи посвящение: «Моему брату в пятом времени года, шестом чувстве и четвёртом измерении – Борису Пастернаку».

          ______________________________________________

                Особым было отношение Марины Цветаевой к Александру Блоку. – Чтя Блока, боготворя Его, она в 1916  и в 1921 г. г. создавала страстные стихи, посвящённые Ему – её великому современнику (цикл «Стихи к Блоку», 15 стихотворений).
                << Блок в жизни Марины Цветаевой был единственным поэтом, которого она чтила не как собрата «по струнному рукомеслу», а как божество от поэзии, и которому, как божеству, поклонялась. Творчество одного лишь Блока восприняла Цветаева как высоту столь поднебесную…, что ни о какой сопричастности этой творческой высоте  она… и помыслить не смела, только коленопреклонялась» (из воспоминаний Ариадны Эфрон).

У меня в Москве – купола горят,
У меня в Москве – колокола звонят
И гробницы в ряд у меня стоят, --
В них царицы спят и цари.

И не знаешь ты, что зарёй в Кремле
Легче дышится, чем на всей земле!
И не знаешь ты. что зарёй в Кремле
Я молюсь тебе -- до зари.

И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой – Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.

Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю –
О  ту пору, как по всему  Кремлю
Просыпаются звонари.

Но моя река – да с твоей рекой,
Но моя рука – да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря зари.

                Так Марина Цветаева славословила Александра Блока.
                Цветаева не была знакома с Блоком. – Лишь два раза она видела Блока, на его вечерах в Москве, куда он приезжал из родного Петербурга, в 1920 г. (это было незадолго до смерти Поэта, перед которым  Марина преклонялась).
                «…Я в жизни – волей стиха – пропустила большую встречу с Блоком… И была же секунда…,  когда я стояла с ним рядом, в толпе,  плечо с плечом… глядела на впалый висок, на чуть рыжеватые, такие некрасивые (стриженый, больной) – бедные волосы… -- Стихи в кармане – руку протянуть – но дрогнула. (Передала через Алю, без адреса, накануне его отъезда)» (из письма Цветаевой Пастернаку от 14-го февраля 1923 г.).

Ты проходишь на запад солнца,
Ты увидишь вечерний свет.
Ты проходишь на запад солнца,
И метель заметает след.

Мимо окон моих – бесстрастный –
Ты пройдёшь в снеговой  тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души.

Я на душу твою – не зарюсь!
Нерушима твоя стезя.
В руку, бледную от лобзаний,
Не вобью своего гвоздя.

И по имени не окликну,
И руками не потянусь.
Восковому, святому лику
Только издали поклонюсь.

И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег
И во имя твоё святое
Поцелую вечерний снег –

Там, где поступью величавой
Ты прошёл в снеговой тиши,
Свете тихий – святыя славы –
Вседержитель моей души.

                А вот стихотворение памяти Александра Блока: умер он в августе 1921-го, а Цветаева написала это, точнее, эти стихи выплеснулись  из неё! – в декабре того же года; это стихотворение – одно из 7-ми памяти Блока, оно завершает цикл «Стихи к Блоку»:

Так, Господи! И мой обол
Прими на утвержденье храма.
Не свой любовный произвол
Пою – своей отчизны рану.

Не скаредника ржавый ларь –
Гранит, коленами протёртый!
Всем отданы герой и царь,
Всем – праведник – певец – и мёртвый.

Днепром разламывая лёд,
Гробовым не смущаясь тёсом,
Русь – Пасхою к тебе плывёт,
Разливом тысячеголосым.

Так, сердце, плачь и славословь!
Пусть вопль твой – тысяча который?
Ревнует смертная любовь.
Другая – радуется хору.


                О чём бы ни писала Марина Цветаева, чем бы ни были вызваны её стихи – в них всегда – столько лиризма! «Я начинена лирикой. как ручная граната – до разорватия», -- говорила сама Марина, как точны эти её слова о самой себе! Её лирика – полное раскрепощение всех страстей, полное самозабвение, полное самоотдача. В ней  выражалась могучая, не ограниченная никакими рамками душа Марины, -- Душа, не знающая меры…

Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет мелкой,
Миска – плоской.
                Через край и мимо –
В землю чёрную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих.

                «Испокон веков женская сущность глубже и ярче всего проявляется в любовной лирике, -- пишет поэт Павел Антокольский. – Марина Цветаева не исключение. Её поэзия на редкость богата в этом отношении. Любовь счастливая и несчастная, разделённая и отвергнутая, мимолётная и пожизненная, целомудренная и страстная, разлука, ревность, отчаяние, надежда – вся хроматическая гамма любовных взаимоотношений. О чём бы ни писала , ни говорила  Марина Цветаева, где-то рядом с темой первого плана подразумевается, затаённо дышит, а то и заглушает 
 всё остальное любовная радость или любовная тоска. …Когда же она впрямую говорит о своей любви, когда сама любовь диктует ей открыто, -- голос Марины приобретает заклинающую и колдовскую силу.»   

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель и могила – лес,
Оттого что я на земле стою лишь одной ногой,
Оттого что я о тебе спою – как никто другой.

Я тебя отвоюю у всех времён, у всех ночей,
У всех золотых знамён, у всех мечей,
Я закину ключи и псов прогоню с крыльца –
Оттого что в земной ночи я вернее пса.

Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я – ничьей женой,
И в последнем споре возьму тебя – замолчи! –
У того, с которым Иаков стоял в ночи’.

Но пока тебе не скрещу на груди персты, --
О проклятие! – у тебя остаёшься – ты:
Два крыла твои, нацеленные в эфир, --
Оттого, что мир – твоя колыбель и могила – мир!

                Поэт Всеволод Рождественский заметил, что вся лирика Цветаевой – «это непрерывное объяснение в любви… выражаемой требовательно, страстно». – Ибо жить для Марины значило – любить.
                «Всё дело в том, чтобы мы любили, чтобы у нас билось сердце, хотя бы разбивалось вдребезги. Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи – те самые серебряные сердечные дребезги», -- записала Цветаева однажды.


                В 1914 г. юная ещё Марина (ей всего лишь 21 или 22 года) пишет безнадёжно больному Петру Яковлевичу Эфрону, брату своего мужа (о муже Цветаевой я расскажу – позже):
                «Я поцеловала Вам руку… Буду целовать ещё и ещё, потому что преклоняюсь перед Вашим страданием, чувствую Вас святым…
                Ничего не могу для Вас сделать, хочу только чтобы Вы в меня поверили. Тогда моя любовь даст Вам силы.
                Если бы не Серёжа и Аля (муж и маленькая дочь Цветаевой – В. К.), за которых я перед Богом отвечаю, я с Радостью умерла бы за Вас, за то, чтобы Вы сразу выздоровели.
                Так – не сомневаясь – сразу – по первому зову…
                Никогда никуда не уйду от Вас.
                Началось с минуты очарования…, продолжается бесконечностью любви».

                Через некоторое время Марина Цветаева создаёт несколько стихотворений, обращённых к нему – уже ушедшему:

Осыпались листья над вашей могилой,
И пахнет зимой.
Послушайте, мёртвый, послушайте, милый:
Вы всё-таки мой.

Смеётесь! – в блаженной крылатке дорожной!
Луна высока.
Мой – так несомненно и так непреложно,
Как эта рука.

Опять с узелком подойду утром рано
К больничным дверям.
Вы просто уехали в жаркие страны,
К великим морям.

Я вас целовала! Я вам колдовала!
Смеюсь над загробною тьмой!
Я смерти не верю! Я жду вас с вокзала –
Домой!

Пусть листья осыпались, смыты и стёрты
На траурных лентах слова.
И, если для целого мира вы мёртвы,
Я тоже мертва.

Я вижу, я чувствую – чую вас всюду,
-- Что ленты от ваших венков! –
Я вас не забыла и вас не забуду
Во веки веков.

Таких обещаний я знаю бесцельность,
Я знаю тщету.
-- Письмо в бесконечность. –
Письмо в беспредельность. –
Письмо в пустоту.

      _______________________________________________

                А страстная душа Марины ищет новой Страсти и находит её. – Рождаются эпистолярные  «романы», которые чаще всего продолжаются недолго: Марина, по меткому замечанию Анастасии Цветаевой, «пламенела не тем, что было, а тем, что казалось»: и, как правило, она быстро раз – очаровывалась в предмете своей страсти. Но, благодаря этим увлечениям, были созданы не только шедевры эпистолярного жанра (отрывки из некоторых писем позже прозвучат), но и гениальные произведения: поэмы, многочисленные стихотворения…

Летят они – написанные наспех,
Горячие от горечи и нег.
Между любовью и любовью распят
Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век.

И слышу я,  что где-то в мире грозы,
Что амазонок копья блещут вновь…
А я – пера не удержу! Две розы
Сердечную мне высосали кровь.


                Евгений Евтушенко писал о Цветаевой (цитирую по памяти):
                «Наделённая внутренней силой гиганта – молотобойца, заключённой  в хрупкую  женскую оболочку…»
                Гиганта-то гиганта, но при всей мощи своих стихов и поэм, при всей могучести своей уникальной души, всё-таки Марина оставалась женщиной, и написала много стихов, в коих по-своему, по-цветаевски выразила душу женщины. Одно из самых ярких – «Вчера ещё в глаза  глядел…» -- она написала его от имени женщин – любящих, терзаемых любимыми, брошенных, и тем не менее – умеющих прощать.

Вчера ещё в глаза глядел,
А нынче – всё косится в сторону!
Вчера ещё до птиц сидел, --
Все жаворонки нынче – вороны!

Я глупая, а ты  умён,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времён:
«Мой милый, что тебе я сделала?»

И слёзы ей – вода, и кровь –
Вода, -- в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая…
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что’ тебе я сделала?!»

Вчера ещё в ногах лежал,
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, --
Жизнь выпала – копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду
Стою – немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что’  тебе я сделала?!»

Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал – колесовать:
Другую – целовать», -- ответствуют.

Жить приучил в самом огне,
Сам бросил – в степь заледенелую!
Вот, что ты, милый, сделал – мне.
Мой милый, что’ тебе я сделала?

Всё ведаю – не прекословь!
Вновь зрячая – уж не любовница!
Где отступается  Любовь,
Там подступает Смерть – садовница.

Само’ – что’ дерево трясти! –
В срок яблоко спадает спелое…
-- За всё, за всё меня прости,
Мой милый, что’ тебе я сделала!


                Теперь расскажу о двух  любовных «романах» Марины в 1920-е г. г. (их было, повторяю, множество, но я поведаю вам о двух).

                В первой половине 1923 г. появились рецензии на вышедшие в Москве и Берлине (напоминаю: рассказ о Марине в эмиграции ещё впереди) сборники Цветаевой. Хвалили, ругали. Она относилась к этому более или менее равнодушно – знала себе цену. Из всего критического потока она выделила только отзыв молодого критика Александра Бахраха. Марина откликнулась на эту рецензию личным письмом Бахраху. В нём есть такие слова:
                «Вы не буквами на букву, Вы сущностью на сущность отозвались».
                Цветаева потянулась к Бахраху так,  как только она умела – всем существом своим, увидев в нём не только критика, понявшего её, но родную душу. И, как все её письма, кроме деловых, -- не она писала – они писались сами.
                «Откуда у меня это чувство умиления, когда я думаю о Вас – об этом писать не надо бы. Ни о чём вообще не надо бы писать: Но одно меня останавливает: некая самовольность владения, насилие, захват… Я не хочу этого делать в тайне… Только это и заставляет меня браться за перо.»
                «Я хочу, дитя, от Вас, чудо. Чудо доверия, чудо понимания, чудо отрешения».
                Переписка с Бахрахом постепенно перерастает в эпистолярный роман. Причём заочность не только не мешает Цветаевой, но скорее всего доставляет удовольствие. «Человек чувств,  я в заочности  превращаюсь в человека страстей,  ибо душа моя – страстна, а Заочность – страна души».
                А в другом письме – тоже к Бахраху, она пишет:
                «…Сейчас между нами – ни одной вражды не будет. Вражда <…> если будет, придёт от тел, от очной ставки тел.»
                Марина Цветаева пишет стихотворение, обращённое к Александру Бахраху – «Заочность»:

Кастальскому току,
Взаимность, заторов не ставь!
Заочность: за оком
Лежащая, вящая явь.

Заустно, заглазно
Как некое долгое Ia’ (читается – «ля»)
Меж ртом и соблазном
Версту расстояния для…

Блаженны длинноты,
Широты забвений и зон!
Пространством как нотой
В тебя удаляясь как стон

В тебе удлиняясь,
Как эхо в гранитную грудь
В тебя ударяясь:
Не видь и не слышь и не будь –

Не надо мне белым
По чёрному – мелом доски!
Почти за пределом
Души, за пределом тоски –

…Словесного чванства
Последняя карта сдана.
Пространство, пространство
Ты нынче – глухая стена!

                Когда от Бахраха долго нет письма – Марина буквально заболевает; её дневниковые записи той поры так и называются «Бюллетень болезни». Когда Бахрах наконец-то снова написал ей – долгожданно – нежданное письмо – она откликнулась на него со всей силой своей могучей цветаевской страсти:
                «Я глядела на буквы конверта. Я ничего не чувствовала <…> Внутри было огромное сияние <…> Я душу свою держала в руках  <…> Вы моё кровное родное, обожаемое дитя, моя радость, моё умиление <…> Я была на самом краю (вчера!) другого человека <…> Кем Вы были в этот час? Моей БОЛЬЮ, губы того – только желание убить боль… Думай обо мне что хочешь, твоя голова у меня на груди, держу тебя близко и нежно…»

                Последнее полное нежности письмо Марина написала молодому критику 10 сентября 1923 г., а уже через 10 дней Бахрах получает от Цветаевой письмо совсем другое по содержанию:
                «Мой дорогой друг,
                Соберите всё своё мужество в две руки, и выслушайте меня: что-то кончено.
                Теперь самое тяжёлое сделано, слушайте дальше.
                Я люблю другого – проще, грубее, правдивее не скажешь. <…> Перестала ли я Вас любить?  Нет. Вы не изменились и не изменилась – я. Изменилось одно: моя болевая сосредоточенность на Вас. Вы не перестали существовать для меня, я перестала существовать в Вас. Мой час с Вами кончен, остаётся  моя Вечность с Вами…»

                Мы не имеем ответных писем Бахраха Цветаевой, но можно легко догадаться, чем был цветаевский ураган для 20-летнего юноши (впрочем, как и для других – и старших, и более зрелых душевно, житейски, чем этот  молодой человек). Конечно, он не мог ответить на ураганное чувство Марины тем же. Кстати, встречались они считанное число раз. «Вероятно, это происходило потому, -- писал позже Бахрах, -- что разговор с ней у меня никогда не клеился, мне казалось, что приходится подниматься на крутую гору…»
                «Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются теми размерами чувств, которые во мне возбуждают, они делают тройную ошибку: не они – не во мне – не размеры. Просто   безмерность, встающая на их пути. И они, м. д.. правы в одном только: в чувстве ужаса», -- писала  Марина Бахраху. –  Сама же она любит со всей своей цветаевской безмерностью – о как эта Безмерность мешает ей самой! Но такой создал её Господь, и как она ни пытается «нахлобучить гасильник» на свои чувства они всё с той же безудержной силой вспыхивают каждый раз…


                Навсегда осталось в памяти Марины ощущение ещё безбурного, ещё безмятежного счастья – в детстве…

Радость всех невинных глаз
-- Всем на диво! –
В этот мир я родилась –
Быть счастливой…

Помню ленточки на всех
Детских шляпах,
Каждый прозвеневший смех,
Каждый запах.

Каждый парус вдалеке
Жив – на муку.
Каждую в своей руке
Помню руку.

Каждое на ней кольцо
-- Если б знали! –
Помню каждое лицо
На вокзале.

Все прощанья у ворот.
Все однажды…
Не поцеловавший рот –
Помню -- каждый!

Все людские имена,
Все собачьи…
-- Я по-своему верна,
Не иначе.

                Она, мечтавшая о счастье ещё в детстве, думаю, не была счастливой, ибо ураганы страсти – один за другим – не приносят счастья… -- Они заставляют душу бесконечно метаться и страдать…


                Новый избранник Марины – Константин Родзевич, товарищ её мужа. Эта Страсть Цветаевой – ещё более Ура – Ганна, чем страсть к Бахраху! Самая сильная, пожалуй, её влюблённость, несмотря на то, что человек он был неглубокий; Ариадна Эфрон однажды сказала о «мотыльковости» Родзевича, имея в виду как раз неглубокость его натуры. Тем не менее роман длился  с середины сентября по середину декабря 1923-го года.
                Часто  собирались в доме вдовы писателя Леонида Андреева. На Пасху Марина обратила внимание, что друг Сергея… Константин Родзевич ухаживает за дочерью писателя Чирикова Валентиной. Марине с момента первого знакомства он казался смешным. Она с иронией отзывалась о нём  в разговоре с мужем. А потом как-будто посмотрела другими глазами…
                Константин Родзевич был младше Марины на 3 года. Сын военного врача из Петербурга, решительный и смелый, он не раз смотрел смерти в глаза (участвовал в гражданской войне).
                Впоследствии К. Родзевич вспоминал (в записи В. Лосской):
                << Увлечение – обоюдное – началось между нами сразу, «coudefovdrbe» [кудефур] (любовь с первого взгляда). Оно объяснялось молодостью,  любовью к жизни. Наша связь длилась два года, в Праге (притом, что – подчёркиваю – «роман» продолжался  всего лишь три месяца! – В. К.).  …А потом я не искал продолжения.  Была ли это большая любовь – я не знал, по молодости, по легкомыслию…  >>.
                Но сейчас на нашем календаре лишь 1923 г., и их увлечение друг другом только началось – они часами бродят по Праге. Саломея Андроникова сказала однажды поразившую всех фразу, что Марина вообще не была склонна к роману, что ей важно было чувствовать душу. Но с Родзевичем было по-другому.
                О мужчине не принято говорить «муза».  Однако  о Родзевиче можно сказать, что он был Музой Цветаевой: вдохновившись им, она за три месяца, который длился «роман» -- со – творила 90 стихотворений.

                Овраг.

                1.

Дно – оврага.
Ночь – корягой
Шарящая. Встряски хвой.

Клятв – не надо.
Ляг – и лягу.
Ты бродягой стал со мной.

С койки затхлой
Ночь по каплям
Пить – закашляешься.  Всласть

Пей! Без пятен –
Мрак! Бесплатен –
Бог: как к пропасти припасть.

(Час – который?)
Ночь – сквозь штору
Знать – немного знать. Узнай

Ночь – как воры,
Ночь – как горы.
(Каждая из нас – Синай

Ночью…)

                2.

Никогда не узнаешь, что’ жгу, что’ трачу
-- Сердец перебой –
На груди твоей нежной, пустой, горячей,
Гордец дорогой.

Никогда не узнаешь, каких не – наших
Бурь – следы сцеловал!
Не гора, не овраг, не стена, не насыпь:
Души перевал.

О, не вслушивайся!  Болевого бреда
Ртуть… Ручьёвая речь…

Прав, что слепо берёшь. От такой победы
Руки  могут – от плеч!

О, не вглядывайся!  Под листвой падучей
Сами – листьями мчим!
Прав, что слепо берёшь. Это только тучи
Мчат за ливнем косым.

Ляг – и лягу. И благо. О, всё на благо!
Как тела на войне –
В лад и в ряд. (Говорят, что на дне оврага,
Может – неба на дне!)

В этом бешеном беге дерев бессонных
Кто-то на’ смерть разбит.
Что победа твоя – пораженье сонмов,
Знаешь,  юный Давид?   

                Екатерина Рейтлингер – Кист рассказывала о Родзевиче:
                «Родзевича я видала у Эфронов (да и на всяких собраниях). Очень уверенный в себе (чувствовалось что привык всегда и всех очаровывать), умевший не только голове, но и глазам придавать соответствующие нюансы (значительные, ласковые или насмешливые). Говорил очень гладко и легко. Я его воспринимала как позёра.»
                Ну – был он позёром или не был, но Марина сильно увлеклась им. Сам Родзевич впоследствии рассказывал В. Лосской:
                Мои отношения с Мариной были всегда восторженными, радостными, до самого последнего времени. Она иногда мне звонила, и мы всегда радовались друг другу.»

                Увлёкшись Родзевичем, Цветаева пишет не только стихи, но и письма ему – создаёт много эпистолярных шедевров. Вот отрывки из первого письма от 27 августа 1923 г.:
                «Что-то кинуло меня к Вам.  Вы были мудры и добры, Вы слушали, как старый и улыбались, как юный. У меня к Вам за этот вечер – огромная нежность и благодарность навек.

                Теперь, Родзевич, просьба: в самый трудный, в самый безысходный час своей души – идите ко мне. Пусть это не оскорбит Вашей мужской гордости, я знаю, что Вы сильны – но на всякую силу свой час. И вот в этот час, которого я, любя Вас, Вам не желаю, и которого я, любя Вас – Вам всё-таки желаю, и который  -- желаю я или нет – всё-таки придёт – в этот час, будь Вы где угодно, и что бы ни происходило в моей жизни – окликните: отзовусь.»

                А это – из письма от 20 ноября 1923 г.:
                <<  Мой родной,
                Я не знаю, когда Вы получите моё письмо, -- хорошо бы завтра утром! Никаких спешных дел нет, мне просто хочется, чтобы день Ваш начался мною (как и все мои – Вами!)…
                …Я твёрдо решила…: Я НЕ МОГУ больше с Вами по кафе! От одной мысли о неизбежном столике между нами – тоска. Это не по человечески. Я не могу вечно быть на виду, не могу вечно говорить, в кафе надо улыбаться (иначе – глупо), я не могу вечно улыбаться, у меня тоска – наперёд. Так: радуясь Вам, я ужасаюсь «времени и месту», это мне отравляет встречи с Вами, ухожу, расстравленная. >>
                И дальше Цветаева фантазирует:
                << …в одном городе – легче. У меня будет чувство, что где-то там, на такой-то улице, у меня какой бы то ни было, но – дом с Вами! Дом, где можно сидеть рядом, дом, где можно взять руку:  подержав, притянуть к губам.
                Дом, куда я всё могу приносить: от бытовых уютных пустяков – до последних бурь своей души! Дом, где я Вам буду читать  Тезея.>>.
                (Цветаева имеет в виду свою трагедию «Ариадна»).

  ____________________________________________________

                А что чувствовал Сергей Яковлевич Эфрон, зная о цветаевских любовных «романах» (с Родзевичем и с другими)? Мог ли он, муж, спокойно реагировать на это (притом что хорошо понимал цветаевскую натуру)?
                В декабре 1923 г. он пишет в Коктебель Максимилиану Волошину:
                «Дорогой мой Макс <…>
                Единственный человек, которому я мог бы сказать всё – конечно Ты, но и тебе говорить трудно. <…> Сказанное требует от меня определённых действий и поступков и здесь я теряюсь. И моя слабость и полная беспомощность и слепость Марины, жалость к ней, и чувство безнадёжного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход – всё ведёт к состоянию на мёртвой точке. <…>
                Марина – человек страстей. <…> Отдаваться с головой своему урагану для неё стало необходимостью, воздухом её жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас – неважно. Почти всегда (теперь так же как и раньше), вернее всегда всё строится на самообмане. Человек выдумывается и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро, Марина предаётся ураганному же отчаянию. <…> Что – не важно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня – отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это всё при зорком холодном (пожалуй вольтеровски-циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Всё заносится в книгу. Всё спокойно, математически  отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая – всё обращается в пламя. Дрова похуже – скорее сгорают, получше – дольше.
                Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно…»

                Это письмо Волошину Сергей Эфрон написал, по-видимому, уже тогда, когда «роман» Цветаевой с Родзевичем был завершён. А пока он продолжался – она писала своему кратковременному избраннику в т. ч. и это:
                «Я не хочу воспоминаний, не хочу памяти, вспоминать – то же, что забывать, руку свою не помнят, она есть. Будь! Не отдавай меня без боя! Не отдавай меня ночи, фонарям, мостам, прохожим, всему, всем. Я тебе буду верна. Потому что я никого другого не хочу, не могу (не захочу, не смогу). Потому что то мне дать, что ты мне дал, мне никто не даст, а меньшего я не хочу. Потому что ты один такой.»

                Но вот слова К. Родзевича (в записи В. Лосской): «Она меня выдумала. Я поддавался её образу, и очень это ценил. Но с другой стороны, это мешало мне жить. Как лавина!»

                Между тем любовный «роман» близился к завершению. 20 ноября Марина ещё написала полное нежности письмо Родзевичу, а 4 декабря 1923 г. она пишет ему уже прощальное письмо:
                «…Милый друг, вся наша встреча – на правде. Это её единственный смысл и ценность. Я ни на один час не перестану быть с Вами тем, что я есть: ПУСТЬ ЭТИМ ПУТЁМ Я ВАС ПОТЕРЯЮ, -- Я  потеряю Вас СОБОЙ. С этого Вы меня не сдвинете. Вам придётся играть одному. <…>                Дружочек, я Вам ещё верю (хочу верить!), я помню Вас настоящим, знаю Вашу прекрасную первичную природу, -- верьте ей! Если лепить себя – то из своих данных, а не из данных соседа! <…>
                Родной мой! Борюсь за Вашу душу. В быту и в жизни дней, где все так себялюбивы, Вы самозабвенны и щедры. Это Ваша настоящая природа. Поменьше о себе и в большом! Покорять, гнуть,  властвовать, -- будьте только БОЛЬШИМ – и само придёт! Чтобы это не силой воли Вашей, а силой сущности…»

                И этим письмом Цветаевой к Родзевичу завершается их любовный «роман». Но она продолжает думать о нём. В письму к А. Бахраху от 10 января 1924 г. Марина жалуется:
                << Милый друг, я очень несчастна. Я рассталась с тем, любя и любимая, в полный разгар любви, не рассталась – оторвалась! В полный разгар любви, без надежды на встречу. Разбив и его, и свою жизнь. Любить сама не могу, ибо люблю его, и не хочу, ибо люблю его. Ничего не хочу, кроме него, а его никогда не будет. Это такое первое расставание за жизнь, потому что, любя, захотел всего: жизни: простой совместной жизни, то, о чём никогда «не догадывался» никто из меня любивших… <…> В любви есть, мой друг, ЛЮБИМЫЕ и ЛЮБЯЩИЕ. И ещё третье, редчайшее:  ЛЮБОВНИКИ. Он был любовником любви. Начав любить с тех пор, как глаза открыла, говорю: Такого не встречала. С ним я была бы счастлива. (Никогда об этом не думала!) От него бы я хотела сына. (Никогда этого не будет!) РАССТАЛИСЬ НАВЕК, -- не как в книжках! – потому что: дальше некуда!.. <…>
                И любить его не могу (хотя бы заочно!) – потому что это и заочно не даёт жить, превращается (любимому) в сны, в тоску.
                Я ничего для него не могу, я могу только одно для него: не быть.»

                Вспоминает Марк Слоним (в записи В. Лосской):
                «Марина Цветаева была скрытная. Играла роль и женская гордость. Полюбила она его (Родзевича – В. К.) очень. Были очень близкие отношения, настоящая и трудная любовь.
                Трудная из-за её лояльности к мужу, к которому она питала любовь, всякую, и женскую,  и материнскую…
                Просто эта любовь к К. Б. (Константину Болеславовичу – В. К.) не вышла. <…> С точки зрения чисто любовной это была безвыходная история. История для будущего. Она не хотела уйти от мужа, и К[онстантин] Б[олеславович] это знал. Он её. видимо, не так уж любил. С самого начала в их отношениях была обречённость. Он был на 2 – 3 года моложе её, но казался гораздо моложе, просто был  менее зрелым. Он хотел жениться на Булгаковой. Конечно, это не могло быть Цветаевой приятно…
                …Они решили расстаться, чтобы он мог жениться на другой. Это её, конечно, полоснуло, и она это переживала страшно тяжело…»

                О женитьбе Родзевича и цветаевском отклике на это мы поговорим позже. А сейчас – вот о чём. –

                «…эта любовь к [Константину Болеславовичу] не вышла», -- говорит Марк Слоним. Зато в результате вышли из-под её пера, кроме огромного количества гениальных стихов и писем -- две поэмы: «Поэма Горы» и «Поэма Конца» (они – в числе вершинных поэм в русской поэзии XX в.).  Причём, если «Поэма Горы» -- это вершина цветаевской страсти, то «Поэма Конца» -- описание того, как  страсть рушилась. Интересно,  что день окончания первой Поэмы стал днём начала второй (1 февраля 1924 г.). Она рассматривала две Поэмы как диптих (хотя в строгом смысле этого слова они диптихом не являются).


                Вершина страсти – вот:

                1.

Та гора была как грудь
Рекрута, снарядом сваленного.
Та гора хотела губ
Девственных, обряда свадебного

Требовала та гора.
-- Океан в ушную раковину
Вдруг – ворвавшимся ура! –
Та гора гнала и ратовала.

Та гора была как гром!
Грудь, титанами разыгранная!
(Той горы последний дом
Помнишь – на исходе пригорода?)…

                2.

Не Парнас, не Синай,
Просто голый казарменный
Холм. – Равняйся! Стреляй! –
Отчего же глазам моим
(Раз октябрь, а не май)
Та  гора была – рай?

                4.

Персефоны зерно гранатовое,
Как забыть тебя в стужах зим?
Помню губы, двойною раковиной
Приоткрывшиеся моим.

Персефона, зерном загубленная!
Губ упорствующих багрец,
И ресницы твои зазубринами,
И звезды золотой зубец.

                5.

Не обман – страсть, и не вымысел!
И не лжёт – только не дли!
О когда бы в сей мир явились мы
Простолюдинами любви!

О когда б, здраво и попросту:
Просто – холм, просто – бугор…
Говорят – тягою к пропасти
Измеряют уровень гор.

В ворохах вереска бурого,
В островах страждущих хвой…
(Высота бреда – над уровнем
Жизни)
          -- На’ же меня! Твой…

Но семьи тихие милости,
Но птенцов лепет – увы!
Оттого что в сей мир явились мы –
Небожителями любви!

                Гора, кстати, была реальная – не выдуманная Цветаевой: точнее – большой холм в пригороде Праги, где любили бродить Цветаева с Родзевичем. Но в этой же Поэме (1-й) начинается будущее горе, Трагедия предстоящего Расставания с Любовью (уже с 1-й главы):

Та гора была – миры!
Бог за мир взимает дорого.

……………………………………………
Горе началось с горы.
Та гора была над городом.

Гора горевала, что только грустью
Станет – что ныне и кровь и зной.
Гроза говорила, что не отпустит
Нас, не допустит  тебя с другой!

Гроза горевала, что только дымом
Станет – что’ ныне: и Мир, и Рим.
Гора говорила, что быть с другими
Нам (не завидую тем, другим!).

                И наиболее о Трагедии Расставания сказано в 8-й главе:

Та гора была – миры!
Боги мстят своим  подобиям!

…………………………………………………
 Горе началось с горы.
Та гора на мне – надгробием.   

                Из письма М. Цветаевой к  Б. Пастернаку от 26 мая 1926 г.:
« <….> Гора раньше и – мужской лик, с первого горяча, сразу высшую ноту, а Поэма Конца уже разразившееся женское горе, грянувшие слёзы <…>  Поэма Горы -- гора с другой горы увиденная. Поэма Конца – гора на мне, я под ней.»

         __________________________________________

                А как они расставались? Прочитайте, как это выражено в «Поэме Конца» (здесь – диалог между Ею и Её возлюбленным,  с коим Она расстаётся):

 << Движение губ ловлю.
И знаю – не скажет первым.
-- Не любите? – Нет, люблю.
-- не любите? – Но истерзан,

Не выпит, но изведен.
(Орлом озирая местность):
-- Помилуйте, это – дом?
-- Дом -- в сердце моём. – Словесность.

Любовь, это плоть и кровь.
Цвет – собственной кровью полит.
Вы думаете, любовь –
Беседовать через столик?

Часочек – и по домам?
Как те господа и дамы?
Любовь, это значит…
-- Храм?
Дитя, замените шрамом

На шраме! – Под взглядом слуг
И бражников? (Я, без звука:
«Любовь – это значит лук
Натянутый: лук: разлука «).

-- Любовь, это значит – связь.
Всё врозь у нас: рты и жизни.
(Просила ж тебя: не сглазь!
В тот час, в сокровенный, ближний,

Тот час на верху горы
И страсти. Memento* – паром:   *Здесь: память (лат.).
Любовь – это всё дары
В костёр. – и всегда – задаром!)

Рта раковинная щель
Бледна. Не усмешка – опись.
И прежде всего одна
Постель.
             -- Вы хотели пропасть

Сказать? – Барабанный бой
Перстов. – Не горами двигать!
Любовь – это значит…
                -- Мой.
Я вас понимаю. Вывод?

              _________________________

Перстов барабанный бой
Растёт.(Эшафот и площадь.)
-- Уедем. – А я: умрём,
Надеялась. Это проще!

                Вот как Трагически воспринимала Марина разрыв с Родзевичем – конец «романа» с ним!

               Но – ещё – отрывок из «Поэмы Конца»:

-- Я этого не хотел.
Не этого. (Молча слушай!
Хотеть – это дело тел,
А мы друг для друга – души

Отныне…) – и не сказал.
(Да, в час, когда поезд подан,
Вы женщинам, как бокал,
Печальную честь ухода

Вручаете…) – Может, бред?
Ослышался? (Лжец учтивый,
Любовнице как букет
Кровавую честь разрыва

Вручающий…) – Внятно: слог
За слогом, и так – простимся,
Сказали вы? (Как платок,
В час сладостного бесчинства

Уроненный…) – Битвы сей
Вы – Цезарь. (О, выпад наглый!
Противнику – как трофей,
Им отданную же шпагу

Вручать!) – Продолжает. (Звон
В ушах…) – Преклоняюсь дважды:
Впервые опережён
В разрыве. – Вы это каждой?

Не опровергайте! Месть,
Достойная Ловеласа.
Жесть, делающий вам честь,
А мне разводящий мясо

От кости. – Смешок. Сквозь смех –
Смерть. Жест. (никаких хотений.
Хотеть, это дело – тех,
А мы друг для друга – тени

Отныне…) Последний гвоздь
Вбит. Винт, ибо гроб свинцовый.
-- Последнейшая из просьб.
-- Прошу. – Никогда ни слова

О нас… Никому из… ну…
Последующих. (С носилок
Так раненные – в весну!)
-- О том же и вас просила б.

Колечко на память дать?
-- Нет. – Взгляд, широко – разверстый,
Отсутствует. (Как печать
На сердце твоё, как перстень

На руку твою… Без сцен!
Съем.) Вкрадчивее и тише:
-- Но книгу тебе? – Как всем?
Нет, вовсе их не пишите,

Книг…

                Константин Родзевич говорил впоследствии, почему, по его мнению, любовь у них с Цветаевой не вышла, и произошёл разрыв:
                «А я? Что я мог? Я не мог ничего для неё устроить. Мне было трудно самому. Её письма… Это была скорее необходимость выразить себя. А я был слаб. Она меня тащила на высоты для меня недосягаемые. Мне нужна была жизнь проще. Она искала возвышенную любовь, а не любовь земную…» (в записи В. Лосской).
                И он женился на простой земной женщине Марии Булгаковой (друзья и близкие называли её Муня – Муня Булгакова). И в ноябре 1924-го, видимо, узнав, что Родзевич собирается жениться, Марина обрушивается – со всей своей поэтической мощью – на эту женщину, ни в чём перед ней не повинную (но обращено это Гениальное стихотворение к нему, бывшему – недавнему Возлюбленному):

                Попытка ревности.

Как живётся вам с другою,
Проще ведь? – Удар весла! –
Линией береговою
Скоро ль память отошла

Обо мне, плавучем острове
(По’ небу – не по водам!)
Души, души! – быть вам сёстрами,
Не любовницами – вам!

Как живётся вам с простою
Женщиною? Без божеств?
Государыню с престола
Свергши (с оного сошед),

Как живётся вам – хлопочется --
Ёжится?  Встаётся – как?
С пошлиной бессмертной пошлости
Как справляетесь, бедняк?

«Судорог да перебоев –
Хватит! Дом себе найму».
Как живётся вам с любою –
Избранному моему!

Свойственнее и съедобнее –
Снедь? Приестся – не пеняй…
Как живётся вам с подобием –
Вам, поправшему Синай!

Как живётся вам с чужою,
Здешнею? Ребром – люба?
Стыд Зевесовой вожжою
Не охлёстывает лба?

Как живётся вам – здоровится –
Можется? Поётся – как?
С язвою бессмертной совести
Как справляетесь, бедняк?

Как живётся вам с товаром
Рыночным? Оброк – крутой?
После мрамора Каррары
Как живётся вам с трухой

Гипсовой? (Из глыбы высечен
Бог – и начисто разбит!)
Как живётся вам с стотысячной –
Вам, познавшему Лилит.

Рыночною новизною
Сыты ли? К волшбам остыв,
Как живётся вам с земною
Женщиною, без шестых

Чувств?
        Ну, за голову; счастливы;
Нет? В провале без глубин –
Как живётся, милый? Тяжче ли?
Так же ли, как мне с другим?

            ______________________

                Комментарий к стихотворению: «ребром люба – по библейскому преданию Ева – первая женщина – сотворена из ребра мужчины, Адама; ей противопоставлена Лилит – ночной дух,являющийся спящим  в виде прекрасной женщины, в Талмуде о ней говорится как о первой жене Адама.
_____________________________
 
                Ещё коммент. – к концовке стихотворения «Попытка ревности»: «Как неожиданен этот внезапный переход после упрёков, брани, которым, казалось, нет предела, к нежности, мягкости, глубочайшему сочувствию человеческому, задушевному!» (из книги «Песнь о любви», Кишинёв, 1985 г.).

                Интересный факт: Цветаева в качестве свадебного подарка преподнесла невесте маленькую, переписанную от руки, книжечку «Поэмы Горы».

                Дальнейшая судьба Родзевича сложилась таким образом: он прожил яркую интересную жизнь: сражался в Испании, в рядах интернациональных бригад, во время оккупации Франции участвовал в Сопротивлении; был журналистом, переводчиком, скульптором по дереву и художником, умер в 93 года (в 1988 г.).  В старости, оглянувшись на свою бурно прожитую жизнь, он понял, что три коротких месяца, связывавшего его с Цветаевой, были самыми главными в его жизни. Со временем  Родзевич скажет:
                «Именно по моей слабости наша любовь не удалась. У меня… не было возможности дай ей то, что она ждала.  Она меня тащила на высоты, для меня недосягаемые. Мне было тяжело быть ненастоящим. Марина дала мне большой аванс. Всё это выкристализовалось  теперь.  Сейчас я люблю её глубже и больше».

             _____________________________________________

                Марина Цветаева влюблялась не только в мужчин, но и в женщин. –

                16 октября 1914 г. она познакомилась с Софией Яковлевной Парнок (поэтесса, переводчица, критик), женщиной, известной своими гомо – эротическими склонностями, за что её называли   «русской Сафо» (великая древнегреческая поэтесса и писательница VI – VII в. в. до н. э., обучавшая поэзии в своём литературном салоне юных  девушек; в античную эпоху современники называли её «десятой музой» и «Музой Эроса» за особенность тематики её творчества).
                На момент знакомства Цветаевой – 22 года, Парнок – 29. Парнок влюбилась в Марину  с первого взгляда. Примерно  три месяца спустя она пишет стихотворение, в котором признаётся в любви к Марине.

                Эпиграф – из стихотворения Сафо:

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» --
                Сафо.

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» --
Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!
Ночью задумалась я над курчавой головкою,
Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя, --
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».
Вспомнилось, как поцелуй отстранила уловкою,
Вспомнились эти глаза с невероятным зрачком…
В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою:
Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком, --
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».


Но под ударом любви ты – что золото ковкое!
Я наклонилась к лицу, бледному в страстной тени
Где словно смерть провела снеговою пуховкою…
Благодарю и за то, сладостная, что в те дни
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».

                Что касается Марины, то уже в день знакомства с Парнок она написала старшей подруге искреннее признание:

Я Вас люблю. – Как грозовая туча
Над Вами – грех –
Зо то, что Вы язвительны и жгучи
И лучше всех,

За то,что мы, что наши жизни – разны
Во тьме дорог,
За Ваши вдохновенные соблазны
И тёмный рок…

                Цветаева и Парнок любили друг друга по-разному: Марина, как было ей свойственно, любила платонической любовью. Она высказывалась об этом прямо: «Любить только женщин (женщине) и только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное – какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное – какая скука!»

                Цветаева обращается к Парнок через произведения. Например, вот это – одно из лучших и показательных (в 1916 г.):

В оны дни ты мне была, как мать,
Я в ночи тебя могла позвать, --

                речь идёт о ночном крике ребёнка, который ищет поддержку у матери. И – дальше:

Свет горячечный, Свет бессонный,
Свет ночей моих в ночи оны.

Благодатная, вспомяни,
Незакатные оны дни,
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.

Не смущать тебя пришла, прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованы в оны ночи.

Будет день – умру – и день – умрёшь,
Будет день – пойму – и день – поймёшь…
И вернётся нам в день прощёный
Невозвратное время оно.

Марина Цветаева относилась к Софии Парнок не только как к матери, но и как к подруге. Об этом говорит поэтический цикл «Подруга», куда входит много замечательных стихотворений. Входило в него и стихотворение, которое вы только что прочитали; но впоследствии Цветаева исключила его из цикла – мы не знаем почему.  Но сейчас вы прочитаете одно из вошедших в цикл стихотворений. По-моему – тоже сильное:

Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя…
Есть тёмные извилистые рты
С глубокими и влажными углами.

Есть женщины. – Их волосы, как шлем,
Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. – Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребёнка?

                Некоторое время Марина и Софья жили вместе, вели себя очень смело – появлялись на людях, сидели, обнявшись, и курили одну и ту же сигарету, тем не менее называли друг друга на «Вы». С Эфроном Марина не собиралась расставаться, но он и ближайшие родственники знали о «романе», но тактично отходили на задний план. Бурный женский «роман» продолжался 1,5 года и завершился драматично. Это произошло зимой 1916-го г. После разрыва Цветаева слышать о Парнок не хотела и равнодушно отнеслась к известию о смерти Софии в 1933 г. Цветаева называла этот «роман» «часом своей первой катастрофы». Но в литературе, к счастью, остались и цветаевский поэтический цикл «Подруга», и проза Цветаевой «Письмо к Амазонке», тоже вызванное отношениями с Парнок (на этом произведении я останавливаться не буду).

                Но – подробности о цикле «Подруга», одном из достижений русской поэзии «серебряного века»: 17 стихотворений, составивших цикл, создавались с октября 1914-го по май 1915-го г. А в конце 1921-го, когда отношения двух поэтесс были в довольно-таки давнем прошлом, Марина создаёт ещё 5 поэтических произведений этого цикла.  Вот стихотворение «Последняя дружба…»:

Последняя дружба
В последнем обвале.
Что нужды, что нужды –
Как здесь называли?

Над чёрной канавой,
Над битвой бурьянной,
Последнею славой
Встаёшь, -- безымянной.

На крик его: душно! припавшая: друг!
Последнейшая, не пускавшая рук!

Последнею дружбой –
Так сонмы восславят.
Да та вот, что пить подавала,
Да та вот –

У врат его царских
Последняя смена.
Уста, с синевы
Сцеловавшие пену.

Та, с судороги сцеловавшая  пот,
На крик его: руку! сказавшая: вот!

Последняя дружба,
Последнее рядом,
Грудь с грудью…

-- В последнюю оторопь взгляда
Рай вбросившая,

Под фатой песнопенной,
Последнею славой
Пройдёшь – покровенной.

Ты, заповеди растоптавшая спесь,
На хрип его: -- Мама! солгавшая: -- Здесь!


                Через несколько лет после разрыва с Парнок (в 1919 г.) Цветаева познакомилась с ещё одной женщиной, которая значила для неё очень много: это была страсть, влюблённость, обожание. Имя этой женщины – Софья Евгеньевна Голлидэй, для Цветаевой –  всегда только Сонечка, забытая актриса вахтанговского театра. И осталась бы забытой, если б Марина не обессмертила её, их взаимную влюблённость (Сонечка Голлидэй тоже обожала Марину) в «Повести о Сонечке», написанной в 1937 г., уже после смерти актрисы, трагически не состоявшейся.
                «Передо мной – живой пожар. Горит всё, горит вся. Горят щёки, горят губы, горят глаза, несгораемо  горят в костре рта белые зубы, горят – точно от пламени вьются! – косы, две чёрных  косы, одна на спине, другая на груди, точно одну костром отбросило. И взгляд из этого пожара – такого восхищения,  такого отчаяния, такое: боюсь! такое: люблю!»
                Так Цветаева восприняла Сонечку, повторяю – с восторгом и обожанием! И писала-то о ней взахлёб – иначе не скажешь!
                « …маленькое тёмноглазое лицо [Сонечки]  горело, -- по словам опять же Цветаевой, -- как непогашенный розовый фонарь на портовой улочке». А глаза «карие, цвета конского каштана, с чем-то золотым на дне,  тёмно-карие с – на дне – янтарём: не балтийским: восточным, красным… Ещё скажу, -- пишет дальше Цветаева, -- глаза немножко жмурые: слишком много было ресниц, казалось – они ей мешали глядеть… И ещё одно: даже когда они плакали – эти глаза смеялись.»

                Есть информация о том, что Сонечка училась на словесном отделении Мариинской гимназии. Даже сохранился журнал с отметками учениц; и Цветаева по этому поводу импровизирует:

«О том, как редкостным растением
Цвела в светлейшей из теплиц:
В высокосветском  заведении
Для благороднейших девиц…»

                Сонечка вся была нереальна, словно и не из нашей жизни. Ещё в 1919 г., вскоре после знакомства, Марина подумала: «Ах, Сонечка, взять бы вас вместе с креслом и перенести в другую жизнь. Опустить, так и не сняв, посреди осьмнадцатого века, вашего века.»
                Она была не такая, как все другие актёры – талантливая, яркая, беспомощная. Слишком выделялась! В театре её не любили. И сразу возникает вопрос: почему? Цветаева пишет: «Женщины – за красоту, мужчины – за ум, актёры – за дар, и те, и другие, и третьи – за особость, опасность особости». С Мариной Цветаевой перекликается Вахтанг Мчеделов, режиссёр, открывший Москве  Сонечку: << Она -- вся – слишком – исключение, её нельзя употреблять в ансамбле: только её и видно. Знаете станиславское  «вхождение в круг»? Так наша с Вами Сонечка – слишком выхождение из круга. Или то же – сплошной центр.»   

                Сонечку не любили в театре, но любили дети, старики, животные. И совсем юные девушки. У милой Сонечки было всё, чтобы быть любимой, но она хотела любить сама. И полюбила, но, увы, была несчастлива в своей большой любви.
                Цветаева написала цикл стихов, посвящённых  Сонечке. На одной из книг, которую Марина подарила подруге, сделала посвящение: «Сонечка! Ничего не случайно. Будет Вам большая сцена театра, как уже есть сцена Жизни. М. Ц. Москва, 2 июня 1919 г.»
                Но, повторяю, судьба этой, безусловно, гениальной актрисы, не состоялась. Она осталась в памяти современников актрисой одной роли – Настеньки в «Белых ночах» Достоевского. И когда она играла Настеньку – она держала в напряжении весь зал. «Сонечка Голлидэй очаровала меня в роли  Настеньки», -- вспоминал впоследствии Владимир Яхонтов.

               Но вернёмся к цветаевскому поэтическому циклу «Стихи к Сонечке». Вот одно из стихотворений, вошедших в него:

Ландыш, ландыш белоснежный,
Розан аленький!
Каждый говорил ей нежно:
«Моя маленькая!»

-- Ликом – чистая иконка,
Пеньем – пеночка…» --
И качал её тихонько
На коленочках.

Ходит вправо, ходит влево
Божий маятник.
И кончалось всё припевом:
«Моя маленькая!»

Божьи думы нерушимы,
Путь – указанный.
Маленьким не быть большими,
Вольным – связанными.

И предстал – в кого не целят
Девки – пальчиком:
Божий ангел встал с постели –
Вслед за мальчиком.

-- Будешь цвесть под райским древом,
Розан аленький! –
Так и кончилась с припевом:
«Моя маленькая!»   

                «…Она для всех сразу стала моей Сонечкой, -- такая же моя, как мои серебряные кольца и браслеты – или передник с монистами – которых никому в голову не могло прийти у меня оспаривать – за никому, кроме меня, не – нужностью.
                Здесь уместно будет сказать, потому что потом это станет вживе, что я к Сонечке сразу отнеслась ещё и как к любимой вещи, подарку, с тем чувством радостной собственности, которого у меня ни до, ни после к человеку не было – никогда, к любимым вещам – всегда. Даже не как к любимой книге, а именно – как к кольцу, наконец, попавшему на нужную руку…»

                Сонечка, к сожалению, прожила недолгую жизнь – всего 40 лет. Она, предчувствуя свой ранний уход, однажды попросила Марину: << Когда я умру, на моём кресте напишите эти ваши стихи:
                И кончилось всё припевом:
                «Моя маленькая!..» >>
                Но это осталось невыполненным: когда Сонечка умерла (от рака печени – во сне – без страданий), её кремировали; и урна оказалась утеряна, могилы нет, негде поставить крест с этими печальными и трепетными строками Цветаевой. Но, как я уже говорил (и это – справедливо) – невероятно талантливая, но, к сожалению, не реализовавшая свой удивительный талант, актриса Сонечка Голлидэй, осталась в нашей памяти, гл. обр., благодаря шедевру цветаевской прозы «Повесть о Сонечке»…

Не сердись, мой Ангел Божий,
Если правда выйдет ложью.
Встречный ветер не допрашивают,
Правды с соловья не спрашивают.

                Марина Цветаева. Из цикла «Стихи  к Сонечке».

                _____________________________________-

                Так часто и страстно влюбляясь, Цветаева желала, чтоб и её любили.

«К вам всем, -- что’ мне, ни в чём
                не знавшей меры,
Чужие и свои?! –
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви», --
                Восклицала Марина в одном из юношеских стихотворений (оно звучало – полностью – в этом моём цикле лекций о Цветаевой). А в одном из её писем более позднего времени есть такие строки:
                << …Все такие разумные  люди вокруг, почтительные, я для них поэт, т. е. некоторая несомненность, с к-ой считаются. Никому в голову не приходит – любить!
                Всю жизнь «меня» любили: переписывали, цитировали, берегли мои записи (автографы),  а меня  -- так мало любили, так – вяло.»

                Это цветаевское утверждение – небесспорно. Но справедливо это или нет – нам важно всё-таки, как любила она, несмотря на – чаще всего – скорое расставание с предметом своей страсти, и частые разочарования в тех, кого ещё недавно любила…

Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь – уж рвёшься прочь.
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь:

Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть –
Как сами себе верны.


                Да, Цветаева была верна себе. И всю жизнь, несмотря на многочисленные увлечения, она была  «по-своему верна» Сергею Яковлевичу Эфрону, своему избраннику не на час – навсегда.—
И всё же… не так всё просто. Но обо всём – по порядку. – Познакомились Сергей и Марина в Коктебеле, в доме поэта и художника Максимилиана Волошина. Из книги воспоминаний  Ариадны Сергеевны Эфрон:
                «Они встретились – семнадцатилетний и восемнадцатилетняя – 5 мая 1911 года на пустынном, усеянном мелкой галькой, коктебельском, волошинском  берегу. Она собирала камешки,  он стал помогать ей – красивый грустной и кроткой красотой юноша, почти мальчик… с поразительными, огромными, в пол-лица глазами; заглянув в них и всё прочтя наперёд, Марина загадала:  если он найдёт и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж! Конечно, сердолик этот он нашёл тотчас же, наощупь, ибо не отрывал  своих серых глаз от её зелёных, -- и вложил ей его в ладонь, розовый, изнутри освещённый, крупный камень, который она хранила всю жизнь…»

                В 1912 г., когда Эфрону исполнилось 18 лет, они поженились – и было венчание в церкви. Была ли счастлива Марина? Первое время, думаю, да. Она восторженно писала о своём избраннике вскоре после их знакомства: «Он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренне…  Он блестяще одарён, умён, благороден…»

                А через несколько лет писала В. В. Розанову  о своём муже так:
                «Он очень болезненный , 16-ти лет у него начался туберкулёз… Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша! Я постоянно дрожу над ним. От малейшего волнения у него повышается  [температура], он весь – лихорадочная жажда всего. Встретились мы с ним, когда ему было 17, мне  18 лет. За три – или почти три -- года совместной жизни – ни одной тени сомнения друг в друге. Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем. …Мы никогда не расстаёмся. Наша встреча – чудо… Он мой самый родной на всю жизнь. Я никогда бы не могла любить кого-нибудь другого, у меня слишком много тоски и протеста. Только при нём я могу жить так, как живу – совершенно свободная».

                Исследователи справедливо полагают, что Цветаева просто создавала романтическую легенду о сначала женихе, потом муже (творила эту легенду, создавая героический образ). Как в этом стихотворении:

Я с вызовом ношу его кольцо!
-- Да, в вечности – жена, не на бумаге! –
Чрезмерно узкое его лицо
Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно – великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно – бесполезны! –
Под крыльями распахнутых бровей –
Две бездны.

В его лице я рыцарству верна,
-- Всем вам, кто жил и умирал без страху! –
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху.

                Впоследствии Марина сожалела, что их встреча не переросла в дружбу, а закончилась ранним браком. В одном из писем она писала: «Ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всю жизнь».
                В 1912 г., в тот год, когда Марина и Сергей поженились, у них родилась дочь Ариадна, Аля;  впоследствии она напишет две книги о матери и об отце. Но это случится тогда, когда их обоих уже давно не будет в живых…

                Кстати, такая подробность: в письмах Марина и Сергей, будучи супругами много лет, всегда обращались друг к другу только на «Вы».

                В 1914 г., с началом Первой мировой войны, Сергей Эфрон, студент 1-го курса Московского университета, неоднократно совершает попытки поступить добровольцем в армию, однако медицинские комиссии последовательно отклоняют его просьбу из-за слабого здоровья; в результате, в 1915 г., Эфрон отправляется  на фронт в качестве брата милосердия. В конце концов ему удаётся поступить в юнкерское училище.

                Марина же тяжело переживает разлуку с мужем. В апреле 1916 г. она, остро ощущая своё сиротство – одиночество пишет стихотворение  к Сергею Эфрону:

Я пришла к тебе чёрной полночью,
За последней помощью.
Я бродяга, родства не помнящий,
Корабль тонущий.

Самозванцами всеми хищными
Я дотла расхищена.
У палат твоих, царь истинный,
Стою – нищая.

                Но в в мае 1916-го Сергей ненадолго приезжает домой. Они всей семьёй – он, Марина и маленькая дочь, Аля – едут в Коктебель, к Максу Волошину, потом возвращаются в Москву. Через некоторое время Сергей Яковлевич снова их покидает.

                В 1917-м году он закончил юнкерское училище, и 11 февраля 1917-го командирован в Петергофскую школу прапорщиков для прохождения службы. Через полгода зачислен в 56-й пехотный запасной полк, учебная команда которого находилась в Нижнем Новгороде. О дальнейшей судьбе Эфрона мы поговорим позже. Сейчас – снова о Цветаевой и об этом, тяжёлом для России, времени.


                13 апреля 1917-го г.  у Марины родилась вторая дочь – Ирина. Роды были тяжёлые. Позднее она признавалась: «Я плохо приспособлена для всех этих дел.»
                Удивительно, что ещё в больнице, после тяжёлых ро’дов, Цветаева написала две из трёх частей поэтического триптиха «Стенька Разин» (третье стихотворение напишет в конце мая): 
             
                __________________________________

                Стенька Разин.

                1.

Ветры спать ушли – с золотой  зарёй,
Ночь подходит – каменною горой,
И с своей княжною из жарких стран
Отдыхает бешеный атаман.

Молодые плечи в охапку сгрёб,
Да заслушался, запрокинув лоб, --
Как гремит над жарким его шатром –
Соловьиный гром.

                2.

А над Волгой ночь,
А над Волгой сон.
Расстелили ковры узорные,
И возлёг на них атаман с княжной
Персиянкою – Брови Чёрные.

И не видно звёзд, и не видно волн, --
Только вёсла да темь кромешная!
И уносит в ночь атаманов чёлн
Персиянскую душу грешную.

И  услышала
Ночь – такую речь:
--  Аль не хочешь, что ль,
Потеснее лечь?
Ты меж наших баб –
Что жемчужинка!
Аль уж страшен так?
Я твой вечный раб,
Персияночка!
Полоняночка!

               ___________________

А она – брови насупила,
Брови длинные.
А она – очи потупила
Персиянские.
И из уст её –
Только вздох один:
-- Джаль-Эддин!

               ______________________

А над Волгой – заря румяная,
А над Волгой – рай.
И грохочет ватага пьяная:
-- Атаман, вставай!

Належался с басурманскою собакою!
Вишь, глаза-то у красавицы наплаканы!

А она – что смерть,
Рот закушен в кровь. –
Так и ходит атаманова крутая бровь.

-- Не поладила ты с нашею постелью –
Так  поладь, собака, с нашею купелью!

В небе-то ясно,
Тёмно на дне.
Красный один
Башмачок на корме.

И стоит Степан – ровно грозный дуб,
Побелел Степан – аж до самых губ.
Закачался, зашатался. – Ох, томно!
Поддержите, нехристи, -- в очах тёмно!

Вот и вся тебе персияночка,
Полоняночка.

                3.

                (Сон Разина).

И снится Разину – сон:
Словно плачется болотная цапля.
И снится Разину – звон:
Ровно капельки серебряные каплют.

И снится Разину дно:
Цветами – что плат ковровый.
И снится лицо одно –
Забытое, чернобровое.

Сидит, ровно Божья мать,
Да жемчуг на нитку нижет.
И хочет он ей сказать,
Да только губами движет…

Сдавило дыханье – аж
Стеклянный, в груди, осколок.
И ходит, как сонный страж,
Стеклянный -- меж ними – полог.

                ________________________

  Рулевой зарёю правил
Вниз по Волге-реке.
Ты зачем меня оставил
Об одном башмачке?

Кто красавицу захочет
В башмачке одном?
Я приду к тебе, дружочек,
За другим башмачком!

И звенят – звенят, звенят – звенят запястья:
-- Затонуло ты, Степаново счастье!

                Цветаевед  Ирма Кудрова пишет:
                << Эти стихи («Стенька Разин» -- В. К.) потом будут пользоваться в любой российской аудитории оглушительным успехом.  Они вобрали в себя глубинное бурление революции. Бунтарские тени Разина и Пугачёва буквально витали тогда в воздухе – кто из поэтов не писал о них в те годы!..
                Но цветаевский Стенька особый. Не любил бы он от всей души свою персияночку – и стихов бы цветаевских не было. А вот любит – и губит, сам, своей рукой, губит, казня тем и самого себя. И душа его, над которой совершено насилие, будет болеть, пока он жив. Вот что по-русски, вот где тайна, притягивавшая Марину, -- тайна, в которую и Достоевский вглядывался с особенным напряжением.
                Не раз и не два ещё в цветаевских текстах возникнет имя Стеньки. И всякий раз оно вбирает в себя размышления о глубинной сути российского человека, слишком склонного к гибельным крайностям. Неясно, почему Цветаева впоследствии не включила этот цикл в «Лебединый стан» -- книгу, которую она исподволь начнёт составлять в этом году, включая в него свою»гражданскую» лирику >>.

       _________________________________________

                О «гражданской»  лирике Цветаевой мы ещё поговорим – позже. А сейчас – о московской зиме 1916 – 1917 г. г. Вот как описывает это время Ирма Кудрова:
                тогда в зимней Москве << царила непроглядная тьма – не было газа для уличных фонарей, всё ухудшалась и ухудшалась ситуация с продовольствием. В длинных очередях громко роптали, и время от времени толпы громили булочные и мясные лавки. Свирепствовали вьюжные метели, поезда надолго застревали в пути: рельсы заносило снегом. Из-за топливного кризиса нередко простаивали даже заводы, работавшие на войну.
                «Живём в какой-то эпидемической неврастении», -- записывала в январе 1917 года публицистка Хин – Гольдовская. – Сплетни, слухи, догадки и напряжённое ожидание неминуемой  катастрофы. Это ожидание: вот – вот!.. завтра! …а может быть, сегодня, только ещё не дошло до нас, -- парализует всякую деятельность. Такое впечатление, что люди двигаются, но не ходят, дремлют, но не спят, говорят, но не договаривают… Все ждут переворота как чего-то неизбежного, никогда, кажется, не было столько самоубийств… >>.

                _________________________________________

                Февральскую революцию 1917 г. Цветаева приветствовала, как и её муж Сергей Эфрон, чьи родители, умершие до революции,были революционерами – народовольцами. Она  создаёт свой шедевр – отклик на февральскую революцию:

Из строгого, стройного храма
Ты вышла на визг площадей…
-- Свобода! – Прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.

Свершается страшная спевка, --
Обедня ещё впереди!
-- Свобода! – Гулящая девка
На шалой солдатской груди!

 ________________________________________

                А Октябрьскую революцию она восприняла иначе – как торжество губительного деспотизма.  В апреле 1918-го Марина пишет поэтический диптих «Андрей Шенье» (Шенье – французский поэт, журналист и политический деятель XVIII в. Казнён  за свою политическую деятельность на гильотине в 1794 г. – во время Великой французской революции – стал одной из жертв революционного террора):

                1.

Андрей Шенье взошёл на эшафот.
А я живу – и это страшный грех.
Есть времена – железные – для всех.
И не певец, кто в порохе – поёт.

И не отец, кто с сына у ворот
Дрожа срывает воинский доспех.
Есть времена, где солнце – смертный грех.
Не человек – кто в наши дни живёт.

                2.

Не узнаю’ в темноте
Руки – свои иль чужие?
Мечется в страшной мечте
Чёрная Консьержерия.

Руки роняют тетрадь,
Щупают тонкую шею.
Утро крадётся как тать.*
Я дописать не успею.

                (*Тать – вор – старорусское).

           _____________________________________

                Гражданская война, начавшаяся практически сразу после Октябрьской революции – ранит душу Цветаевой: для неё в этой войне нет правых, нет виноватых – есть погибающие, которым она со – Страдает. Из Её Души выплёскивается ---

Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!
 То шатаясь причитает в поле – Русь.
Помогите – на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь – руда.

И справа и слева
Кровавые зевы,
И каждая рана:
Мама!

И только и это
И внятно мне, пьяной,
Из чрева – и в чрево:
-- Мама!

Все рядком лежат –
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?

Белый был – красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был – белым стал:
Смерть побелила.

-- Кто ты? – белый? – не пойму – привстань!
Аль у красных пропадал? – Ря – зань.

И справа и слева
И сзади и прямо
И красный и белый:
-- Мама!

Без воли – без гнева –
Протяжно – упрямо –
До самого неба:
-- Мама!

                В этом стихотворении  выражено, мне кажется, материнское отношение Марины к погибающим на войне, где русские сражаются против русских. Оно входит в замечательный цветаевский цикл «Лебединый стан»: создавался с марта 1917-го по 1921-й год, и проникнут сочувствием к белому движению, в котором участвовал  и муж Марины Сергей Яковлевич Эфрон. В начале Гражданской войны он оказался в белой армии. И не случайно «Лебединый стан» открывается стихотворением, обращённом к мужу:

На кортике своём: Марина –
Ты начертал, встав за Отчизну.
Была я первой и единой
В твоей великолепной жизни.

Я помню ночь и лик пресветлый
В аду солдатского вагона.
Я волосы гоню по ветру,
Я в ларчике храню погоны.

                Сергей Яковлевич совершает с Добровольческой армией… но прежде чем продолжать рассказ – объясню, что такое – Добровольческая армия: это – оперативно – стратегическое объединение Белой армии на Юге России в 1917 – 1920 г. г. Муж Марины оказался именно в Добровольческой армии, название которой Марина расшифровывала как «добрую волю к смерти».

                Дон.

                1.

Белая гвардия, путь твой высок:
Чёрному дулу – грудь и висок.

Божье да белое твоё дело:
Белое тело твоё – в песок.

Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…

Старого мира – последний сон:
Молодость – Доблесть – Вандея – Дон.

                2.

Кто уцелел – умрёт, кто мёртв – воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
-- Где были вы? – вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: -- На Дону!

-- Что делали? – Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.

                3.

Волны и молодость – вне закона!
Тронулся Дон. – Погибаем. – Тонем.
Ветру веков доверяем снесть
Внукам – лихую весть:

Да! Проломилась донская глыба!
Белая гвардия – да! – погибла.
Но покидая детей и жён,
Но уходя на Дон,

Белою стаей летя на плаху,
Мы за одно умирали: хаты!

Перекрестясь на последний храм,
Белогвардейская рать – векам.

                Под этим стихотворением стоит дата с пояснением – «Москва, Благовещенье 1918 – дни разгрома Дона – «

                Дело в том, что Сергей Эфрон совершил с Добровольческой армией бесславный поход с Юга на Москву, а затем бежал с остатками армии в Крым (они спасались от верной гибели).

             

                Интересно. что, несмотря на явную контрреволюционность многих стихов «Лебединого стана», советская власть как бы не замечала этого: Марине выделяли паёк и даже печатали в Гослите её книжки…

                __________________________________________

                В то время, когда Сергей Эфрон служил в Добровольческой армии на Юге России, Цветаева живёт по-прежнему в Москве. Она с ноября 1918-го служит в Информационном отделе по делам национальностей (Наркомнац); в апреле 1919-го  -- в Центральной коллегии попечения о   
пленных и беженцах (Центпленбеж); в ноябре 1920-го – в театральном отделе Наркомпроса.
                -
                Одновременно  с «гражданскими» стихами  -- в мае 1918-го г. – Цветаева создаёт одно из лучших, на мой взгляд, в истории русской поэзии, стихов о Вдохновении:

В чёрном небе слова начертаны –
И ослепли глаза прекрасные…
И не страшно нам ложе смертное,
И не сладко нам ложе страстное.

В поте – пишущий, в поте – пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Лёгкий огнь, над кудрями пляшущий, --
Дуновение – вдохновения!

                ______________________________________________
С марта 1919-го по июль 1921 г. Цветаева не имела вестей о муже. Всё это время Марина в фантастической и «насторожённой» надежде на его возвращение прислушивается по ночам к каждому стуку во входную дверь на первом этаже. – И, в который раз, спустившись с колотящимся сердцем вниз, убеждается в тщетности ожиданий…
               
                Осень и зима 1919 – 1920 г. г.. – самое тяжёлое время в жизни Цветаевой, жившей с двумя маленькими дочерьми. Кстати, расскажу вот о чём: особым было отношение к старшей дочери, Але. «Дитя моей души», -- называла она её. Воспитывала её жёстко,  по-спартански, даже сурово подчас, -- Цветаева не была создана для материнства. С 1918-го по октябрь 1919-го она создаёт поэтический цикл «Стихи к дочери», в нём есть и такое стихотворение:

Упадёшь – перстом не двину.
Я люблю тебя как сына.

Всей мечтой своей довлея,
Не щадя и не жалея.

Я учу: губам полезно
Раскалённое железо,

Бархатных ковров полезней –
Гвозди – молодым ступням.

А ещё в ночи беззвездной
Под ногой – полезны – бездны!

Первенец мой крутолобый!
Вместо всей моей учёбы –
Материнская утроба
Лучше – для тебя была б.

                Но в то же время и такие стихи есть в цикле: стихи, в коих чувствуется родственность двух душ – Марининой и Али:

                I.

Не знаю, где ты и где я.
Те ж песни и те же заботы.
Такие с тобою друзья,
Такие с тобою сироты.

И так хорошо нам вдвоём:
Бездомным, бессонным  и сирым…
Две птицы: чуть встали – поём.
Две странницы:  кормимся миром.

                Аля была уникальным ребёнком: писала в 6 –7 лет удивительные стихи, вела с раннего детства дневники… Более подробно об Ариадне Эфрон, её жизни и творчестве – в моей композиции, ей посвящённой («Мать и дочь»).
                Но вот ещё стихи Марины, посвящённые Але:

                II.

И бродим с тобой по церквам
Великим -- и малым, приходским.
И бродим с тобой по домам
Убогим – и знатным, господским.

Когда-то сказала: -- Купи! –
Сверкнув на кремлёвские башни.
Кремль – твой от рождения. – Спи,
Мой первенец светлый и страшный.

                III.

И как под землёю трава
Дружится с рудою железной, --
Всё видят пресветлые два
Провала  в небесную бездну.

Сивилла! – Зачем моему
Ребёнку – такая судьбина?
Ведь русская доля – ему…
И век ей: Россия, рябина…

                Мне кажется – ещё одно пророчество Цветаевой:  написано так,как будто Марина уже знает  о будущей эмиграции, хотя живут  пока в России, и ни о каком отъезде за границу она  сейчас не думает…


                Но вернёмся к осени и зиме  1919 –1920 г. г. – Тяжелейшее время для Марины и двух её маленьких дочерей: полуголодное существование и сложные проблемы быта, с коими Цветаевой, неумелой и непрактичной в хозяйственных делах, приходится справляться в одиночку. Так Марина описала свой быт в дневнике, который она вела в то время:
                << Живу с Алей и Ириной (Але – 6 лет, Ирине  2 года 7 месяцев)… в чердачной комнате… Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, «одолженного» соседями – весь запас…
                Живу даровыми обедами (детскими).  Жена сапожника Гранского – худая, темноглазая, с красивым страдальческим лицом – мать пятерых детей – недавно прислала мне через свою старшую девочку карточку на обед (одна из её девочек уехала в колонию), и «пышечку» для Али. Госпожа Гольдман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям супу и сегодня насильно «одолжила» мне третью тысячу. У самой трое детей <…>
                Помогает мне ещё, изредка, вспоминая о моём существовании – и не виню, ибо знакомы без году неделя: актриса Звягинцева, потому что любит стихи, и её муж, потому что любит жену. Принесли картофеля, муж несколько раз выламывал балки на чердаке и пилил.
                Ещё Р[оман] С[амойлович] Тумаркин, брат госпожи Цетлин, у которой я бывала  на литературных вечерах, даёт спички, хлеб. Добр, участлив.
                И это всё. –
                Бальмонт рад бы, да сам нищий. (Зайдёшь, кормит и поит всегда) Его слова: «Я всё время чувствую угрызения совести, чувствую, что я должен помочь» -- уже помощь. Люди не знают, как я безмерно ценю слова!..  >>.

                Марина Цветаева.
 
                Бальмонту.

Пышно и бесстрастно вянут
Розы нашего румянца.
Лишь камзол теснее стянут:
Голодаем как испанцы.

Ничего не можем даром
Взять – скорее гору сдвинем!
И по всем гордыням старым –
Голод: новая гордыня.

В вывернутой наизнанку
Мантии Врагов Народа
Утверждаем всей осанкой:
Луковица – и свобода.

Жизни  ломовое дышло
Спеси не перешибило
Скакуну. Как бы не вышло:
-- Луковица – и могила.

Будет наш ответ у входа
В Рай, под деревцем миндальным:
-- Царь! На пиршестве народа
Голодали – как гидальго!

                << Мой день: встаю – верхнее окно ещё сереет – холод – лужи, пыль от пилы – вёдра – кувшины – тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. <…>
                Потом – уборка. – «Аля, вынеси окарёнок!» (окарёнок – маленькая лоханка, кадушка – из словаря Д. Ушакова – В. К.) Два слова об окарёнке – он их заслуживает. Это главное действующее лицо в нашей жизни. В окарёнке стоит самовар, ибо, когда кипит с картошкой, заливает всё вокруг… Угли – му’ка от пилы – лужи… <…> За водой – к Гольдманам, с чёрного хода: боюсь наткнуться на мужа. Прихожу счастливая: целое ведро воды и жестянка! (и ведро и жестянка – чужие, моё всё украдено). Потом  стирка, мытьё посуды… <…>
                …На чердак – лестницы нету (спалили) – подтягиваюсь на верёвке – за брёвнами <…>  ни постоянных  ожогов от углей, которые  (нетерпение? ожесточение?) хватаю прямо руками, ни беготни  по комиссионным магазинам (продалось ли?) и кооперативам (не выдают ли соль, табак? … >>.

                И ещё одна подробность их жизни в это время: Марина ходит  за продуктами, которые она получает по карточкам, иногда Аля ходит с ней. И если уходят вдвоём, Ирину вынуждены привязывать  к стулу, поскольку однажды в их отсутствие она съела пол – кочана сырой капусты из шкафа. Приходят, отвязывают её от стула и обедают вместе.

Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!
Взойдите. Гора рукописных бумаг…
Так. – Руку! – Держите направо, --
Здесь лужа от крыши дырявой.

Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук,
Какую мне Фландрию вывел паук.
Не слушайте толков досужих,
Что женщина может без кружев!

Ну-с, перечень наших чердачных чудес:
Здесь нас посещают и ангел, и бес,
И тот, кто обоих превыше.
Недолго ведь с неба – на крышу!

Вам дети мои – два чердачных царька,
С весёлою музой моею, -- пока
Вам призрачный ужин согрею, --
Покажут мою эмпирею.

-- А что с вами будет, как выйдут дрова?
-- Дрова? Но на то у поэта – слова
Всегда – огневые – в запасе!
Нам нынешний год не опасен…

От века поэтовы корки  черствы,
И дела нам нету до красной Москвы!
Глядите: от края -- до края –
Вот наша Москва – голубая!

А если уж слишком поэта доймёт
Московский, чумной, девятнадцатый год, --
Что ж, -- мы проживём и без хлеба!
Недолго ведь с крыши – на небо.

                Несмотря на все трудности, Цветаева по-прежнему много пишет: письма, дневники, стихи. В сознании Марины Бытиё всегда одерживало победу над бытом. – В своих записях Цветаева отмечает и веселье, и остроту мысли, и взрывы радости при малейшей удаче, и то, что все стены её исчёрканы строчками стихов…

                А жить становилось всё тяжелей и тяжелей. И Марина отдала в Кунцевский детский приют двух своих дочерей, чтобы не умерли от голода. Через несколько дней старшая дочь – Аля – тяжело заболела. Марина едет к ней в Кунцевский красноармейский госпиталь. После этой поездки рождаются строки, полные горечи и отчаяния: «Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить. // А так: руки скрестить, тихонько плыть // Глазами по пустому небосклону…»
                Вскоре Алю пришлось забрать домой – девочка была почти безнадёжно больна! Пока Марина боролась за жизнь старшей дочери, младшая, Ирина, умерла в приюте – «не болея и не принимая пищи» -- так сказали Цветаевой. «Живу с сжатым горлом на краю пропасти», -- скажет Марина, узнав о смерти своей младшей девочки.

Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были – по одной на каждую –
Две головки мне дарованы.

Но обеими – зажатыми –
Яростными – как могла! –
Старшую из тьмы выхватывая –
Младшей не уберегла.

Две руки – ласкать – разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки – и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.

Светлая – на шейке тоненькой –
Одуванчик на стебле!
Мной совсем ещё не понято,
Что дитя моё в земле.

          ___________________________________________

                20 ноября 1920 г. Цветаева узнаёт о том, что гражданская война в основном  окончена, а остатки Добровольческой армии сброшены в Чёрное море. Сергей вместе с другими уцелевшими добровольцами эвакуируется в Турцию. Но Марина об этом не знает: её тревога за мужа, страх за него  усиливаются: где Сергей? Что с ним? Жив ли? Через несколько дней рождаются первые строфы её  «Плача Ярославны»:

Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать воды турецкого моря,
Смуглого солнца, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.
___________________________________________
                С января 1921 г. Цветаева регулярно посещает литературные вечера Всероссийского союза поэтов. В марте 1921-го выступает с чтением своих новых произведений.

                Кстати, с 1918-го по 1921-й год она создаёт романтические поэмы – сказки «Царь – Девица», «Егорушка», поэму «На красном коне» и 6 стихотворных  драм – «Червонный валет»,  «Метель», «Фортуна»,  Каменный ангел»,  «Приключение», «Феникс». а также поэму «На красном коне»,  посвящённую Анне Ахматовой. Я даю здесь эту поэму – вполне возможно, это – одно из тех произведений, которое Марина читала на мартовских чтениях (написана в январе 1921-го):

И настежь, и настежь
Руки – две.
И навзничь! – Топчи, конный!
Чтоб дух мой, из рёбер взыграв – к Тебе,
Не смертной женой – Рождённой!

            ______________

Не Муза, не Муза
Над бедною люлькой
Мне пела, за ручку водила.
Не Муза холодные руки мне грела,
Горячие веки студила.
Вихор ото лба отводила – не Муза,
В большие поля уводила – не Муза.

Не Муза, не чёрные косы, не бусы,
Не басни, -- всего два крыла светло-русых
-- Коротких – над бровью крылатых.
Стан в латах.
Султан.

К устам не клонился,
На сон не крестил.
О сломанной кукле
Со мной не грустил.
Всех птиц моих -- на свободу
Пускал – и потом – не жалея шпор,
На красном коне – промеж синих гор
Гремящего ледохода!

              _______________________

Пожарные! – Широкий крик!
Как зарево широкий – крик!
Пожарные! – Душа горит!
Не наш ли дом горит?!

Споло’шный колокол гремит,
Качай-раскачивай  язык,
Споло’шный колокол! – Велик
Пожар! – Душа горит!

Пляша от страшной красоты,
На красных факелов жгуты
Рукоплещу, -- кричу – свищу –
Рычу – искры мечу.

Кто вынес? Кто сквозь гром и чад
Орлом восхи’тил? – Не очнусь!
Рубашка – длинная – до пят
На мне – и нитка бус.

Вой пламени, стекольный лязг…
У каждого – заместо глаз –
Два зарева! – Полёт перин!
Горим! Горим! Горим!

Трещи, тысячелетний ларь!
Пылай, накопленная кладь!
Мой дом – над всеми государь,
Мне нечего желать.

Пожарные! – Крепчай, Петух!
Грянь в раззолоченные лбы!
Чтобы пожар не тух, не тух!
Чтоб рухнули столбы!

Что’ это -- вдруг – рухнуло – вдруг?
Это не столб – рухнул!
Бешеный всплеск маленьких рук
В небо – и крик: -- Кукла!

Кто это – вслед – скоком гоня
Взор мне метнул – властный?
Кто это – скоком с коня
Красного – в дом – красный?!

Крик – и перекричавший всех
Крик. – Громовой удар.
Вздымая куклу, как доспех,
Встаёт, как сам Пожар.

Как Царь меж огненных зыбей
Встаёт,  сдвигает бровь.
-- Я спас её тебе, -- разбей!
Освободи Любовь!

        ____________________

 Что’ это вдруг – рухнуло? – Нет,
Это не мир – рухнул!
То две руки – конному – вслед
Девочка – без куклы.

Злая луна – в прорезь окон.
Первый  мне снится сон.

Стоим, обнявшись туго,
Над шумом, где поток.
Вплоть до ноги упругой
Взлетает пенный клок.

Глядим, обнявшись немо,
На пенные столбы
Я – все его гаремы,
Он – все мои гербы.

Стоим, сплечившись круто:
Бок в бок, ладонь в ладонь.
Вплоть до ноги разутой
Взмывает пенный конь…

-- Клянись, что тотчас – с мосту,
Коль я туда – цветок,
Платок… -- Глядит – и – просто
Вниз головой – в поток!

Мост ли дрожит, я ли – дрожу?
Кровь или вал – стонет?
Окаменев – тупо – гляжу,
Как моя жизнь – тонет.

Кто это вдруг – взмахом плаща
В воздух меня – вскинул?
Кто это вдруг – красный всплеща
Полымем – в огнь синий?

Всплеск – и победоносный зов
Из бездны. – Плавный вскок.
Подъемля тело как улов
Встаёт, как сам Поток.

Как Царь меж вздыбленных зыбей
Встаёт, сдвигает бровь.
Я спас его тебе, -- убей!
Освободи Любовь!

Что это вдруг – ринулось – нет! –
Это не смерч-вьюга!
То две руки – конному  -- вслед
Девушка – без друга!

Мутная мгла – в прорезь окон.
Новый мне снится сон.

Ночь гонится – а путь таков:
Кровь в жилах сжата.
Сын! Детища моих боков, --
Веди, вожатый!

Мужайся, отрок! – Дух Горы
Один – нас двое.
Здесь только зори да орлы,
Да мы с тобою.
Вихрь! – Боги бы вернулись вспять,
Орлам он страшен…
Ввысь, первенец! – За  пядью пядь –
Высь  б у д е т  нашей!

На то и сына родила,
Прах  дольный гложа –
Чтоб из-под орльего крыла
Мне взял – гром Божий!

Чёрная высь. – Голый отвес.
Маленьких рук – стержни.
Кто это там – точно Зевес
В люльке – орла держит?

Смет – и в ответ – яростный плеск
Крыл – и когтей свёрла.
Кто это вслед – на перерез –
Молнией – в гром орлий?!

Хрип – и громоподобный рев
Грудь горную рассек.
Как Первенца его воздев,
Встаёт как сам Набег.

Как Царь меж облачных зыбей
Стоит, сдвигает бровь.
-- Я спас его тебе, -- убей!
Освободи Любовь!

Что это’ вдруг – хрустнуло – нет! –
Это не сушь-древо.
То две руки – конному вслед
Женщина – без чрева!

Злая заря – в прорезь окон.
Третий мне снится сон.

               _______________________

Февраль . Кривые дороги.
В полях – метель.
Метёт большие дороги
Ветро’в  артель.

То вскачь по хребтам наклонным,
То – снова круть.
За красным, за красным конным
Всё тот же путь.

То -- вот он! Рукой достанешь!
Как дразнит: Тронь!
Безумные руки тянешь,
И снегом – конь.

Султан ли – в глазах – косматый,
Аль так – ветла?
Эй, рук не складайте, сваты!
Мети, ветра!

Мети, громозди пороги –
Превыше скал,
Чтоб конь его крутоногий
Как вкопан -- стал.

И внемлют ветра – и стоном
В ответ на стон.
Торопится красным гоном
Мой конный сон.

Косматых воскрылий взлёты,
Аль так – ветла?
Вздымайте, вздымайте мётлы!
Держись, ветра!

А что ж это там за глыба
Всплывает – там?
Как будто бы вьюгой вздыблен
Стоглавый храм.

Конец и венец погоне!
Уж в лоб, треща,
Мне пламень подков, в ладони –
Уж край плаща!

На помощь, с мечом и громом,
Всех Воинств Царь! –
Но прядает конь – и громом
Взгремел в алтарь!

          _____________

Стремлю, а за мною – сворой
Вся рать ветров.
Ещё не остыл – по хорам –
Раскат подков.

Как рокот Сорокоуста
Метель взмелась:
Престол опрокинут! – Пусто!
Как в землю сгас!

Стоните, стоните, стены!
Метель, ярись!
Померкло от конской пены
Сиянье риз.

Шатается купол. – Рухай,
Сонм сил и слав! 
И рухает тело – руки
Крестом распяв.

       ________________

Огромною битвой радуг –
Разлёт лампад.
-- Прими меня, чист и сладок,
За ны – распят.

Ревнивая длань, -- твой праздник!
Прими огонь!
Но что – с высоты – за всадник,
И что за конь?

Доспехи на нём – как солнце…
-- Полёт – крутой –
И прямо на грудь мне – конской
Встаёт пятой.
                (без жирной большой черты – здесь – маленькая черта).               

Гром первый по черепу – или лом
По черепу?! – Люди! Люди!
В сухую подушку вгрызаясь лбом,
Впервые сказать: Не любит!

Не любит! – Не надо мне женских кос!
Не любит! – Не надо мне красных бус!
Не любит! – Так я на коня вздымусь!
Не любит! – Вздымусь – до неба!

О дух моих дедов, взыграй с цепи!
Шатай вековые сосны!
О дух моих дедов – Эол! – трепи
Мои золотые космы!

На белом коне впереди полков
Вперёд под серебряный гром подков!
Посмотрим, посмотрим в бою каков
Гордец на коне на красном!

Разломано небо! – Благой знак:
Заря кровянит шлем мой!
Солдаты! До неба -- один шаг:
Законом зерна – в землю!

Вперёд – через ров! – Сорвались? – Ряд
Другой – через ров! – Сорвались? – Вновь
Другой – через ров! – На снегу лат
Не знаю: заря? кровь?

Солдаты! Какого врага – бъём?
В груди холодок – жгуч.
И входит, и входит стальным копьём
Под левую грудь – луч.

                ________________

И шёпот: Такой я тебя желал!
И рокот: Такой я тебя избрал,
Дитя моей страсти – сестра – брат –
Невеста во льду – лат!

Моя и ничья – до конца лет.
Я, руки воздев: Свет!
-- Пребудешь? Не будешь ничья, -- нет?
Я, рану зажав: Нет.

   ________________

Не Муза, не Муза, -- не бренные узы
Родства, -- не твои путы,
О Дружба! – Не женской рукой, -- лютой
Затянут на мне –
Узел.

Сей страшен союз. – В черноте рва
Лежу, -- а Восход светел.
О кто невесомых моих два
Крыла за плечом –
Взвесил?

Немой соглядатай
Живых бурь –
Лежу и слежу
Тени.

Доколе меня
Не умчит в лазурь
На красном коне –
Мой  Гений! 

            __________________________________________
                В феврале 1921-го получил разрешение на временный выезд за границу писатель Илья Эренбург. Цветаева дружна с ним. – И она бросается к Эренбургу со своей мольбой: узнать о судьбе мужа, разыскать его, если жив и передать Сергею Яковлевичу её письмо:
                Если Вы живы – я спасена. – Мне страшно Вам писать, я так давно живу в тупом задеревенелом  ужасе, не смея надеяться, что живы, -- и лбом – руками – грудью отталкиваю то, другое… -- Все мои мысли о Вас. Не знаю судьбы и Бога, не знаю, что им нужно от меня, что задумали, поэтому  не знаю, что думать о Вас. Я знаю, что у меня есть судьба. – Это страшно. – Если Богу нужно от меня покорности – есть, смирения – есть – перед всеми и каждым! – но отнимая Вас у меня, он бы отнял жизнь…»

                В  июле 1921 г. от Эренбурга приходит известие о том, что Сергей жив и учится в университете в Праге. Вслед за известием пришло долгожданное и радостное письмо от самого Эфрона. «С сегодняшнего дня – жизнь. Впервые живу», -- записала Марина, получив это письмо, в тетради,  и тут же: «Письмо к С.»:
                «Мой Серёженька! Если от счастья не умирают, то – во всяком случае – каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. Последние вести о Вас: Ваше письмо к Максу. Потом пустота. Не знаю, с чего начать. – Знаю, с чего начать: то, чем и кончу: моя любовь к Вам…» (письмо оборвано).
                Марина принимает решение: ехать с дочерью к мужу.


                В июле 1922 г. в Москве вышел сборник Цветаевой «Вёрсты», который был горячо принят читателями и критиками, а в Берлине – сборник «Разлука» с полной редакцией поэмы «На красном коне», обе эти книжки я уже упоминал).
                << Стихи писались, -- пишет Ариадна Эфрон, -- несмотря ни на что и – благодаря всему, будучи не «роскошью», и даже не насущностью,  а – неизбежностью. Писались сквозь все препятствия и отвлечения – их Марина умела отстранять, раздвигать, как раздвигала посторонние предметы, нараставшие на рабочем её столе, чтобы освободить место для локтей и тетрадей. >>

                3-я лекция.

                Марина и Аля получили разрешение на временный выезд из России и в июле 1922 г. выехали в Берлин, где  должны были встретиться с Сергеем Яковлевичем. – И вот их встреча.
                << …тут мы услышали Серёжин голос: «Марина! Мариночка!», -- вспоминает Ариадна Эфрон. – Откуда-то с другого конца площади бежал, маша нам рукой, высокий, худой человек, и я, уже зная, что это – папа, ещё не узнавала его, потому что была совсем маленькой, когда мы расстались, и помнила его другим, вернее, иным, и пока тот образ – моего младенческого восприятия – пытался совпасть с образом этого, движущегося к нам человека, Серёжа уже добежал до нас, с искажённым от счастья лицом, и обнял Марину, медленно раскрывшую ему навстречу руки, словно оцепеневшие.
                Долго, долго стояли они, намертво обнявшись, и только потом стали медленно вытирать  друг другу ладонями щёки, мокрые от слёз. >>.

                Временный выезд из России превратится для них в эмиграцию – для Марины – на 17 лет…
               
                Встретившись с женой и дочерью в Берлине, Сергей Яковлевич снова уехал в Прагу – он учился в Карловом университете (старейший университет Европы), на философском факультете (1921 – 1925 г. г.) и был членом организации русских писателей и журналистов.

                Собираются уезжать из Берлина и Марина с Алей, несколько месяцев прожив в столице Германии. И даже за эти несколько месяцев Марина  написала много стихов – эти несколько месяцев плодотворны для неё, как и последние пред – эмиграционные годы. В 3-хтомном Собрании поэтических произведений Цветаевой я, считая её берлинские стихи, насчитал 21. И почти все из них – шедевры.

По загарам -- топор и плуг.
Хватит – смуглому праху дань!
Для ремесленнических рук
Дорога трудовая рань.

Здравствуй – в ветхозаветных тьмах –
Вечной мужественности взмах!

Мхом и мёдом дымящий плод –
Прочь, последнего часа тварь!
В меховых ворохах дремот
Сарру-заповедь и Агарь-

Сердце – бросив…
                -- ликуй в утрах,
Вечной мужественности взмах!

                ______________________

Здравствуй! Не стрела, не камень:
Я! – Живейшая из жён:
Жизнь. Обеими руками
В твой невыспавшийся сон.

Дай! (На языке двуостром:
На’! – Двуострота змеи!)
Всю меня в простоволосой
Радости моей прими!

Льни! – Сегодня день на шхуне,
-- Льни! – на лыжах! – Льни! – льняной!
Я сегодня в новой шкуре:
Вызолоченной, седьмой!

-- Мой! – и о каких наградах
Рай – когда в руках, у рта:
Жизнь: распахнутая радость
Поздороваться с утра!

__________________________________________

                Марина и Аля переезжают из Берлина в Чехию, где им предстоит прожить более 3-х лет. Эти годы жизни Цветаевой были насыщены – опять же – вдохновенным творчеством, встречами, знакомствами. Знакомствам и встречами,  потому что уединённость души сочеталась в ней с человеческой общительностью.
                Некоторые из её чешских знакомств впоследствии переросли в дружбу: напр., с писательницей   Анной Теско’вой Марина переписывалась в течении всех эмигрантских лет, поверяя  своему другу  многое в своей жизни, многие переживания.
                Живя в Чехии, Марина общается с семьёй  писателя  Евгения Николаевича Чирикова (рассказы Чирикова Марина слушала ещё в детстве – мама читала). Его старшая дочь, Людмила, жила в Берлине; она была художницей и оформила берлинское издание поэмы – сказки Цветаевой «Царь – Девица». С Людмилой Марина переписывалась, а встречалась с её сестрой, Валентиной, с которой, по-видимому, ощущала некоторое внутреннее сходство (сохранились и её письма к Валентине Чириковой): надписывая ей свою книгу «Ремесло», она, Цветаева, назовёт её сестрой «в болевом, т. е. в единственно верном  и вечном».
                Благожелательно относились к  Цветаевой и в редакциях русских эмигрантских журналов,  выходивших в Чехии: её стихи печатали почти безотказно!
                << …Марина сблизилась с несколькими, по-разному милыми ей людьми в редакции журнала   «Воля России», журнала, в котором были опубликованы многие её произведения – стихотворения, поэмы, пьесы, проза… Редколлегию не пугала Маринина внеполитичность, политическое направление журнала Марину не интересовало, широта же его литературного гостеприимства поддерживала и радовала», -- вспоминала Ариадна Эфрон.

                Как много поэтических произведений создано Цветаевой в Чехии: несколько поэм, трагедия «Ариадна», множество стихотворений;  только поэтических циклов – около 20. – Один из самых замечательных её циклов, созданных там – «Деревья» (с посвящением: «Моему чешскому другу, Анне Антоновне Тесковой):

Когда обидой – опилась
Душа разгневанная,
Когда семижды зареклась
Сражаться с демонами –

Не с теми, ливнями огней
В бездну нисхлёснутыми:
С земными низостями дней,
С людскими косностями, --

Деревья! К вам иду! Спастись
От рёва рыночного!
Вашими вымахами ввысь
Как сердце выдышано!

Дуб богоборческий!  В бои
Всем корнем шествующий!
Ивы – провидицы мои!
Берёзы —девственницы!

Вяз – яростный Авессалом!
На пытке вздыбленная
Сосна! – ты, уст моих псалом:
Горечь рябиновая…

К вам! В живоплещущую ртуть
Листвы – пусть рушащейся!
Впервые руки распахнуть!
Забросить рукописи!

Зелёных отсветов рои…
Как в руки плещущие…
Простоволосые мои,
Мои трепещущие!

                Марина очень любила прогулки по вечерней и ночной Праге – городу, который так полюбился ей!

Как бы дым твоих ни горек
Труб, глотать его – всё нега!
Оттого что ночью – город –
Опрокинутое небо.

Как бы дел твоих презренных
День ни гол, -- в ночи ты – шах!
Звёзды страсть свела – на землю!
Картою созвездий – прах.

Гектором иль Бонапартом
Звать тебя? Москва иль Троя?
Звёздной и военной картой
Город лёг…
                Любовь? – Пустое!

Минет! Нищеты надземной
Ставленник, в ночи я – шах!
Небо сведено на землю:
Картою созвездий – прах

Рассыпается…

                Так Марина писала о Праге. В этом и некоторых других стихотворениях Цветаевой, написанных там – неповторимые черты её Праги:
                «По набережным, где седые деревья…», «Фонари, горящие газом леденеющим…» «Прага, каменная поэма…», и т. д.
                Пишет она и стихотворение «Пражский рыцарь». Речь идёт о памятнике легендарному герою чешского народа рыцарю Брунсвику, установленному под мостом над рекой Влтавой в Праге; связывается с королём из средневековых чешских легенд и отождествлён с королём Пршемыслом  II, который много  сделал для укрепления чешского государства. Для Марины он был «центром» и «сердцем» Праги. Она считала, что их (её  и рыцаря), которого она нарекла «стражем реки» объединяет  как внешнее, так и внутреннее сходство, часто навещала рыцаря и долго – долго  стояла рядом.
                А теперь – само стихотворение:

Бледно – лицый
Страж над плеском века –
Рыцарь, рыцарь,
Стерегущий  реку.

(О найду ль в ней
Мир от губ и рук?!)
Ка – ра – ульный
На посту разлук.

Клятвы, кольца…
Да, но камнем в реку
Нас-то – сколько
За четыре века!

В воду – пропуск
Вольный. Розам – цвесть!
Бросил – брошусь!
Вот тебе и месть!

Не устанем
Мы – доколе страсть есть!
Мстить  -- мостами.
Широко расправтесь,

Крылья! В тину,
В пену – как парчу!
Мосто – вины
Нынче не плачу!

-- «С рокового мосту
Вниз – отважься!»
Я тебе по росту,
Рыцарь пражский.

Сласть ли, грусть ли
В ней – тебе видней,
Рыцарь, стерегущий
Реку – дней.

                << Я Прагу люблю первой после Москвы и не из-за «родного славянства», из-за собственного родства с нею: за её смешанность и многодушие >>, -- писала Цветаева Анне Тесковой незадолго до отъезда из Чехии.

                Позже, когда семья уже переедет во Францию, Цветаева будет тосковать по Чехии, вспоминая с благодарностью край, ставший родным для неё. И это, несмотря на повседневные тяготы жизни в Чехии. – Трудности быта… Поиски более дешёвого жилья, ибо жили в нужде… Постоянные переезды с квартиры на квартиру – одно убогое жильё сменяли на другое (скудные пожитки перетаскивали на руках в корзинах)… Переезжали не только из-за того, что искали  более дешёвое жильё, но и – из-за неудобств, из-за конфликтов  с хозяевами… И неизменно – тяжёлый быт… -- Но как удивительно претворялся этот ненавистный быт в Бытиё – в поэзию.
«Спаси Господи, дым! // -- Дым-то, Бог с ним! А главное – сырость! // С тем же страхом, с каким // Переезжают с квартиры: // С той же лампою – вплоть, -- Лампой нищенств, студенчеств, окраин. // Хоть бы деревце хоть // Для детей! – И каков-то хозяин?» В этих строках – отголоски цветаевских кочевий.

                Чешское правительство помогало эмигрантам, которые потеряли возможность жить на своей Родине; на это пособие можно было проживать только за городом: Вшеноры, Мокропсы, Йиловиште – пригороды  Праги, где жила со своей семьёй Цветаева. Карловый университет помогал писателям и поэтам, но лучшие продукты доставались больному Сергею Эфрону.
                Русская интеллигенция, проживавшая в Праге и окрестностях, вела богатую культурную жизнь, в отличие от Цветаевой и Эфрона,  которые  жили обособленно. Но это не мешало им общаться с другими эмигрантами.

                Жизнь в Чехии, любовь Марины к этой стране и к чудному городу – Праге, но и – мысли о далёкой России, о навсегда Родном городе – Москве…

                Рассвет на рельсах.

Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.

Из сырости -- и свай
Из сырости – и серости.
Покамест день не встал
И не вмешался стрелочник.

Туман ещё щадит,
Ещё в холсты запахнутый
Спит ломовой гранит,
Полей не видно шахматных…

Из сырости – и стай…
Ещё вестями шалыми
Лжёт вороная сталь –
Ещё Москва за шпалами!

Так, под упорством глаз –
Видением бесплотнейшим
Какая разлилась
Россия – в три полотнища!

И – шире раскручу!
Невидимыми рельсами
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами:

С пропавшими навек
Для Бога и людей!
(Знак: сорок человек
И восемь лошадей.)

Так, посредине шпал,
Где даль шлагбаумом выросла,
Из сырости и шпал,
Из сырости – и сирости,

Покамест день не встал
С его страстями стравленными –
Во всю горизонталь
Россию восстанавливаю!

Без низости, без лжи:
Даль –да две рельсы синие…
Эй, вот она! – Держи!
По линиям, по линиям…

                И ещё два чешских стихотворения Цветаевой – «Эмигрант» и «Душа». В первом из них – о горьком и гордом эмигрантстве Большого Поэта; во втором – о Душе Поэта – ДУШЕ вне времени,
которой тесны любые рамки…

                Эмигрант.

Здесь, меж вами: домами, деньгами, дымами,
Дамами, Думами,
Не слюбившись с вами, не сбившись с вами,
Неким –
Шуманом пронося под полой весну:
Выше! и’з виду!
Соловьиным тремоло на весу –
Некий – избранный.

Боязливейший, ибо взяв на дыб –
Ноги лижете!
Заблудившийся между грыж и глыб 
Бог в блудилище.

Лишний! Вышний! Выходец! Вызов! Ввысь
Не отвыкший… Виселиц
Не принявший… В рвани валют и виз
Веги – выходец.

                Душа.

Выше! Выше! Лови – лётчицу!
Не спросившись лозы – отческой
Нереидою по – лощется,
Нереидою в ла – зурь!

Лира! Лира! Хвалынь – синяя!
Полыхание крыл – в скинии!
Над мотыками – и – спинами
Полыхание двух бурь!

Муза! Муза! Да как – смеешь ты?
Только узел фаты – веющей!
Или ветер станиц --  шелестом
О страницы и смыв, взмыл…

И покамест  -- счета – кипами,
И покамест сердца – хрипами,
Закипание – до – кипени
Двух вспенённых – крепись – крыл.

Так, над вашей игрой – крупною,
(Между трупами – и – куклами!)
Не общупана, не’ куплена,
Полыхая и пля – ша –

Шестикрылая, ра – душная,
Между мнимыми – ниц! – сущая,
Не задушена вашими тушами
Ду – ша!

                Жить, повторяю, было материально тяжело. – Особенно тяжёлой для семьи Марины была последняя их чешская зима – зима 1924 – 1925 г. г. Правда, в эту зиму, про которую она написала «гробовое, глухое моё зимовье», в эту зиму – в феврале 1925-го, у Марины и Сергея родился сын, Георгий, сын, коего Марина очень хотела (и даже предсказала в своих стихах уже давно)…

                31 октября – 1 ноября 1925 г.  Марина Цветаева с семьёй переезжает из Чехии в Париж.

              ______________________________________

                Цветаева вырвалась из угрожавшего ей «гробового, глухого зимовья» в Чехии: здесь, в Париже, её окружали друзья, которые позаботились о том, чтобы русское литературное зарубежье узнало о её приезде. «Последние новости»  от 13 ноября сообщали:
                << Вечер Марины Цветаевой.
                Переселившаяся в Париж из Праги поэтесса Марина Цветаева предполагает устроить свой вечер 20 декабря в зале «Лютеция» >>.

                В номере от 19 ноября тоже говорилось о предполагаемом вечере, а также о том, что Цветаева подготовила к печати книгу стихов 1922 –1925 г.г. «Умыслы» (эта книга не состоится). А что касается творческого вечера Цветаевой, то он был задуман ещё в Чехии, а состоится позже, через несколько месяцев после переезда семьи Марины в Париж – в 1926 г. Но об этом вечере – немного позже.
                Так что Марина Цветаева отнюдь не была обойдена вниманием литераторов. Она писала Тесковой  в Чехию: «Здесь много людей, лиц, встреч…»  И тут же прибавляет: «…всё на поверхности, не задевая.» Но Марина, большой русский Поэт, оказалась в центре внимания: её печатают в изданиях русского зарубежья, о ней пишут. Великий шутник Алексей Ремизов (выдающийся писатель, много лет проживший в Париже) объявил в «Последних новостях» о создании нового литературного журнала «Щипцы» во главе с Цветаевой. Конечно, просто шутка, но Цветаева, не терпевшая шуток над собой – возмутилась и опровергла эту информацию в той же газете от 14 ноября.

                А теперь – о поэтическом вечере, который  анонсировали, кроме «Последних новостей», газеты «Возрождение» и «Дни».  Состоялся он 6 февраля 1926 года, и прошёл с огромным успехом. Цветаева прочла около сорока стихотворений, и много было откликов на вечер большого поэта (а один из критиков даже назвал Цветаеву великим русским поэтом).
                Вот что писал Георгий Адамович:
                <<  В Союзе молодых поэтов состоялся в прошлую субботу вечер Марины Цветаевой.
                Вечер собрал множество слушателей. «Принимали» поэтессу восторженно… Цветаева сначала прочла цикл «белогвардейских» стихотворений, посвящённых добровольцам, Дону, Галлиполи (туда первоначально эмигрировали бывшие белогвардейцы – В. К.). Стихи эти нигде ещё не напечатаны (Сборник «Лебединый стан» впервые напечатали только в 1957 г. в г. Мюнхене (Германия) – В. К.). Их поэтическая ценность показалась мне далеко не безусловной. Но одушевление их несомненно.
                Во втором и третьем отделении Цветаева читала стихи более общие, частью напечатанные, частью неизвестные. Под конец ей, как Шаляпину, кричали, что читать, и она, улыбаясь, исполняла заказы…
                В том, что прочла Цветаева, не всё одинаково хорошо. Есть среди прочитанного вещи неотразимо – привлекательные, своеобразные, отмеченные подлинной, чудесной «божьей милостью». Но есть и стихи, смущающие грубоватыми эффектами, то звукового, то смыслового характера…
                Впрочем, победителей не судят, -- а Цветаева, конечно, победитель. >>.

                А вот отзыв на этот поэтический вечер Модеста Гофмана:
                << Ещё недавно считавшаяся, -- пишет он о Цветаевой, -- среди вторых имён, полуимён современной поэзии, Марина Цветаева стала за последнее время не только одним из самых крупных имён, но бесспорно самым крупным именем. Её вечер является лишним подтверждением её мгновенно выросшей популярности, её модности: за четыре года в Париже мне ещё не удавалось видеть такого множества народу, такой толпы, которая пришла бы послушать современного поэта;  ещё задолго до начала вечера не только большое помещение капеллы и хоры были переполнены, но и в проходах происходила такая давка, что невозможно было передвигаться.  <…>
                Она читала и старые стихи из «Лебединого стана» (стихи, написанные в Москве в 1917 – 1922 г. г.) и новые; свежий, несомненный, настоящий талант чувствуется и в старых примитивных, в которых Марина Цветаева отдаёт власть взволновавшего её чувству, и из него создаёт простые, но поэтически – выразительные стихи, и в новых стихах, в которых она влюблённо упивается звуками своего поэтического голоса… >>. 

                Каков же этот голос? – мы много знаем о поэтическом голосе Цветаевой, поскольку огромное количество стихов её  прозвучало. Но хочу привести слова одного из критиков Даниила Резникова. Просто  в данном случае цитату из статьи критика я предваряю стихотворением Цветаевой:

Тише, хвала!
Дверью не хлопать,
Слава!
           Стола
Угол – и локоть.

Сутолочь, стоп!
Сердце, уймись!
Локоть – и лоб.
Локоть – и мысль.

Юность – любить,
Старость – погреться:
Некогда – быть,
Некуда деться.

Хоть бы закут –
Только без прочих!
Краны – текут,
Стулья – грохочут

Рты говорят:
Кашей во рту
Благодарят
«За красоту».

Знали бы вы,
Ближний и дальний,
Как головы
Собственной жаль мне –

Бога в орде
Степь – каземат –
Рай – это где
Не говорят!

Юбочник – скот –
Лавочник – частность.
Богом мне –тот
Будет, кто даст мне

-- Не времени’!
Дни сочтены! –
Для тишины –
Четыре стены.

                << О Марине Цветаевой не напишешь в четырёх строках, -- размышляет Резников, -- которых едва ли хватит на перечисление её стихов и поэм. Цитатами тоже не отделаешься: место не позволяет, да и к тому же стихи Цветаевой в написанном виде гораздо менее убедительны, чем когда слышишь их с голоса. Читая её книги, невольно начинаешь читать вслух. В них столько жизни, движения, трепета; автор задыхается, выбивается из сил, спешит. Это стремительное начало в стихах Цветаевой обусловливает синтаксис, отрывочный, с опущенными промежуточными звеньями, и выбор слов: пократче, посжатей. Стихи её увлекают читателя, он невольно начинает спешить вместе с ней, не зная куда, не понимая зачем – не всё ли равно? >>.

                А теперь прочитайте стихотворение поэтессы русского зарубежья (до конца жизни жившей в Париже) Ирины Кнорринг. Написано оно в 1930-е г. г., это – поэтический отклик на один из поэтических вечеров Цветаевой в столице Франции – на чтение Мариной Ивановной её стихов:

Целый день по улицам слонялась,
Падал дождь, закручивая пыль.
Не пойму, как я жива осталась,
Не попала под автомобиль.

На безлюдных тёмных перекрёстках,
Озиралась, выбившись из сил.
Бил в лицо мне дождь и ветер хлёсткий.
И ажан куда-то не пустил.

Я не знаю – сердце ли боролось,
Рифмами и ямбами звеня?
Или тот вчерашний женский голос
Слишком много отнял у меня?

                (ажан – полицейский).


                В 1927 г. Цветаева написала вторую свою трагедию – «Федра» (её пьесы начнут ставить через много лет после её смерти – в 1980-е г. г.). Но – снова  -- о первоначальном успехе Марины в парижской эмиграции. Несмотря на этот  литературный успех (и поэтический вечер, и публикации в изданиях русского зарубежья) в Париже Марина Цветаева – не прижилась. Впрочем, ещё до вечера (а она ведь не знала о грядущем успехе), Марина писала Анне Тесковой:
                «В Париже мне не жить – слишком много зависти. Мой несчастный вечер, ещё не бывший, с каждым днём создаёт мне много врагов.  Если бы вы только знали, как всё это унизительно.   <…>
                Прибедняться и ласкаться я не умею, -- напротив, сейчас во мне пышнее, чем когда-либо, цветёт ирония. И – благодетели закрывают уже готовую было открыться руку (точней – бумажник!)».
                Пророчество (я так считаю) Гениальной женщины – Марины Цветаевой: она словно предчувствовала, что отношение к ней и её поэзии в скором времени изменится. – В 1928 (по др. сведением, в 1927 г.) вышел сборник стихов Цветаевой «После России» -- он окажется её последним прижизненным сборником. В него вошли стихи, написанные в 1922 – 1925 г. г.  в Берлине и Чехии – в первые годы эмиграции. Эта выдающаяся книга стихов Великого русского Поэта, увы, успеха не имела и никаких доходов не принесла. Несмотря на то, что многие стихи, вошедшие в неё, сделали бы честь русской поэзии. Одно из таких – самых Лучших – стихотворение «Поезд жизни», созданное в 1923 г.

Не штык -- так клык, так сугроб, так шквал. –
В бессмертье что час – то поезд!
Пришла и знала одно: вокзал.
Раскладываться не стоит.

На всех, на всё – равнодушьем глаз,
Которым конец – исконность.
О как естественно – в третий класс
Из душности дамских комнат!

Где от котлет разогретых, щёк
Остывших… -- Нельзя ли дальше,
Душа? Хотя бы в фонарный сток –
От этой фатальной фальши:               

              Папильоток, пелёнок,
            Щипцов калёных,
             Волос  палёных,
              Чепцов, клеёнок.
              О – де – ко – лонов
               Семейных, швейных
               Счастий (кIeinweniq!*)     *Кляйнвениг (нем.) – означает – немножко, чуточку.
               Взят ли кофейник?..
              Сушек, подушек, матрон, нянь,
              Душности бонн, бань.

Не хочу, чтобы в коробе женских тел
Ждать смертного часа!
Я хочу, чтобы поезд и пил, и пел:
Смерть – тоже вне класса!

В удаль, в одурь, в гармошку, в надсад, в тщету
-- Эти нехристи и льнут же! –
Чтоб какой-нибудь странник:
                «На тём свету…»
Не дождавшись, скажу: лучше!...

Площадка. – И шпалы. – И крайний куст
В руке. – Отпускаю. – Поздно
Держаться. – Шпалы. – От стольких уст
Устала. – Гляжу на звёзды.

Так через радугу всех планет
Пропавших – считал-то кто их? –
Гляжу и вижу одно: конец.
Раскаиваться не стоит.   

                Да, книга Марины Цветаевой раскупалаь плохо, но на неё появились несколько положительных рецензий писателей и критиков русского зарубежья.
                Георгий Адамович писал:
                << …Стихи Цветаевой… излучают любовь и любовью пронизаны. Они рвутся к миру и как бы пытаются заключить весь мир в объятия. Это – их главная прелесть. Стихи эти написаны от душевной щедрости, от сердечной расточительности.  …Марина Цветаева истинный и даже редкий поэт… есть в каждом её стихотворении единое цельное ощущение мира, т. е. врождённое сознание, что всё в мире – политика, любовь, религия, поэзия, история, решительно всё – составляет один клубок, на отдельные источники неразложимый. Касаясь одной какой-нибудь темы, Цветаева всегда касается всей жизни. >>.

                Отзыв Владислава Ходасевича – одной из крупнейших фигур русской эмиграции – поэта, критика, мемуариста, переводчика, литературоведа:
                << Из современных поэтов Марина Цветаева – самая «неуспокоенная», вечно меняющаяся, непрестанно ищущая новизны: черта прекрасная, свидетельствующая о неизменной живучести, о напряжённости творчества. …Она – созерцатель жадный, часто зоркий и всегда страстный. …Её поэзия насквозь эмоциональна, глубоко лирична… Эмоциональный напор у Цветаевой так силён… что автор словно едва поспевает за течением этого лирического потока. Цветаева  словно так дорожит каждым впечатлением, каждым душевным движением, что главной её заботой становится закрепить наибольшее число их в наиболее строгой последовательности, не расценивая, не отделяя важное  от второстепенного, ища  не художественной, но скорее психологической достоверности. Её поэзия стремится стать дневником. >>.

                Ещё один отзыв на книгу Цветаевой «После России» -- критика и литературоведа Марка Слонима (позже он станет другом Цветаевой). Пусть этому замечательному отзыву предшествует замечательное стихотворение Цветаевой «Разговор с Гением» (оно не вошло в книгу, но написано примерно в то время, когда книга была издана):

Глыбами – лбу
Лавры похвал.
«Петь не могу!»
-- «Будешь!» -- «Пропал,

(На толокно
Переводи!)
Как молоко –
Звук из груди.

Пусто. Суха.
В полную веснь –
Чувство сука».
-- «Старая песнь!
Брось, не морочь!»
«Лучше мне впредь –
Камень толочь!»
-- «Тут-то и петь!»

«Что я’, снегирь,
Чтоб день – деньской
Петь?»
-- «Не моги,
Пташка, а пой!

На’ зло врагу!»
Коли двух строк
«Свесть не могу?»
-- «Кто когда – мог ?!» --

«Пытка!» -- «»Терпи!»
«Скошенный луг –
Глотка!» -- «Хрипи:
Тоже ведь – звук!»

«Львов, а не жён
Дело.» -- «Детей:
Распотрошён –
Пел же – Орфей!»

«Так и в гробу?»
-- « И под доской.»
«Петь не могу!»
-- Это воспой!»

                Итак, Марк Слоним:
                << Трагическая муза Цветаевой всегда идёт по пути наибольшего сопротивления. Есть в ней своеобразный максимализм, который иные назовут романтическим. Да, пожалуй, это романтизм, если этим именем называть стремление к пределу крайнему и ненависть к искусственным ограничениям чувств, идей, страстей. …Настоящая жизнь для неё всегда вне этого мира. Её творчество не только постоянный «бег», как сама она его определила, но и порыв – от земного, в прорыв – в какую-то истинную реальность. …Стихи и в самом деле полны такой подлинной страсти, в них такая, почти жуткая насыщенность, что слабых они пугают – им не хватает воздуха на тех высотах, на которые влечёт их бег Цветаевой. >>.

                Люди, понимающие и ценящие Цветаеву, были в русском Париже. Тем не менее, в эмиграции её как поэта не признают до самогоеё отъеезда на родину в 1939-м году. Потому-то так плохо раскупается книга «После России»;  и печатают Марину всё реже. Нет постоянных доходов и у мужа Цветаевой – Сергей Эфрон перебивается случайными заработками.

                Материальное положение семьи  особенно ухудшилось в 1929 г. В это же время ухудшились отношения Цветаевой с эмиграцией.. Одна из главных причин всего этого – конфликт, связанный с приездом в Париж осенью 1928 г. Владимира Маяковского. На одном из вечеров Маяковского Цветаева, при полном молчании зала, встала со своего места, и – одна! – приветствоала своего Со – Брата по Поэзии.

Превыше крестов и труб,
Крещённый в огне и дыме,
Архангел – тяжелоступ –
Здорово, в веках Владимир!

Он возчик, и он же конь,
Он прихоть, и он же право.
Вздохнул, поплевал в ладонь:
-- Держись, ломовая слава!

Певец площадных чудес –
Здорово, гордец чумазый,
Что камнем – тяжеловес
Избрал, не прельстясь алмазом.

Здорово, булыжный гром!
Зевнул, козырнул – и снова
Оглоблей гребёт – крылом
Архангела – ломового.

                Вскоре Цветаева в еженедельнике «Евразия» опубликовала приветствие Маяковскому. Через некоторое время она писала ему:
                << Дорогой Маяковский! Знаете, чем кончилось моё приветствование Вас в Евразии?.. Изъятием  меня из «Последних новостей», единственной газеты, где меня печатали… -- «Если бы она приветствовала только поэта Маяковского, но в его лице она приветствует новую Россию…» >>

                В наказание за то, что она осмелилась приветствовать советского поэта,  её «отлучают» не только газета «Последние новости», но и журнал «Современные записки» -- два крупнейших эмигрантских издания. И только через несколько лет эти два издания допустят на свои страницы произведения Цветаевой. Но и тогда её будут печатать редко и неохотно, часто откладывая публикацию цветаевских произведений на долгий срок (постоянно её печатали только в «Воле России», выходившей в Чехии). И однажды она, не выдержав четырёхмесячного перекладывания с недели на неделю одной своей статьи написала резкое письмо редактору «Последних новостей» (знала, к чему это может привести, но – написала). После этого её окончательно перестали печатать в «Последних новостях». Последнее произведение Цветаевой, напечатанное  в этой газете, было изуродовано до неузнаваемости!
                «Мой читатель остаётся в России, куда мои стихи… не доходят. В эмиграции  меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не своё – тамошнее!» -- записала Марина в одну из самых горьких для себя минут.
                С трудом Марина добивается и выплаты гонорара. Один раз она, прямо в редакции, разрыдалась, и только тогда получила в руки собственный гонорар. Но, несмотря на всё это, сколько душевной мощи в стихах Цветаевой, которые постоянно рождаются в ней!..

-- Не нужен твой стих –
Как бабушкин сон.
А мы для иных
Сновидим времён.

-- Докучен твой стих –
Как дедушкин вздох.
А мы для иных
Дозо’рим эпох.

-- В пять лет – целый свет –
Вот сон наш каков!
-- Ваш – на’ пять лишь лет,
Мой – на пять веков.

……………………………………….
     _________________________________

А быть или нет
Стихам на Руси –
Потоки спраси,
Потомков спроси.

_________________________________________

                Марина  тоскует по Родине, оставленной, как думалось, ненадолго. В 1931 г. она пишет:

До Эйфелевой – рукою
Подать! Подавай и лезь.
Но каждый из нас – такое
Зрил, зрит, говорю, и днесь,

Что скушным и некрасивым
Нам кажется ваш Париж.
«Россия моя, Россия,
Зачем так ярко горишь?»

                Одиночество Цветаевой  становится всё более безысходным.
                «Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей  гордыне,
моей нужде и моём бесправии (защиты – нет)», -- пишет Марина в письме 1935 г. Она пытается защищаться единственным  доступным ей способом: о как «пышно цветёт ирония», переходящая в сарказм, когда Цветаева обращается к «сытым мира сего», благополучным  и довольным жизнью мещанам. Она, написавшая в 1918 г., ещё в Москве –

Если душа родилась крылатой –
Что ей хоромы – и что ей хаты!
Что Чингис – хан ей и что – Орда!
Два на миру у меня врага,
Два близнеца, неразрывно слитых:
Голод голодных – и сытость сытых, --

                пишет в 1933-м:

Квиты: вами я объедена,
Мною – живописаны.
Вас положат -- на обеденный,
А меня – на письменный.

Оттого что, йотой счастлива,
Яств иных не ведала.
Оттого что слишком часто вы,
Долго вы обедали. 

Всяк на выбранном заранее –
Много до рождения! –
Месте своего деяния,
Своего радения:

Вы – с отрыжками, я – с книжками,
С  трюфелем, я – с грифелем,
Вы – с оливками, я  -- с рифмами,
С пикулем, я – с дактилем.

В головах – свечами смертными –
Спаржа толстоногая.
Полосатая  десертная
Скатерть вам – дорогою!

Табачку пыхнём гаванского
Слева вам – и справа вам.
Полотняная голландская
Скатерть  вам – да саваном!

А чтоб скатертью не тратиться –
В яму, место низкое,
Вытряхнут вас всех со скатертью:
С крошками, с огрызками.

Каплуном-то вместо голубя
-- Порх! – душа -- при вскрытии.
А меня положат – голую:
Два крыла прикрытием.

                «Моя неудача в эмиграции – в том, что я по духу, то есть по воздуху и по размаху – там, туда, оттуда… Здесь преуспеет только погашенное и – странно бы ждать иного!»

                Это написано Цветаевой  в 1931 г., в то время, когда ей было особенно тяжело в эмиграции.  Но вот что она говорила несколькими годами ранее:
                << В 1927 г. на вопрос Пастернака, не страдает ли Марина от своей – в эмиграции – безвестности…, она ответила:
                «…моё глубокое убеждение, что – печатайся я в России, меня бы все поняли. Да, да – все – из-за моей основной  простоты; потому что каждый бы нашёл своё,потому что я – много, множественная.  И меня бы эта любовь – несла.  Просто – в России сейчас есть пустующее место, по праву – моё… >> (из воспоминаний Ариадны Эфрон).
                Стихи Марины Цветаевой в середине 1920-х г. г. ещё доходили до России: несколько её стихотворений «чешского» периода были опубликованы в 1924 г. в советских альманахах «Русский современник» и «Московские поэты»; многие другие произведения приходили к советскому читателю через Пастернака и Эренбурга. – Стихами и поэмами Цветаевой восхищались советские поэты Семён Кирсанов, Николай Асеев, Николай Тихонов и другие. Кирсанов писал, что «Поэма Конца» -- «нечто совершенно гениальное», а поэма «Крысолов» -- «верх возможного мастерства. Поэма «Крысолов», написанная на основе старинного немецкого мифа, создана в 1925 г.  – начата в Чехии, закончена в Париже»; одно из лучших произведений Цветаевой. Хотелось бы немного рассказать об этой замечательной поэме. – Показан мир (мирок) обывателей немецкого городка Гаммельна, в котором происходят события поэмы: о, какая это превосходная беспощадная Сатира Цветаевой! –

<< Стар и дивен город Гаммельн,
Словом скромен, делом строг,
Верен в малом, верен в главном:
Гаммельн – славный городок!

Вновь, как быть должно комете,
Спал без просыпу и сплошь,
Прочно строен, чисто ме’тен,
До умильности похож

-- Не подойду и на выстрел! –
На своего бургомистра.

В городе Гаммельне дёшево шить:
Только один покрой в нём.
В городе Гаммельне дёшево жить
И помирать спокойно.

Гривенник – туша, пятак – кувшин
Сливок, полушка – творог.
В городе Гаммельне, знай, один
Только товар и дорог:

Грех.

(Спросим дедов:
Дорог: редок.)

На распоясавшихся невест,
На должников, -- и кроме
Пива – ни жажды в сердцах.  На вес
Золота или крови –

Грех. Полстолетия (пятьдесят
Лет) на одной постели
Благополучно проспавши, спят
Дальше. «Вдвоём потели,

Вместе истлели» Тюфяк, трава
Разница какова?

(Бог упаси меня даже пять
Лет на одной перине
Спать! Лучше моську наймусь купать!)
Души Господь не принял.

И озаренье: А вдруг у них
Не было таковых?

Руки – чтоб гривну взимать с гроша,
Ноги  -- должок не додан.
Но, вразумите, к чему – душа?
Не глубоко ль негодный

-- Как жардиньерка – гамак – кларнет –
В нашем быту – предмет?

В городе Гаммельне – отпиши –
Ни одного кларнета.
В городе Гаммельне – ни души,
Но уж тела  за это!

Плотные, прочные. Бык, конь  дюж,
Дюжины стоит душ.

А приосанятся – георгин,
Ниц! преклонись, Георгий!
Города Гаммельна гражданин, --
Это выходит гордо.

Не забывай, школяры: «Узреть
Гаммельн – и умереть»! >>

                И этому обывательскому мирку, в котором, по едкому замечанию Цветаевой, нету душ, -- одни тела, противопоставлен музыкант, играющий на флейте, и уводящий крыс туда, где они тонут, спасая тем самым горожан от крысиной напасти.

<< -- «В городе Гаммельне вечных благ
Нет, хоть земных и густо.
Гения с Гаммельном – тот же брак,
Что соловья с капустой.

Что не для лириков – Гименей –
Вам и ребёнок скажет.
Остепенившийся соловей –
Недопустимый казус!

Коль небожители в царстве тел –
Ни лоскутка на дыры
Вам, ибо правильный был раздел
Благ при начале мира:

Нам – только видимый, вам же весь
Прочий (где несть болезни!)
Коль божество – в мясники не лезь,
Как в божества не лезем.

Вам – миродержствовать, нам – родить:
Здесь близнецы, там тройня.
Но музыканту счастливым быть –
Попросту непристойно!

Так предоставьте же сладкий кус
Обыкновенным смертным!
Ваша амброзия слаще уст
Женских, и чище – нектар. >>

                Вот обывательский взгляд – это Цветаева говорит от имени черни, это не её мнение (естественно – об этом можно и не говорить).
                Итак, крысам пришёл конец, а в городке Гаммельне всё остаётся по-прежнему. Гений нужен там постольку, поскольку он может избавить их от крыс.

  _________________________________________________

                Но продолжим рассказ о поэзии Цветаевой на Родине. – Борис Пастернак, выступая в 1924-м г. с чтением своих стихов, прочитал и несколько цветаевских стихотворений. << «Цветаеву, Цветаеву!» -- кричала аудитория, требуя продолжения >>, -- писал он Марине через некоторое время.

   Врылась, забылась – и вот как с тысяче  --
футовой  лестницы без перил.
С хищностью следователя и сыщика
Все’ мои тайны – сон перерыл.

Сопки -- казалось бы прочно замерли –
Не доверяйте смертям  страстей!
Зорко – как следователь по камере
Сердца – расхаживает Морфей.

Вы! собирательное убожество!
Не обрывающиеся с крыш!
Знали бы, как на перинах лёжачи
Преображаешься и паришь!

Рухаешь! Как скорлупою треснувшей –
Жизнь с её грузом мужей и жён.
Зорко как лётчик над вражьей местностью
Спящею – над душою сон.

Тело, что все свои двери заперло –
Тщетно! – уж ядра поют вдоль жил.
С точностью сбирра и оператора
Все’ мои раны – сон перерыл!

Вскрыта! ни щёлки в райке, под куполом,
Где бы укрыться от вещих глаз
Собственных. Духовником подкупленным
Все’ мои тайны – сон перетряс!
          
           Так вот,  такого внимания и такого понимания, как в Советском Союзе -- Марина Цветаева в эмиграции не знала. Так что в 1920-е г. г. она ещё могла рассчитывать на то, что на Родине её стихи поймут и оценят по достоинству.

_________________________________________-

                Если же говорить об отношениях Цветаевой с людьми – то и в России она была одинока.  Вот один пример. – В 1920 г. в Москве был юбилейный вечер Константина Бальмо’нта, вечер, на котором выступала и Цветаева. Сказав своё приветствие, она, по воспоминаниям Ариадны Эфрон, «как-то нелюдимо пошла к своему месту, несмотря на рукоплескания». Нелюдимость Цветаевой даже среди рукоплесканий – одна из характернейших её особенностей. В том же,  1920-м году, Марина писала своим хорошим знакомым: «Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, есть скала: судьба».

                В эмиграции только продолжилось (и усугубилось) одиночество Марины. Писательница и мемуаристка Ирина Одоевцева, иногда встречавшаяся с Цветаевой в Париже, рассказывала:
                «Марина Цветаева – восхитительная женщина с тяжёлым характером. Тяжёлым даже для неё самой. И в эмиграции она была как бы и белой, и красной, всегда ощетиненной, всегда готовой принять и дать бой.»

Что же мне делать, слепцу и пасынку
В мире, где каждый и отч, и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям,
Страсти!  Где насморком
Назван – плач!

Что же мне делать, ребром и промыслом
Певчей! Как провод! Загар! Сибирь!
По наважденьям своим – как по’ мосту!
С их невесомостью
В мире гирь.

Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!

                Где бы ни жила эта женщина, наделённая столь могучим даром, она всегда – везде оставалась одиноким духом – была обречена на одиночество самим строем своей души. «Одна из всех – за всех – противу  всех», -- написала она в одном из стихотворений.

                ***
                «Двух станов не боец, а только гость случайный…»

Двух станов не боец, а – если гость случайный –
То гость – как в глотке кость, гость –
                как в подмётке гвоздь.
Была мне голова дана – по ней стучали
В два молота: одних – корысть и прочих – злость.

Вы с этой головы – к создателеву чуду
Терпение моё, рабочее, прибавь –
Вы с этой головы – что’ требовали? – Блуда!
Дивяся на ответ упорный: обезглавь.

Вы с этой головы, уравненной – как гряды
Гор, вписанной в вершин божественный чертёж,
Вы с этой головы – что’ требовали? – Ряда!
Дивяся на ответ (безмолвный): обезножь.

Вы с этой головы, настроенной – как лира:
На самый высший лад: лирический…
                -- Нет, спой!
Два строя: Домострой (-- и Днепрострой – на выбор!)
Дивяся на ответ безумный: -- Лиры – строй.

И с этой головы, с лба – серого гранита
Вы требовали: нас – люби! тех  -- ненавидь!
Не всё ли ей равно – с какого боку битой,
С какого профиля души – глушимой быть?

Бывают времена, когда голов – не надо!
Но слово низводить до свёклы кормовой –
Честнее с головой Орфеевой – менады!
Иродиада с Иоанна головой!

-- Ты царь: живи один… (Но у царей –наложниц
Минуты.) Бог – один. Тот – в пустоте небес.
Двух станов не боец: судья – истец – заложник –
Двух – противубоец. Дух – противубоец.

                Друзья у Марины, конечно, были, -- и когда она жила в России, и в Чехии, и в Париже. О ком-то я уже рассказывал, кого-то упоминал. Скажу и о некоторых других. Прежде всего – дополнительные подробности об отношениях с Бальмо’нтом, замечательным поэтом, одним из самых близких её друзей. – В голодной Москве 1919 – 1920 г. г. Цветаева и Бальмонт  делились друг с другом последним, что у них было: картошкой, хлебом. Марина называла Бальмонта, который был на 25 лет старше её – «Бальмонтик» и «братик». Дружба с ним, начавшись ещё в России, продолжалась в эмиграции – во Франции, где оба оказались;. жил ли Бальмонт в Чехии – я не знаю, скорей всего нет. Он так и умрёт в эмиграции – в 1942-м году…

                В Чехии она познакомилась и подружилась не только с Анной Антоновной Тесковой: началась дружба с Лебедевыми – Владимиром Ивановичем и Маргаритой Николаевной. По словам Ариадны Эфрон, эта дружба была «единственной по высоте, глубине, простоте, верности и протяжённости» (после Чехии продолжали дружить во Франции – до самого отъезда Марины Ивановны на Родину в 1939 г.)…
                Среди друзей Цветаевой в Париже – литературный критик и литературовед Марк Слоним, вдова писателя Леонида Андреева Анна Ильинична Андреева, писательница Елена Извольская…


                В 1936 г. Марине написал поэт Анатолий Штейгер: исповедь на 16 страницах.
                Расскажу об этом поэте. -- Штейгер происходил из старинного швейцарского рода  баронов Штейгеров, правда, давно обрусевшего.
                В детстве жил в малороссийском имении Николаевка, в окружении родных и близких; затем – жизнь в Петербурге; затем – революция, Одесса, -- бегство  вместе с семьёй за границу, сначала в Константинополь (ныне – Стамбул, Турция), потом в Прагу, в середине 1920-х переехал в Париж. Счастливое, изнеженное детство – и жуткий  перелом судьбы в самом трудном возрасте, а также неизлечимая болезнь (о ней – позже), вероятно, во многом обусловили пессимизм этого человека, тоску и скорбь его стихов.

                ***

Пройдут года, и слабо улыбнусь
Холодными  и бледными губами:
Мой нежный друг, я больше не вернусь
На родину, покинутую нами.

Мне суждено на чинном Пер – Лашез*
Глядеть в чужое палевое небо,
И я тоскую… Мраморных чудес
Прекрасней поле скошенного хлеба.

И этот холм, откуда поутру,
Лишь небосклон слегка порозовеет
Так ясно видны сёла по Днепру
И ветерок  благословенный веет…

Но я напрасно думаю и рвусь,
Мой нежный друг – неумолима тайна.
О, милая покинутая Русь!
О, бедная, далёкая Украйна!
_______________________
      *У Штейгера это слово – по-французски. Пер – Лашез – кладбище в Париже.

                ***

                «Только утро любви не забудь».

                И. Анненский.

Только утро любви не забудь,
Только утро, -- как нищая в храме,
Мы, внезапно схватившись за грудь,
Ничего не увидим за нами.

Будет серая тьма жестока,
И никто нам уже не поможет,
Лишь прохожий, что два медяка
На глаза, а не в чашку положит.

                «Дарование Штейгера было средним, -- пишет Анна Саакянц, -- словарь – ординарным. Неординарной была лишь тоска – врождённая, роковая, на которую он был обречён и которая, вероятно, сократила его жизнь».
                Дарование-то среднее, хотя, считаю – он талантливый поэт, в антологии поэзии русского зарубежья «Мы жили тогда на планете другой», вышедшей во второй половине 1990-х г. г. много его стихов, да на Цветаеву стихи Штейгера произвели сильное впечатление (он послал ей свой сборник) –

Как ветер – вперёд и вперёд!
Но ветру – всегда непокорным.
Под лёгкою поступью лёд
Становится зябким и чёрным.

Под воду уходит стезя,
Взбирается льдина на льдину.
С одной на другую скользя,
Преграды разрушу и сдвину.

По льдинам, по хрупкому льду,
Как ветер, но ветра свободней –
На берег далёкий взойду,
Покорный лишь воле Господней.

                Написав Марине Ивановне (а виделись они всего лишь один раз – в основном была переписка), и получив её ответ, в следующем письме просил у Цветаевой «дружбы и поддержки  на всю оставшуюся жизнь» и говорил о преследующем его страхе смерти: ему предстояла операция (он был болен тяжёлой формой туберкулёза). Цветаева, узнав историю жизни Штейгера, отозвалась, по выражению Анны Саакянц, «всей собой -- полюбила этого несчастного поэта материнской, сестринской, женской любовью». В августе – сентябре 1936 г. она написала поэтический цикл «Стихи к сироте» (7 стихотворений), обращённый к Штейгеру. И эпиграфом к нему взяла такие строки:

           «Шёл по улице малютка,
              Посинел и весь дрожал.
              Шла дорогой той старушка,
                Пожалела сироту…»

                Из цикла «Стихи к сироте»:

Наконец-то встретила
Надобного – мне:
У кого-то смертная
Надоба – во мне.

Что для ока – радуга,
Злаку – чернозём –
Человеку – надоба
Человека – в нём.

Мне дождя и радуги,
И руки – нужней
Человека – надоба
Рук – в руке моей.

И за то, что с язвою
Мне принёс ладонь –
Эту руку – сразу бы
За тебя в огонь!

                Не только стихи пишет Марина, но и, о чём я уже сказал недавно – письма – такие письма, словно она влюблённая девочка, и снова любит молодо, как когда-то (вспомните прежние её любовные «романы»). Цветаевских писем к Штейгеру сохранилось много, очень много:  снова Марина создаёт шедевры эпистолярного жанра.
                «Убеди меня, что я тебе – нужна. (Господи, в этом всё дело!), раз – навсегда убеди, т. е. сделай, чтобы я раз – навсегда поверила, и тогда всё будет хорошо, потому что я тогда могу сделать чудо», -- пишет в начале переписки она, считавшая, что дружба есть действие: делать что можешь для того, кого любишь – вот её убеждение.
                И – позже – пишет Штейгеру: «Вы –мой захват и улов», «никогда никто к Вам так всем существом не шёл, как я сейчас», «не удивляйтесь гигантскости  моего шага к Вам; у меня нет другого …»

Обнимаю тебя кругозором
Гор, гранитной короною скал.
(Занимаю тебя разговором –
Чтобы легче дышал, крепче спал.)

Феодального замка боками,
Меховыми руками плюща –
Знаешь – плющ, обнимающий камень –
В сто четыре руки и ручья?

Но не жимолость я – и не плющ я!
Даже ты, что руки мне родней,
Не расплю’щен – а вольноотпущен
На все стороны мысли моей!

…Кру’гом  клумбы и кругом колодца,
Куда камень придёт – седым!
Круговою порукой сиротства, --
Одиночеством  -- круглым моим!

(та’к вплелась в мои русые пряди –
Не одна серебристая прядь!)
…И рекой, разошедшейся на две –
Чтобы остров создать – и обнять.

Всей Савойей и всем Пиемонтом,
И – немножко хребет надломя –
Обнимаю тебя горизонтом
Голубым – и руками двумя!

                Марина требует от несчастного, больного поэта («Бедняга» -- наверняка думала) подробного отчёта о предстоящей операции:
                «Что у Вас, в точности, с лёгкими… И что это была за опухоль?»
                А когда операция осталась позади – Марина настаивает на встрече, собирается приехать  к нему в Швейцарию, где делали операцию (но эта поездка не состоялась – отношения их, повторяю, так и остались эпистолярными).

                Цветаевских писем к Штейгеру сохранилось много, из его же писем сохранилось одно:
               << Какое счастье, что Вы не отложили отсылки стихов хотя бы на один день (имеются в виду «Стихи к сироте» -- В. К.). Я бы тогда, наверное не получил. Мне такие стихи… Впрочем, все Ваши письма были как эти стихи. Вчерашнее Ваше письмо… Да, Вы можете быть, если захотите – «леденее звезды». Я всегда этого боялся, (всегда знал эту Вашу способность) – и поэтому в первом же моём письме на 16 страницах – постарался Вам сказать о себе всё, ничем не приукрашиваясь, чтобы Вы сразу знали, с кем имеете дело и чтобы Вас избавить от иллюзий и в будущем – от боли. <…>                Между этим моим письмом на 16 страницах и моим письмом последним – нет никакой разницы. Ни в тоне, ни в содержании, ни в искренности – никакой. Но зато какая разница в Ваших ответах на эти письма… После первого Вы называли меня сыном, -- после последнего Вы «оставляете меня в моём ничтожестве». Объясняю это себе тем, что в моих письмах Вы читали лишь то, что хотели читать. Вы так сильны и богаты, что людей, которых Вы встречаете, Вы пересоздаёте для себя по своему, а когда их подлинное, настоящее всё же прорывается, -- Вы поражаетесь ничтожеству тех, на ком только что лежал Ваш отблеск, -- потому что он больше на них не лежит. Вы совершенно правы, конечно Вы «визионер»  (от латинского слова visio, означающего «видение» -- В. К.), но каково тем, кого Вы увидите, насмотритесь и потом перестаёте видеть. Меня Вы не полюбили, а по-русски «пожалели», за мои болезни, одиночество, -- хотя я и отбивался всё время и уверял Вас, что мои немощи физические, -- для меня второстепенное, что я жду от Вас помощи не от них, а от совсем другой и почти неизлечимой болезни (Штейгер, вероятно, имеет в виду свою роковую Тоску и своё беспоредельное Одиночество – В. К.). Вы же в ответ: -- Да, Вы больнее, чем я думала, -- и сразу: -- «Холоднее звезды». Марина, помните, как в одном из моих писем из Берна, я писал, что боюссь причинить Вам боль, но боюсь также и боли, которую причинить мне можете Вы.
                …Вы обещали мне, что Вы мне никогда боли не сделаете, -- не обвиняю Вас, что Вы не сдержали своего обещания: Вы, ведь, это обещали мне воображённому, а не такому, каков я есть.  <…>
                Но этот спор бесполезен, я не хочу спорить с Вами, выискивать аргументы, чуть ли не «полемизировать», -- Вы меня благодарите за лето, -- я благодарю Вас за чудо… [Храни тебя Бог, это было бы слишком прекрасно! Храни тебя Бог, этому не суждено было быть].» (последние две фразы в письме – на немецком языке – переведено на русский Цветаевой).

                После этого письма Штейгера, в одном из писем Марина пишет ему:
                << Родной, неужели Вы думали, что это так просто: очаровалась – разочаровалась, померещилось – разглядела, неужели Вы правда поверили – в такую дешёвку? Конечно, не напиши Вы мне, я бы Вам не написала – никогда (я себя знаю) ибо в Вашем молчании было оскорблено больше меня, то, за что жизнь отдам – и, в моём лице (я – последняя моя забота! ) <…> …в этом молчании было оскорблено всё мною на земле любимое – обычным оскорблением незаслуженного презрения. И такое прощение было бы предательством. Но, если бы Вы мне даже никогда не написали, и этим лишили меня возможности когда-либо окликнуть Вас – у меня навсегда, всюду, даже с очередной горячей головой на груди, в этой груди осталась бы трещина. >>.

                Спустя 2 месяца Цветаева пишет:

                << Я не хотела Вам сгоряча писать того оскорбления, хотела дать ему – в себе – остыть, и тогда уже – из того, что останется… (Осталось – всё). <…> Начну с того, что так оскорблена как Вами я никем в жизни не была, а жизнь у меня длинная, и вся она – непрерывные оскорбления. (Не оскорбляли меня только поэты, ни один поэт – никогда – ни словом, ни делом, ни помышлением (Вы – первый,но с поэтами я мало жила, больше – с людьми). >>.
                Ещё позже Цветаева пишет:
                << Но оскорбление даже не той ненужности: она для меня только глубокое изумление (как я  -- да ещё поэту – могу быть не нужна?) Оскорбление в этой «приятности», которой Вы подменили – сыновность, которую тогда приняли, которую тогда – вызвали, и которой я ни словом, ни делом, ни помышлением не предала и остановить которой в себе – потом – уже не могла и наверное уже никогда не смогу. >>.

                Из цикла «Стихи к сироте»:

На льдине –
Любимый,
На мине –
Любимый,
На льдине, в Гвиане, в Геенне – любимый.

В коросте –желанный,
С погоста – желанный:
Будь гостем! – лишь зубы да кости – желанный!

Тоской подколенной
До тьмы провале’нной
Последнею схваткою чрева – жаленный.

И нет такой ямы, и нет такой бездны –
Любимый! желанный! жаленный! болезный!

                «И тридцатого декабря, не желая переносить с собой эти язвы в Новый год» (А. Саакянц. «Марина Цветаева. Жизнь и творчество», написала Штейгеру прощальное, итоговое и обвинительное письмо. О том, что была оскорблена его вежливым безразличием, которое он проявил во время их встречи (она так до конца и не поняла своего «приёмного сына», и в особенности его слова: «Меня в жизни никто никогда не любил»). Письмо кончается так:
                «Друг, я Вас любила как лирический поэт и как мать. И ещё как Я: объяснить невозможно. Даю Вам это чёрным по белому как вещественное доказательство, чтобы Вы в свой смертный час не могли бросить Богу: -- Я пришёл в твой мир – и в нём меня никто не полюбил». >>.
                «Да, лирическим поэтом она оставалась каждую минуту своей жизни», -- резюмирует Анна Саакянц.

                Но ещё немного – из биографии Штейгера. – Последние 15 лет жизни (а умер в 1944-м году, в Швейцарии, где жил и лечился в санатории) провёл в постоянных скитаниях – объездил и исходил пешком всю Европу; и везде (или почти везде), куда забрасывала судьба этого неприкаянного русского поэта, писал стихи: Париж – Берн – Прага – Брюссель – Париж – Венеция – Сараево – Париж – Загреб – Афины – даты и названия разных городов под его стихами, -- разные города – разные страны, -- и всё это – чужбина… В конце жизни перестал писать стихи – виной тому всё более усугублявшаяся болезнь…

Уже не страх, скорее безразличье –
Что им до нас, спокойных и серьёзных?
Есть что-то очень детское и птичье
В словах, делах и снах туберкулёзных.

Особый мир беспомощных фантазий
И глазомера ясного до жути,
Всей этой грусти, нежности и грязи,
Что отмечает в трубке столбик ртути.

                В 2006-м году я написал поэтический диптих – 2 стихотворения: 1-е – о Штейгере, 2-е – «Анатолий Штейгер и Марина Цветаева». В этом цветаевском цикле я даю оба (думаю – надо прочитать и 1-е, поскольку они взаимосвязаны).

                Эпиграфы к 1-му стихотворению:

                «Для берегов отчизны дальной…»
                А. С. Пушкин.

            «Всё будет жить моё, одна моя Тоска…»
                И . Ф. Анненский.

                «Когда я вижу новорожденного – у меня всегда мелькает дикая мысль: несчастный, непоправимое уже случилось, ты уже никаким чудом не можешь туда, обратно, в материнское тёмное и тёплое лоно, хочешь не хочешь, -- а тебе, -- надо будет жить, как всем другим.»
                А. Штейгер. Из книги «Детство».

Тоска гнала его по берегам
Чужих отчизн, как будто бы отчизны
Своей не знал…
                Но хорошо ли – там?
«Россия (мыслит), -- душу не предам
Твою – лишь ты смотри без укоризны!»

И детство вспоминается – с тоской?
Скорее сладко вспоминать: какой
Он маленький! –
                Вокруг друзья, родные…
…Воспоминаний этих не отнять –
Марине будет исповедь писать,
Начнёт с того, как там,
                в Малороссии…

Неужто было? – радость и покой,
Дарованные божеской рукой
Судьбою отняты, и перелом
                в сознаньи,
Когда на пароход швырнула
                жизнь,
Забыв шепнуть ему: «Встань»
                и «держись»…
Он – здесь. И снова здешнее –
                страданье.

Так тяжко болен, слабая
                рука,
И книга на коленях,
                и строка,
Пока последняя…
                «Простишь ли сыну
Скитанья, Родина!»
            Его Страна – ТОСКА,
И, бедный, думает наверняка:
           «Скитаться буду я            
                пока не сгину!» 

                Комментарий ко 2-му стихотворению: мне придётся забежать вперёд – во второй его части звучит то, о чём я пока не рассказывал: об отъезде Марины на Родину в 1939-м году и её страшном конце (самоубийстве в 1941-м) –говорю я. Рассказывать об этом подробно буду позже. Но стихотворение дам здесь и сейчас. И ещё: когда я писал его, я не знал о том, что отношения этих двух поэтов были столь сложными, и каким, я считаю, трагическим, было их расставанье. Так что этого в моём стихотворении нет.

Он написал ей исповедь;
                Ответ
Её пришёл. Начало дружбы?
                нет.
Он ищет Душу, для души опору
Он ищет. Кажется ему – нашёл?
Не думает: «Всё будет хорошо?»
Не как Борис тогда: «Марина!
                Скоро…»

«Она, -- мечтает, -- близкая, своя»,
«Ко мне, дружок, хотите в сыновья?»
Да, хочет. Он сейчас ей – самый близкий,
Ей будет письма длинные писать,
В них – одиночества его печать…
Кто он ей? Сын? Пусть сын…
                по переписке.

Его Сиротство: мамы и отца
Нет рядом, и России – до конца
Защиты просит. До чьего? Кто знает…

…Тридцать девятый: страшный,
                Роковой
Год для неё… О милая, постой!
…Но нет: она в Россию
                уезжает.

…Два года: безысходность
                и петля,
И стала навсегда родной земля
(Пусть не совсем по-русски –
                не от водки),
А он живёт, после неё живёт
Три года… Ах тоска:
                закат – восход…

…Швейцария. Чужбина. От чахотки..

…Две русских неприкаянных
                Души
В сырой земле себе покой нашли,
Здесь или там – не всё ль равно,
                но сами
Прекрасно знали: нету счастья,
                нет…

…С тех пор прошло так  много
                разных лет…
Что нам до них, давно отживших…

                …Память…

                Но вернёмся в 1936 г. и продолжим рассказ о жизненном и творческом пути Марины  Цветаевой. – В 1936-м она пишет не только «Стихи к сироте»; также очень сильное стихотворение, пронизанное чувством Одиночества –

Когда я гляжу на летящие листья,
Слетающие на булыжный торец,
Сметаемые – как художника кистью,
Картину кончающего наконец,

Я думаю (уж никому не по нраву
Ни стан мой, ни весь мой задумчивый вид),
Что явственно жёлтый, решительно ржавый
Один такой лист на вершине – забыт.

                Цветаева всегда была окружена людьми, до’бро относящимися к ней, ценящими её ( со многими встречалась, с некоторыми переписывалась). Но она по-прежнему одинока, погружённая в свой мир, куда никому не было доступа. Тем не менее все годы эмиграции она тоскует по Родине, о чём я уже говорил. Но хотелось бы, чтоб Вы прочитали и некоторые другие стихи, в которых с большой силой выражена её Тоска по России.
                В 1932 г. она пишет поэтический триптих «Стихи к сыну», и в первом же стихотворении триптиха желает своему сыну, Георгию –

Ни к городу и ни к селу –
Езжай, мой сын, в свою страну, --
В край – всем край наоборот! –
Куда назад идти – вперёд
Идти, -- особенно – тебе,
Руси не видывавшее

Дитя моё… Моё? Её –
Дитя! То самое быльё,
Которым порастает быль.
Землицу, стёршуюся в пыль, --
Ужель ребёнку в колыбель
Нести в трясущихся горстях:
«Русь – этот прах, чти этот прах!»

От неиспытанных утрат –
Иди – куда глаза глядят!
Всех стран – глаза, со всей земли –
Глаза, и синие твои
Глаза, в которые гляжусь:
В глаза, глядящие на Русь.

Да не поклонимся словам!
Русь – прадедам, Россия – нам,
Вам – просветители пещер –
Призывное: СССР –
Не менее во тьме небес
Призывное, чем: S O S.

Нас родина не позовёт!
Езжай, мой сын, домой – вперёд –
В свой край, в свой век, в свой час, -- от нас –
В Россию – вас, в Россию – масс,
В наш – час – страну!  В сей – час – страну!
В на – Марс – страну! В без – нас – страну!

                В 1934 г. Марина пишет впоследствии знаменитое –

Тоска по родине! Давно
Разоблачённая морока!
Мне  совершенно всё равно –
Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой
Брести с кошёлкою базарной
В дом, и не знающий, что – мой,
Как госпиталь или казарма.

Мне всё равно, каких среди
Лиц – ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной – непременно –

В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведём без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться – мне едино.

Не обольшусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично – на каком
Непонимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья – он,
А я – до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все равны, мне всё равно,
И, может быть, всего равнее –

Роднее бывшее – всего,
Все признаки с меня, все меты,
Все даты – как рукой сняло:
Душа родившаяся – где-то.

Так край меня не уберёг
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей – поперёк!
Родимого  пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм
                мне пуст,
И всё равно, и всё едино.
Но если по дороге куст
Встаёт, особенно – рябина…

                Когда читаешь это стихотворение, возникает ощущение, что Цветаева просто пытается убедить себя в том, что тоска по родине – «разоблачённая морока», что всё ей «всё  равно.» Пытается убедить себя в этом, и сама же не верит своим «мне всё равно». Да и как может быть «всё равно» ей, заявившей в эссе «Эмигрант»:
                «Не быть России, забыть Россию – может боятся лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она  внутри – тот потеряет её лишь вместе с жизнью» (впрочем, мы можем судить о том, что Цветаевой не «всё равно» ещё и по тому, что она однажды проговаривается в стихотворении «Тоска по родине…»: «Роднее бывшее – всего» -- пишет Марина).

                Но она понимает: прежней России, России её детства, её юности – уже нет. Та Россия осталась в далёком – далёком (безвозвратном!) прошлом…

С фонарём обшарьте
Весь подлунный свет.
Той страны на карте –
Нет, в пространстве – нет.

Выпита как с блюдца:
Донышко блестит!
Можно ли вернуться
В дом, который – срыт?

Заново родися!
В новую страну!
Ну-ка, воротися
На спину коню

Сбросившему! (Кости
Целы-то – хотя?)
Эдакому гостю
Булочник – ломтя

Ломаного, плотник –
Гроба не продаст!
Той её – несчётных
Вёрст, небесных царств,

Той, где на монетах –
Молодость моя,
Той России – нету.
Как и той меня.

                «Той  России – нету». А в нынешней, советской, России 1930-х годов, происходят страшные события: аресты, аресты,аресты… Процессы над т. наз. «врагами народа»… Травля деятелей культуры, в т. ч. и писателей… Знает ли Цветаева об этом? О чём-то, конечно, знает, о чём-то догадывается. – Она встречается с людьми,  приезжающими из Советской России на время или навсегда: Борисом Пильняком, Евгением Замятиным, Павлом Антокольским, Сергеем Прокофьевым, Борисом Пастернаком…
                Читает советские газеты, в которых, конечно же, публиковались материалы о процессах над «врагами народа»…
                Эмигрантский журнал «Иллюстрированная Россия» публикует фотографии вымерших от голода украинских деревень, приводятся данные о числе заключённых, погибших на строительстве Беломорско – Балтийского канала…
                А в семье Цветаевой с начала 1930-х заходит речь о немедленном возвращении на родину. Но как сможет жить в СССР она – с её внутренней свободой. с её непокорностью?!..
                «Все меня  выталкивают в Россию, в которую -- я ехать не могу.Здесь я не нужна. Там я невозможна.» Там меня раз (на радостях!)  и два! – упекут. Я там не уцелею, ибо негодование – моя страсть, а есть на что…» «Там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей, -- там мне и писать их не дадут». (Из писем Цветаевой 1931 – 1932 г. г.).

                Но Сергей Яковлевич Эфрон не может понять опасений жены: ему кажется, что Марина просто не понимает «великого эксперимента», который идёт в Советской России. Конечно, там много противоречивого и трудного, но всё это временное, наносное, надо уметь отличать главное от второстепенного, -- так считает муж Марины. – Грандиозность пятилетних планов; подвиг «стахановцев» и «челюскинцев»; перелёты советских лётчиков через океан; фильм «Чапаев», который идёт в Париже  сразу в нескольких кинотеатрах; поэмы Маяковского и «Тихий Дон» Шолохова…  Сергей Эфрон  заворожён всем этим. Он рвётся в Россию. Его горячо поддерживает дочь – Аля. И подрастающий сын – Георгий (по-домашнему – Мур) уже вторит отцу и сестре. Что касается подвига «челюскинцев» – так Марина и сама в стихотворении 1934-го г. попыталась воспеть его. Получилось стихотворение не из лучших в её творчестве, -- она добросовестно пыталась проникнуться тем же, чем уже жили её муж и дочь, но получилось не вполне – видимо, это было не её. Но всё-таки это стихотворение – интересно как попытка Цветаевой писать  на советские темы – больше таких стихов у неё нет.

Челюскинцы!* Звук –
Как сжатые челюсти.
Мороз из них прёт,
Медведь из них щерится.

И впрямь челюстьми
-- На славу всемирную –
Из льдин челюстей
Товарищей вырвали!

На льдине (не то
Что – чёрт его – Но’биле**
Родили – дитё
И псов не угробили –

На льдине!
                Эол
Доносит по кабелю:
-- На льдов произвол
Ни пса не оставили!

И спасши – мечта
Для младшего возраста! –
И псов и дитя
Умчали по воздуху.

-- «Европа, глядишь?
Так льды у нас колются!»
Щекастый малыш,
Спелёнатый – полюсом!

А рядом – сердит
На гро’мы виктории –
Второй уже Шмидт***
В российской истории:

Седыми бровьми
Стеснённая ласковость…
Сегодня – смеюсь!
Сегодня – да здравствует

Советский Союз!
За вас каждым мускулом
Держусь -- и горжусь:
Челюскинцы – русские!
     _____________________________

                *Советский ледоход «Челюскин».

              **Итальянский лётчик.

             ***Отто Юльевич Шмидт, будущий академик.

                «С. Я. (Сергей Яковлевич – В. К.) и Аля, и Мур – рвутся. Вокруг – угроза войны и революции, вообще – катастрофических событий. Жить мне – одной – здесь не на что. Эмиграция меня не любит.» Это Цветаева записывает в середине 1930-х г. г. Несмотря на то, что она внутренне сопротивляется отъезду («Я твёрдо не еду», -- пишет она в это же время), -- она всё  не – отвратимее  понимает его неизбежность.
                «Живу под тучей – отъезда. Ещё ничего реального, но мне – для чувства – реального не надо.
                Чувствую, что моя жизнь переламливается пополам и что это её – последний конец. Завтра или через год – я всё равно  уже не здесь», -- пишет Марина в 1936 г.


               И вот – 1937 год.
В марте возвращается на родину Ариадна; а в октябре спешно покинул Францию и уехал в СССР Сергей  Эфрон. Марина же с сыном остаётся в Париже (иногда живут в парижских пригородах – с 1934-го по 1939-й год – в Ванве, Мёдоне, Кламаре).
              Теперь, когда Эфрона во Франции уже не было, Цветаевой предстояло решить вопрос – возвращаться  или нет. Единолично, но не свободно. – В Россию по-прежнему рвался сын, вынужденный уйти из гимназии из-за враждебного отношения  и учителей, и одноклассников. Цветаева считала, что у него нет будущего во Франции (вспомните стихотворение из триптиха «Стихи к сыну»,  приведённое мною). Не видела она будущего и для себя, уверенная, что её больше нигде не будут печатать. А если так – то где брать средства для существования? Ведь материальное положение семьи  чем дальше – тем всё трудней и трудней. С отъездом Али исчез и доход от шапочек, которые она вязала на продажу. Львиную долю бюджета отнимает плата за квартиру. Обычных доходов на неё не хватает, и иногда Цветаевой удаётся снять (а чаще – выпросить) небольшой зал, устраивать свой платный поэтический вечер. В одном из писем к Анне Тесковой в Прагу Марина просит выслать на один такой вечер платье – не в чем было выйти даже на самую неприхотливую публику…
                Материальное положение тяжёлое, и отношения с эмиграцией обостряются до предела. – Вскоре после того, как Эфрон покинул Францию, в эмигрантских кругах его имя стали связывать с политическим убийством. В сентябре 1937-го в Лозанне был убит советский чекист – невозвращенец Игнатий Рейсс. Парижская полиция, занимаясь расследованием этого дела, вышла на эмигрантский «Союз возвращения на Родину», который возглавлял Сергей Яковлевич Эфрон. На квартире Цветаевой был произведён обыск: забрали бумаги Эфрона и его личную переписку. Марину допрашивали в полицейском участке, но, убедившись в её неведении относительно политической деятельности мужа, были вынуждены её отпустить.
                А эмигрантская пресса настойчиво возвращается к убийству Рейсса: «Мокрое дело в Лозанне», «Агенты Ежова за границей», -- в этих и других публикациях постоянно фигурирует имя Сергея Эфрона…
                Как Марина была потрясена, когда узнала об обвинениях,выдвинутых против её мужа! – он ведь был для неё символом благородства, рыцарственности. Ещё в годы гражданской войны она называла его «белым лебедем» и воспела в образе святого Георгия, спасающего людей от злого змия. И вот теперь его обвиняют в политическом убийстве!


                В октябре 1937 г. умер близкий друг Марины Цветаевой князь Сергей Волконский (она с ним познакомилась ещё в Москве в 1921-м). Он был известной фигурой в русском Париже (театровед, мемуарист), поэтому на панихиде в церкви Святой Троицы собралось много русских, пришедших почтить его память. Нина Берберова в книге «Курсив мой» вспоминает, как одиноко и отчуждённо среди других стояла Цветаева, сложив руки на груди. Её обходили, как чумную, никто не подал ей руки…
                Марк Слоним впоследствии вспоминал:
                «Всё, что ей пришлось пережить этой страшной осенью, надломило М. И. (Марину Ивановну – В. К.), что-то в ней надорвалось. Когда я встретил её в октябре…, на ней лица не было, я был поражён, как она сразу постарела и ссохлась. Я обнял её, и она вдруг заплакала,  тихо и молча, я в первый раз видел её плачущей… Меня портрясли и её слёзы, и отсутствие жалоб на судьбу, и какая-то безнадёжная уверенность, что бороться ни к чему и надо принять неизбежное…» 

 
                Под грузом бед Цветаева могла, кажется, и отстраниться от того, что происходит вокруг, во внешнем мире. Но события 1938 – 1939 г. г. потрясают её. – «Вокруг – угроза войны и революции, вообще – катастрофических событий», -- писала она в середине 1930-х г. г. И теперь угроза войны становится всё более ощутимой и катастрофа надвигается. – В марте 1938 г. фашистская Германия захватила Австрию. А в сентябре 1938-го беда постигла Чехию: в результате соглашения между Германией, Италией, Англией и Францией Судетская область Чехии была поделена между 3-мя странами. В марте 1939 г. гитлеровская Германия оккупировала Чехию. Марина Цветаева пишет Анне Тесковой  в Прагу в эти, страшные для чехов, дни:
                «День и ночь, день и ночь думаю о Чехии. Живу с ней, в ней и ею… Вся Чехия сейчас одно огромное человеческое сердце, бъющееся только одним: тем же, что и моё… До последней минуты и в самую последнюю верю – и буду верить – в Россию: в верность её руки. Россия Чехию сожрать не даст: попомните моё слово…»
                С ноября 1938-го по май 1939 г. Цветаева создаёт поэтический цикл «Стихи к Чехии.»  В этом (последнем) цветаевском цикле – боль за Чехию и любовь к краю, ставшему для Марины второй  родиной.

                Германии.
   
О, дева всех румянее
Среди зелёных гор –
Германия!
Германия!
Германия!
Позор!

Полкарты  прикарманила,
Астральная душа!
Встарь – сказками туманила,
Днесь – танками пошла.

Пред чешскою крестьянкою
Не опускаешь вежд,
Прокатываясь танками
По ржи её надежд?

Пред  горестью безмерною
Сей маленькой страны –
Что чувствуете, Германы:
Германии сыны??

О мания! О мумия
Величия!
Сгоришь!
Германия!
Безумия,
Безумие
Творишь!

С объятьями удавьими
Расправится силач!
За здравие, Моравия!
Словакия, словачь!

В хрустальное подземие
Уйдя – готовь удар:
Богемия!
Богемия!
Богемия!
Наздар!

                (Наздар – чешское приветствие).

                В некоторых стихотворениях любовь к Чехии, боль за неё и ненависть к фашизму соединяется с презрением к тем,кто отдал эту маленькую страну в руки фашистских захватчиков. И – противо – стояние поэта Марины Цветаевой этим людям и этому миру, в котором торжествует безумие.

О, слёзы на глазах!
Плач гнева и любви!
О, Чехия в слезах!
Испания в крови!

О, чёрная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.

Отказываюсь – быть.
В бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадей

Отказываюсь – выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть
Вниз – по теченью спин.

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.

                До начала второй мировой войны остаётся лишь несколько месяцев…


                23 апреля 1939-го Марина записывает в своей тетрадке сон, который ей привиделся (она большое значение придавала снам):
                «Иду вверх по узкой горной тропинке…: слева пропасть, справа отвес скалы. Разойтись негде…   
                И – дорога на тот свет. Лежу на спине, лечу ногами вперёд, голова отрывается. Подо мной города… сначала крупные, подробные (бег спиралью), потом горстки белых камешков. Горы – заливы – несусь неудержимо, с чувством страшной тоски и окончательного прощания. Точное чувство, что лечу вокруг земного шара, и страстно – и безнадёжно! – за него держусь, зная, что очередной круг будет – вселенная: та полная пустота, которой так боялась в жизни… Было одно утешение: что ни остановить, ни изменить: роковое…»

                Чёрные тучи фашизма сгущаются над Европой. И Цветаевой всё тяжелее и тяжелее в этой удушающей атмосфере, в этом «бедламе нелюдей». А там, в России – её муж и дочь, о которых она не забывает ни на минуту. Давным – давно, в кровавый год революции, Марина поклялась Сергею: «Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых – я буду ходить за Вами – как собака!» Теперь, перечитав эти давние строки, она написала рядом на полях: «Вот и пойду как собака!» Она ещё колеблется  с отъездом в  Россию, но всё не – отвратимее понимает, что вернётся, не может не вернуться. 7 июня 1939 г. она пишет о том, что у неё выбора не было: «нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась, да и Муру в таком городе как Париж – не жизнь, не рост…» Кроме множества причин, побуждающих её вернуться (о них мы уже говорили, было ещё нечто, что очень трудно объяснить: Рок, Её Рок…
                Максимилиан Волошин писал в стихотворении «На дне преисподней»:

   «Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.»

                Неисповедимый Рок вёл Цветаеву в Россию…
                Но она, конечно, понимает: и в России ей не будет хорошо. По воспоминаниям  Ирины Одоевцевой, Цветаева говорила ей перед возвращением на Родину:
                << «…В России всё теперь чужое. И враждебное мне. Даже люди. Я всем там чужая.» >> (цит. по книге И. Одоевцевой «На берегу Сены»).
                Зинаида Шаховская тоже запомнила свой разговор с Мариной перед самым её отъездом:
                -- Подумайте, Марина Ивановна, живя за границей, вы можете ещё мечтать, что где-то в России вам будет хорошо, а приехав туда, и мечтать будет больше не о чем и не на что надеяться. Ну как вы с вашим характером, с вашей непреклонностью можете там ужиться? – говорит Шаховская.
             Цветаева отвечает на это:
             -- Знайте одно, что и там я буду с преследуемыми, а не с преследователями, с жертвами, а не с палачами.

                4-я лекция.

                18 июня 1939 г. Марина Цветаева с сыном вернулась в Москву. 
                << …Вернусь в Россию не допущенным «пережитком», а желанным и жданным гостем >>, -- мечтала она когда-то. Но получилось совсем иначе. – Её приезд не был замечен: о нём узнали лишь несколько близких ей людей. Только Аля встречала её и Мура на вокзале. Сергей Яковлевич был болен: вскоре после возвращения в Россию, у него развилось серьёзное сердечное заболевание.
              Вернувшись, Марина Ивановна живёт с семьёй в подмосковном посёлке Болшево на даче НКВД, где раньше поселился Сергей Яковлевич: живут инкогнито. Почему живут тайно и почему на даче, принадлежавшей НКВД? Дело в том, что Сергей Эфрон был агентом НКВД, провалившимся агентом.
                И снова (в который раз в её жизни!) бытовая неустроенность соединяется с неустроенностью душевной. «Неуют. <…> Постепенное щемление сердца… Моё одиночество. Болезнь С[ерёжи]. Страх его сердечного страха. <…> …ручьи пота и слёз в посудный таз», -- отметит Цветаева позже, вспоминая болшевские дни. Было ли у неё ожидание беды?  Думаю – было – оно появилось ещё в эмиграции – до отъезда на родину. – В 1936 г. была арестована её сестра, Анастасия Цветаева. Такая же участь постигла некоторых знакомых Марины и людей. Которых она просто знала; арестован Михаил Кольцов, сотрудник её дочери по издательству «Жургаз»…
                -- «В эти страшные годы мог быть арестован каждый: мы тасовались, как колода карт», -- скажет через много лет Борис Пастернак.

                …И вот – это случилось с семьёй Марины Цветаевой.
                27 августа 1939 г. Ночь. У калитки затормозила машина и по дорожке раздались шаги и топот ног по террасе… -- Затем – бесцеремонный стук в дверь: требовательно – властно – грубо стучат… -- Арест Али.
                А 10 октября арестовали и Сергея Яковлевича. Ранним – ранним утром, по той же дорожке, по которой ушла Аля, уходил и Сергей, теперь уже  окончательно и навсегда, из жизни Марины. «Такие – в роковые времена слагают стансы и идут на плаху», -- написала она когда-то о своём муже. Он «взойдёт на плаху» в 1941-м – его расстреляют. Ариадна будет реабилитирована в 1955-м (после 17 лет лагерей и ссылки). Марина об этом уже не узнает…
                Вскоре после ареста мужа арестовали и соседей по даче – тоже агентов НКВД. Марина осталась с сыном вдвоём. Она не выдержала и бежала из Болшева, взяв из вещей только то, что смогли они с Муром унести в руках.
               И опять (как когда-то – в Чехии и Франции) – переезды – переезды – переезды. – Живут то в Москве --  переезжая с квартиры на квартиру, то в подмосковном Голицыно: везде – временно (неподолгу) – ибо постоянного жилья – нет…
                Ждала ли она, что арестуют и её, боялась ли? Ждала. Боялась.
                «Новый неприютный дом – по ночам опять не сплю – боюсь – слишком много стекла – одиночества – ночные звуки и страхи: то машина, чёрт её знает что ищущая, то нечеловеческая кошка, то треск дерева, -- вскакиваю, укрываюсь на постель к Муру (не бужу) – и опять читаю…»
                «…и опять – треск, и опять – скачок, -- и так – до света…»


                Живя в Голицыно, Цветаева часто ездит в Москву: ездит по издательским делам, кроме того, 2 раза в месяц возит передачи дочери и мужу, а когда Алю отправили в лагерь – посылает ей письма и посылки.
                А материальное положение – тяжёлое. – И чтобы как-то обеспечить семью, Цветаевой приходится очень много переводить: французскую, немецкую, английскую, болгарскую, грузинскую и т. д. – поэзию, --переводит она более чем с десяти языков. Работает медленно – кропотливо – трудно.
                Она была великой Труженицей! – Ариадна Эфрон оставила  в своих воспоминаниях образ матери, еже – утренне шедшей к письменному столу, как рабочий к станку.

                Марина Цветаева. Из цикла «Стол» (1933 – 1935 г. г.).

Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что шёл
Со мною по всем путям.
Меня охранял – как шрам.

Мой письменный вьючный мул!
Спасибо, что ног не гнул
Под ношей, поклажу грёз –
Спасибо, что нёс и нёс.

Строжайшее из зерцал!
Спасибо за то, что стал
(Соблазнам мирским порог)
Всем радостям поперёк,

Всем низостям -- наотрез!
Дубовый противовес
Льву ненависти, слону
Обиды – всему, всему.

Мой за’живо смертный тёс!
Спасибо, что рос и рос
Со мною, по мере дел
Настольных – большал, ширел,

Так ширился – до широт –
Таких, что, открывши рот,
Схватясь за столовый кант …
-- Меня заливал, как штранд!

К себе пригвоздив  чуть свет –
Спасибо за то, что – вслед
Срывался! На всех путях
Меня настигал – как шах

Беглянку.
             -- Назад, на стул!
Спасибо за то, что блюл
И гнал. У невечных благ
Меня отбивал – как мог –

Сомнамбулу.
                Битв рубцы,
Стол, выстроивший в столбцы
Горящие: жил багрец!
Деяний моих столбец!

Столп столпника, уст затвор –
Ты был мне престол, простор –
Тем был мне, что морю толп
Еврейских горящий столп!

Так будь же благословен –
Лбом, локтем, узлом колен
Испытанный, -- как пила
В грудь вьевшийся – край стола!

               Уж коли речь зашла о переводах Цветаевой, а я собираюсь и дальше говорить о них – первым делом хочу привести здесь главный её перевод – стихотворение великого французского поэта Шарля Бодлера «Плавание». Просто Гений переводил Гения и поэтому, наверное, получилось так Мощно. Не просто добросовестный перевод, а переводческое Чудо -- не побоюсь этого слова!!

                1.

Для отрока, в ночи’ глядящего эстампы,
За каждым валом – даль, за каждой далью – вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах – как бесконечно мал!

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот, под скрежет якорей,
Мы всходим на корабль – и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей.

Что нас толкает в путь? Тех -- ненависть к отчизне,
Тех – скука очага, ещё иных – в тени
Цирцеиных ресниц оставивши полжизни, --
Надежда отстоять оставшиеся дни.

В цирцеиных садах дабы не стать скотами,
Плывут, плывут, плывут в оцепененьи чувств,
Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя
Не вытравят следов волшебницыных уст.

Но истые пловцы – те, что плывут без цели:
Плывущие – чтоб плыть! Глотатели широт,
Что каждую зарю справляют новоселье
И даже в смертный час ещё твердят: вперёд!

На облако взгляни: вот облик их желаний!
Как отроку – любовь, как рекруту – картечь,
Так край желанен им, которому названья
Доселе не нашла ещё людская речь.

                2.

О, ужас! Мы шарам катящимся подобны,
Крутящимся волчкам!  И в нас ночной поры
Нас Лихорадка  бьёт – как тот Архангел злобный,
Невидимым бичом стегающий миры.

О, странная игра с подвижною мишенью!
Не будучи нигде, цель может быть – везде!
Игра, где человек охотится за тенью,
За призраком ладьи на призрачной воде…

Душа наша – корабль, идущий в Эльдорадо.
В блаженную страну ведёт – какой пролив?
Вдруг, среди гор и бездн и гидр морского ада –
Крик вахтенного: -- Рай! Любовь! Блаженство! – Риф.

Малейший островок, завиденный дозорным,
Нам чудится землёй с плодами янтаря,
Лазоревой водой и с изумрудным дёрном.
Базальтовый утёс являет нам заря.

О, жалкий сумасброд, всегда кричащий: берег!
Скормить его зыбям, иль в цепи заковать, --
Безвинного лгуна, выдумщика Америк,
От вымысла чьего ещё серее гладь.

Так старый пешеход, ночующий в канаве,
Вперяется в Мечту всей силою зрачка.
Достаточно ему, чтоб Рай увидеть въяве,
Мигающей свечи на вышке чердака.

                3.

Чудесные пловцы! Что за повествованья
Встают из ваших глаз – бездоннее морей!
Явите нам, раскрыв ларцы воспоминаний,
Сокровища, каких не видывал Нерей.

Умчите нас вперёд – без паруса и пара!
Явите нам (на льне натянутых холстин
Так некогда  рука очам являла чару)
Видения свои, обрамленные в синь.

Что видели вы, что?

                4.

                -- Созвездия. И зыби,
И жёлтые пески, нас жгущие поднесь,
Но, несмотря на бурь удары, рифов глыбы, --
Ах, нечего скрывать! -- скучали мы, как здесь.

Лиловые моря в венце вечерней славы,
Морские города в тиаре из лучей
Рождали в нас тоску, надёжнее  отравы,
Как воин опочить на поле славы – сей.

Стройнейшие мосты, славнейшие строенья,
Увы, хотя бы раз сравнились с градом – тем,
Что из небесных туч  возводит Случай – Гений…
И тупились глаза, узревшие Эдем.

От сладостей земных – Мечта ещё жесточе!
Мечта, извечный дуб, питаемый землёй!
Чем выше ты растёшь, тем ты страстнее хочешь
Достигнуть до небес с их солнцем и луной.

Докуда дорастёшь, о древо – кипариса
Живучее?..
            Для вас мы привезли с морей
Вот этот фас дворца, вот этот профиль мыса, --
Всем вам, которым вещь чем дальше – тем милей!

Приветствовали мы кумиров с хоботами,
С порфировых столпов взирающих на мир,
Резьбы такой – дворцы, такого взлёту – камень,
Что от одной мечты –банкротом бы – банкир…

Надёжнее вина пьянящие наряды,
Жён,выкрашенных в хну – до ноготка ноги,
И бронзовых мужей в зелёных кольцах газа…

                5.

                -- И что’, и что – ещё?

                6.

                -- О, детские  мозги!..

Но чтобы не забыть итога наших странствий:
От пальмовой лозы до ледяного мха,
Везде – везде – везде – на всём земном пространстве
Мы видели всё ту ж  комедию греха:

Её, рабу  одра, с ребячливостью самки
Встающую пятой на мыслящие лбы,
Его, раба рабы: что в хижине, что в замке
Наследственном – всегда – везде – раба рабы!

Мучителя в цветах и мученика в ранах,
Обжорство на крови и пляску на костях,
Безропотностью толп разнузданных тиранов, --
Владык, несущих страх, рабов, метущих прах.

С десяток или два – единственных  религий,
Все сплошь ведущих в рай – и сплошь вводящих в грех!
Подвижничество, та’к носящее вериги,
Как сибаритство – шёлк и сладострастье – мех.

Болтливый род людской, двухдневными делами
Кичащийся. Борец, осиленный в борьбе,
Бросающий Творцу сквозь преисподни пламя:
-- Мой равный! Мой Господь! Проклятие тебе!

И несколько умов, любовников Безумья,
Решивших сократить докучный жизни день
И в опия морей нырнувших без раздумья, --
Вот Матери –Земли извечный бюллетень!

                7.

Бесплодна и горька наука дальних странствий:
Сегодня, как вчера, до гробовой доски –
Всё наше же лицо встречает нас в пространстве:
Оазис ужаса в песчаности тоски.

Бежать? Пребыть? Беги!  Приковывает бремя –
Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит,
Чтоб только обмануть лихого старца – Время.
Есть племя бегунов. Оно – как Вечный Жид.

И как апостолы, по всем морям и сушам
Проносится.  Убить зовущееся днём –
Ни парус им не  скор, ни пар. Иные души
И в четырёх стенах справляются с врагом.

В тот миг, когда злодей настигнет нас – вся вера
Вернётся нам, и вновь воскликнем  мы: – вперёд!
Как на заре веков мы отплывали в Перу,
Авророю лица  приветствуя восход.

Чернильною водой – морями глаже лака –
Мы весело пойдём между подземных скал.
О, эти голоса, так вкрадчиво из мрака
Взывающие: -- К нам! – О, каждый, кто взалкал

Лотосова плода! Сюда! В любую пору
Здесь собирают плод и отжимают сок.
Сюда, где круглый год – день лотосова сбора,
Где лотосову сну вовек не минет срок.

О, вкрадчивая речь! Нездешней лести нектар!
К нам  руки тянет друг – чрез чёрный водоём.
-- Чтоб  сердце освежить – плыви к своей Электре! –

Нам некая поёт – нас жегшая огнём.

                8.

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О, Смерть, скорее в путь!
Пусть небо и вода – куда черней чернила,
Знай, тысячами солнц сияет наша грудь!

Обманутым  пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем всё, что есть,
На дно твоё вернуть – Ад или Рай – едино! –
В неведомого глубь – чтоб новое обресть!

                А вот ещё один замечательный перевод: стихотворение выдающейся болгарской поэтессы Елисаветы Багряна:

Нет ни прародительских портретов,
Ни фамильных книг в моём роду.
Я не знаю песен, ими петых,
И не их дорогами иду.

Но стучит в моих висках – лихая,
Тёмная, повстанческая кровь.
То она меня толкает к краю
Пропасти, которая –любовь.

Юная прабабка жаркой масти,
В шёлковом тюрбане ниже глаз,
С чужеземцем, тающим от страсти
Не бежала ли в полночный час?

Молнию – коня, чернее врана,
Помнят придунайские сады!
И обоих спас от ятагана
Ветер, заметающий следы…

Потому, быть может, и люблю я
Над полями лебединый клич,
Голубую даль береговую,
Конский бег под хлопающий бич…

Пропаду ли, нет, -- сама не знаю!
Только знаю, что и мёртвой я
Восхвалю тебя, моя родная,
Древняя болгарская земля!

                Цветаева переводила стихи не только выдающихся поэтов. Но что интересно: из очень даже средних стихов (когда она бралась за второстепенных, третьестепенных стихотворцев) она умела сделать шедевр: и в переводах оставалась замечательным поэтом, оставалась Цветаевой! – вот стихотворение одного еврейского поэта (Герша Вебера), по-видимому, полузабытого (или вовсе забытого) в переводе Цветаевой: вероятно, вольный перевод:

На трудных тропах бытия
Мой спутник – молодость моя.

Бегут как дети по бокам
Ум с глупостью, в серёдке – сам.

А впереди – крылатый взмах:
Любовь на золотых крылах.

А этот шелест за спиной –
То поступь вечности за мной.

                Стихотворение, которое подходит к самой Цветаевой, особенно последние строки: про Любовь (мы знаем – как Марина Любила!) и про Вечность: всему, созданному ею – уготована Вечность. Да и про  Трудные  тропы бытия – тоже про Марину: столько выпало на ее долю – куда уж Трудней – Тяжелей!!..

                …Итак – переводы -- переводы – переводы…
                И ни на минуту она не забывает о муже и дочери, томящихся в неволе. «Между терпеливыми столбцами переводов навечно были вмурованы записи о передачах отцу и мне», -- напишет позже Ариадна Эфрон.
                Более того – Марина пытается бороться за них: пишет письмо Лаврентию Берия, -- это её письмо – попытка спасти Сергея, в невиновность которого она свято верила. Ещё в Париже, когда её допрашивали в полицейском участке, она сказала об Эфроне:
                -- Он самый честный, самый благородный, самый человечный из людей. – Но его доверие могло быть обмануто. – Моё к нему – никогда.
                И теперь, в декабре 1939-го, в Советской России, она пишет всесильному наркому НКВД:
                «…Я не знаю, в чём обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он не способен… Это человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности.»
                Я уже говорил, что Сергей Эфрон был агентом НКВД. Причём он не был ни предателем, ни трусом, ни просто корыстным человеком – и никого не убил. Не изменила ему ни природная честность, ни мужество, ни поразительная твёрдость. Он оставался человеком чести, -- всё дело  в том, что он, подобно многим другим своим соотечественникам, живущим на чужбине, был загипнотизирован Советской Россией, не желая видеть, что там творится, и во что бы то ни стало хотел заслужить прощение и возвращение на родину. С начала 1930-х он работал на советскую разведку. Марина же, погружённая в своё (писание, литературные вечера, устройство литературных дел),  не могла знать о деятельности мужа. Она идеализировала Сергея в юности и в молодости – идеализировала его и сейчас (точнее, -- до сих пор )…
                Попытка вызволить мужа и дочь (в письме к Берия есть и о ней тоже) окончилась ничем, как, наверное, попытки многих других людей, чьи родные были тоже арестованы…

____________________________________________________
               
                Своего Марина не пишет, потому что некогда, и потому что за переводы платят, а за  своё – нет.
                Вот одно из немногих стихотворений  Цветаевой, написанных в это время (январь 1940 г.):

-- Пора! для этого огня –
Стара!
        -- Любовь – старей меня!

-- Пятидесяти янтарей
Гора!
   -- Любовь – ещё старей:

Стара, как хвощ, стара, как змей,
Старей ливонских янтарей,
Всех привиденских кораблей
Старей! – камней, старей – морей…
Но боль, которая в груди,
Старей любви, старей любви.

                В 1940 г. Марина Цветаева подготовила к изданию  книгу избранных своих стихов. Но в издательстве забраковали книгу  большого русского поэта, и она не была издана. На эту книгу, которую Марина представила в издательство,  критиком Корнелием Зелинским была написана резко отрицательная внутренняя рецензия, в которой были и такие слова:
                << Читаешь стихи Марины Цветаевой и тебя невольно охватывает чувство подступающей к горлу духоты. И безрадостности. И хочется куда-нибудь «Вон на воздух широт образцовый», выражаясь словами Пастернака. Истинная трагедия Марины Цветаевой заключается в том, что, обладая даром стихосложения, она в то же время не имеет что сказать людям. Поэзия Марины Цветаевой потому и негуманистична и лишена подлинно человеческого содержания, и потому ей приходится, утоляя видимо стихотворческую потребность, громоздить  сложные, зашифрованные констукции, внутри которых пустота, бессодержательность. >>.
                Болезненно встретив такой отклик, она на одной из страниц уцелевшего машинописного экземпляра книги отметила:
                «Человек, смогший аттестовать такие стихи как формализм, -- просто бессовестный. Это я говорю из будущего», а в дневниковых записях оставила:
                «Иду в Интернациональную, в коридоре… встречаю Живова (Марк Живов – советский литературовед и переводчик – В. К.) <…>
                И в ответ на мой рассказ, что моя книга в Гослитиздате зарезана словом (Зелинского, я всегда за авторство)  формализм:  -- У меня есть все Ваши книги, -- наверное, больше, чем у Вас (это говорит Живов – В. К.), и я объявляю, что у Вас с самого начала до нынешних дней не было и нет ни одной строки, которая бы не была продиктована мыслью или чувством».
               Но не мнение Живова, и людей, считавших так же, как и он, оказалось решающим в судьбе невышедшей цветаевской книжки, а мнение такого критика, как Зелинский: увы, увы…

_______________________________________________-

                7 и 8 июня 1941 г. состоялись две встречи двух великих русских женщин – поэтов XX в. – Марины Цветаевой и Анны Ахматовой. Об этих встречах мало что известно: Цветаева не успела написать, Ахматова не любила распространяться: подробности известны со слов знакомых
и квартирных хозяев.
                В начале июня Ахматова приехала в Москву хлопотать за своего арестованного сына Льва Гумилёва, и, как часто бывало раньше, остановилась у Виктора Ардова (писатель, публицист, карикатурист). Она узнала, что её хочет видеть Марина Цветаева, позвонила Марине и сказала буквально два слова:
                << «Говорит Ахматова».  – «Я вас слушаю», -- спокойно ответила Цветаева. >>. Ахматова пригласила её к Ардову, где она в то время жила. Разговор прошёл наедине. << О самой встрече Ахматова сказала только: «Она приехала и сидела семь часов». Так говорят о незваном и неинтересном госте >> – вспоминала Лидия Корнеевна Чуковская.
                Ахматова спросила, есть ли у Цветаевой известия о судьбе арестованных мужа и дочери, Цветаева сразу стала рассказывать, как посылает передачи Сергею и Ариадне.
                «Анна встала с дивана, подошла к Марине, со спины  обхватила за плечи, подняла её, послушную, и повлекла за собой.
                В узкой маленькой каморке с высоким потолком они, не заметив, просидели несколько часов. Анна с поджатыми ногами на кровати, Марина – на стоящем впритык стуле.
                Близость…
                В такой тесноте либо искрит – тогда двое отлетают друг от друга в разные стороны, -- либо  притягивает.
               Сначала обе молчали.  Застыли возле океана тишины – тихого океана, --и каждая опасалась вступить в неё босой, оголённой душой: вдруг обожжёт…
                Первый шаг сделала Анна…»
                Ахматова, по версии Ольги Новиковой, прочитала вслух посвящённое ей стихотворение Цветаевой 1916-го года «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!..» Цветаева потом – свою «Поэму Воздуха» (сложнейшее произведение!), а Ахматова – вторую главу своей «Поэмы без героя». Они не восприняли  произведений друг друга – слишком разный у них был мир.
                Тем не менее на следующий день две великие женщины встретились снова, но уже не у Ардова: вторая встреча состоялась у друга Ахматовой Николая Харджиева (историк литературы и переводчик).
                Харджиев вспоминал много лет спустя:
                << Цветаева говорила почти беспрерывно. Она часто вставала со стула и умудрялась легко и свободно ходить по моей восьмиметровой комнатёнке. Меня удивил её голос: смесь гордости и горечи,  своеволия и нетерпимости. Слова «падали» стремительно и беспощадно, как нож гильотины. Она говорила о Пастернаке, с которым не встречалась полтора года <…> …о Хлебникове <…>, о западноевропейских фильмах <…>. Говорила о живописи <…>
                Анна Андреевна была молчалива. Я подумал: до чего чужды они друг другу, чужды и несовместимы. Когда Цветаева … ушла, Ахматова  сказала: -- В сравнении с ней я тёлка» >>. Что Анна Андреевна имела в виду: может быть, свою внешнюю безмятежность, спокойствие, величавость, в отличие от экзальтированной, эмоциональной  Цветаевой?
                Анна Андреевна не прочла Цветаевой при встрече стихотворение, посвящённое ей. А теперь жалею, -- говорила она в 1956 г. Лидии Чуковской. – Она столько стихов посвятила мне. Это был бы ответ, хоть и через десятилетия. Но я не решилась из-за страшной строки о любимых». И действительно строка «поглотила любимых пучина» только обострила бы  у Цветаевой боль и страх за её арестованных  близких.

                «Двух голосов перекличка.»
                Анна Ахматова.

                Марина Цветаева – Анне Ахматовой (1916 г.):

О, Муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!
Ты чёрную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.

И  мы шарахаемся и глухое: ох! –
Стотысячное -- тебе присягает: Анна
Ахматова!  Это имя – огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.



Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами то же!
И тот, кто ранен смертельной  твоей судьбой
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

В певучем граде моём купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
И  я дарю тебе свой колокольный град,
-- Ахматова! – и сердце своё впридачу.

               Анна Ахматова – Марине Цветаевой (1940 г.):

                Поздний ответ.

                Белорученька моя, чернокнижница…
                (этот эпиграф – из стихов М. Цветаевой).

Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в чёрных кустах,
То забъёшься в дырявый скворечник,
То  мелькнёшь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
«Я сегодня  вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом».
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идём,
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны,
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.

________________________________________-

                В 1940 – 1941 г. г. (до начала Великой Отечественной войны) Марина Цветаева постоянно общается  с молодым поэтом и переводчиком Арсением Тарковским. Причём Тарковский  полюбил поэзию Цветаевой за много лет до её возвращения на родину. Он, как пишет дочь Арсения Александровича Марина Тарковская, «почитал Цветаеву , как вассал чтит сюзерена, как подмастерье – Мастера.  Меня, родившуюся в тридцать четвёртом, он назвал в честь Цветаевой – Марина».
                В 1940 г. началась страстная дружба двух поэтов, «хотя папа, -- пишет Марина Тарковская, -- и продолжал относиться к Цветаевой как к мэтру, к учителю, старшему другу. А Марина Ивановна, женщина с поразительным запасом нерастраченных чувств, видимо, увлеклась молодым поэтом.»
               Они звонят друг другу, встречаются: «почти каждая встреча с ней (с Цветаевой – В. К.) была для меня событием, -- рассказывал позже Тарковский. – Мы часто бродили по Москве, о многом говорили, читали друг другу стихи.»
                В марте 1941 г. Цветаева создаёт одно из самых прекрасных и трагических своих стихотворений. И написала она его, оттолкнувшись от первой строчки стихотворения Тарковского, неправильно ею запомненной. Начинается его стихотворение так:
   
«Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.»

                И Цветаева пишет – создаёт эту, без преувеличения, жемчужину русской лирики XX в.:

                «Я стол накрыл на шестерых…»

Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
-- «Я стол накрыл на шестерых…»
Ты одного забыл – седьмого.

Невесело  вам вшестером,
На лицах дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую…

Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально – им, печален – сам,
Непозванная – всех печальней.

Невесело и несветло.
Ах! Не едите и не пьёте.
-- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счёте?

Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий –
Ты сам – с женой, отец и мать)
Есть семеро, -- раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых –
Быть призраком хочу – с твоими,

(Своими)…
             Робкая как вор,
О, ни души не задевая! –
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.

Раз! – опрокинула стакан! –
И всё, что жаждало пролиться, --
Вся соль из глаз, вся кровь из ран –
Со скатерти – на половицы.

И  -- гроба нет! Разлуки – нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.

…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и всё же укоряю:
-- Ты стол накрывший на шесть – душ,
Меня не посадивший – с краю.

                Это – последнее стихотворение Марины Цветаевой: последний всплеск её поэтической энергии…


                Великая Отечественная война застаёт её за делом, давно ставшим привычным для неё – за переводами. 
                Войну Цветаева восприняла очень тяжело – слишком много она уже пережила: панический ужас охватил её; она заметалась.  Марина безумно боится бомбёжек и безумно боится за сына: он тушит зажигательные бомбы и ей кажется, что он постоянно рискует жизнью. Шла эвакуация и Цветаева подходила к знакомым и незнакомым ей людям, прося взять её с сыном с собой – куда угодно, лишь бы бежать из Москвы.
                И вот их эвакуируют – в Елабугу. 18 августа 1941-го г. они прибыли в этот небольшой город на Каме (Татарская АССР).
                Тяжело жить в Елабуге (ещё тяжелее, чем раньше, приходится Марине и Муру). – Средств к существованию почти нет: Марина так поспешно бежала из Москвы, что оставила бо’льшую часть своих вещей. И даже если она продаст те вещи, что взяла с собой, надолго этих денег не хватит. Цветаева пытается найти работу, но её попытки  ни чему не приводят. А ведь она готова выполнять любую работу: мыть полы, посуду, быть санитаркой, сиделкой. Стихи она уже не переводит – это делать не для кого и не для чего…
             В Чистополе, куда эвакуировали большинство писательских семей из Москвы (туда эвакуировали членов Союза писателей СССР, а Цветаева – не член Союза!), писательские жёны решили организовать столовую  для писателей и их семейств. Цветаева. которая была в Чистополе в это время, ухватилась за – ей так казалось! – возможность устроиться на работу. К тому же условия жизни в Чистополе лучше, чем в Елабуге – поэтому Цветаева и приехала туда – в поисках жилья и работы. И Марина Цветаева – подчёркиваю в очередной раз – большой русский
Поэт – пишет заявление в Совет Литифонда:
                «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда
                М. Цветаева.
                26-го августа 1941 г.»

                Да, иногда у Цветаевой ещё появляется надежда: здесь, в эвакуации – ей удастся как-то устроиться.  Но проблески надежды вновь сменяются безысходностью, безнадёжностью.
                Рядом с Мариной нет ни одного душевно близкого человека, способного помочь, поддержать в эти тяжкие, елабужские дни. Муж и дочь в заключении, и Марина ничего не знает об их судьбе: для них она ничего уже не может сделать. Отношения же с сыном очень сложные: ему 16 лет, он развит не по годам, его суждения независимы и смелы (интересная подробность: Мур уже  пытается писать – конечно, стихи, но и, ещё живя в Париже, он начал работу над 2-мя романами – один – на русском, другой – на французском языке; одарённый мальчик!). Конечно, он кажется себе уже совершенно взрослым и самостоятельным человеком. А мать слишком опекает его: она думает, что он ещё ребёнок, который  ничего без неё не может.  Его раздражает чрезмерная опека матери. К тому же он совсем не понимает её страданий, душевной боли.  Он резок с матерью. Да и она порой не выдерживает – срывается.  Вот воспоминания одного из мемуаристов об отношениях Цветаевой с сыном: «…на моих глазах… нежной с сыном она никогда не была.  Скорее наоборот. Марина Ивановна была с ним резка, несправедлива, вспыхивала из-за мелочей, без видимого повода…» Между матерью и сыном – трагическое  взаимонепонимание, и оба страдают от этого…
                Друзья и хорошие знакомые, люди, пытавшиеся хоть чем-то помочь ей, хоть немного облегчить  её участь, остались в Москве. – И Борис Пастернак, с которым Марина после возвращения на родину поддерживала дружеские отношения: они изредка встречались, разговаривали по телефону; благодаря Пастернаку Цветаева получала заказы на переводы… И друзья Пастернака, тоже принимавшие в ней участие, высоко ценившие её как поэта… И Арсений Тарковский (об их дружбе я рассказывал – недавно)… И молодой литературовед Евгений Тагер:  увлёкшись им – Марина написала – одно за другим – 3 стихотворения, и это тогда, когда стихов уже – почти не писала. Не к нему ли обращено стихотворение, которое есть в моей 4-й лекции «Пора! для этого огня…» Это всего лишь моё предположение, но, может быть, именно к нему оно  обращено (точнее, вызвано влюблённостью в Евгения Борисовича)… Через много лет Тагер напишет о Марине Ивановне: глубокие размышления о её поэзии он соединит с воспоминаниями о встречах с Цветаевой в конце 1939-го – начале 1941-го годов… И милый сердцу Марины Ной Григорьевич Лурье, талантливый литературовед: с ним она подолгу беседовала, когда жила в Голицыне… И молодая учительница Татьяна Кванина, с которой Цветаева была особенно дружна (она часто помогала Марине Ивановне в быту: приготовит ей поесть, уберёт в квартире и т. д.).
                По словам Евгения Тагера, сердце Цветаевой, «не могло не откликаться  на нёсшиеся к ней токи восхищения, благодарности, любви.»
                А Татьяна Кванина впоследствии вспоминала:
                «У Марины Ивановны была страстная потребность чувствовать вокруг себя людей, относящихся к ней до’бро, ценящих её, а может быть, просто проявляющих к ней человеческое участие».
                Такого человеческого участия ей так не хватает здесь, в Елабуге. – Одиночество. Безысходность…
                Давным – давно (в 1920 г.), когда умерла младшая дочь Марины, у неё вырвалось: «Живу с сжатым горлом на краю пропасти». Как часто в своей жизни она оказывалась на краю пропасти,  но что-то каждый раз удерживало её от рокового шага – в пропасть. Теперь же, когда у неё  ничего не осталось в жизни (только сын, да и тот бесконечно далёк – душевно далёк – от неё) что может удержать её от этого – страшного – шага?!..
                В 1930 г., после самоубийства Владимира Маяковского, она записала:
                «Самоубийство не там, где его видят, и длится оно не спуск курка…»
                И потом, в 1937 г., в церкви на панихиде по Волконскому, тоже в Париже, когда никто не хотел подать ей руки, она сказала Марку Слониму:
               -- Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура.
              А ступив на борт советского парохода, увозившего её из Франции в Россию (в 1939 г.), она поняла, что погибла:
             -- Мне в современности  места нет!
             И в 1940 г. (примерно год прошёл как арестовали мужа и дочь):
            «Никто не видит – не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами – крюк… Я год примеряю – смерть. Всё уродливо и страшно… Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Вздор. Пока я нужна…»
              Сквозь тоску, отчаяние, безнадёжность – робкое «пока я нужна…» На этой нужности она и держалась. Тогда, в 1940 г., она ещё что-то могла сделать для Мура. Теперь же Марина понимает: она больше  ничего не может для своего сына, более того – с ней он пропадёт. Без неё его хоть пожалеют, о нём позаботятся – не могут не позаботиться, -- так она думает.

«…И если в сердечной пустыне,
Пустынной – до краю очей,
Чего-нибудь жалко – так  сына:
Волчонка – ещё поволчей…»


                Наступило 31 августа 1941 г. – последний день жизни Марины Цветаевой.— В этот день она осталась одна дома (ни квартирных хозяев, ни Мура дома не было). Второпях написала три записки (боялась, что могут придти – помешать её уходу). В двух из трёх предсмертных писем она просит знакомых позаботиться о её сыне, не оставить его; пишет она и о своём литературном наследии – бумагах с произведениями, с записями, которые останутся после неё – как ими распорядиться. В одном из этих двух писем есть страшная фраза: «Не похороните живой – хорошенько проверьте».
                Третье письмо обращено к сыну, её Муру:
                «Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь, что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик» (никогда он их не увидит: Георгий – Мур –погибнет на фронте в 1944 г., не зная, что отца расстреляли в 1941 г.; Аля же в это время будет в лагере, -- после 16 лет лагерей и ссылки реабилитирована в 1955 г.).
                Последнее письмо дописано, -- последние минуты её жизни…
                31 августа 1941 г. покончила с собой (повесилась)Марина Цветаева…

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем –
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…
             Может быть – отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.

А может – лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха

На урну…
          Может быть – обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод…

                Уход большого русского поэта остался незамеченным. В свидетельстве о смерти Марины Цветаевой в графе «род занятий умершей» чья-то равнодушная рука вывела: «эвакуированная». Хоронили Марину  чужие ей, случайные люди. И могила, к сожалению, затерялась…
                Но вскоре после елабужской трагедии Арсений Тарковский пишет стихи, в которых обращается к ней:

Где твоя волна гремучая,
Душный, чёрный морской прибой,
Ты, крылатая, звезда падучая,
Что ты сделала с собой?

Как светилась ты, милостивица,
Всё раздаривая на пути.
Встать бы, крикнуть бы, воспротивиться,
Подхватить бы да унести –

Не удержишь – и поздно каяться:
Задыхаясь, идёшь ко дну.
Так жемчужина опускается
В заповедную глубину.

                И ещё более сильное стихотворение пишет Тарковский – плач по Цветаевой:

Зову – не отзывается, крепко спит Марина.
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина.

Таким бы именем назвать гиблое болото,
Таким бы словом, как засовом, запирать ворота.

Тобою бы, Елабуга, детей стращать немилых,
Купцам бы да разбойникам лежать в твоих могилах.

А на кого дохнула ты холодом лютым?
Кому была последним земным приютом?

Чей слышала перед зарёй возглас лебединый?
Ты слышала последняя голос Марины.

Теперь тебе, проклятая – ты что не плачешь? –
Светиться чистым золотом: Марину прячешь!

                А много лет спустя наш современник – замечательный поэт Евгений Евтушенко побывал на месте елабужской трагедии, и написал такое – я считаю – пронзительное стихотворение «Елабужский гвоздь»:

Помнишь, гераневая Елабуга,
ту городскую, что вечность назад
долго курила, курила, как плакала, --
твой  раъедающий самосад?

Бога просила молитвенно, раненно,
чтобы ей дали бельё постирать.
Вы мне позвольте, Марина Ивановна,
там, где вы жили, чуть – чуть постоять.

Бабка открыла калитку зыбучую:
«Пытка под старость – не знаю за что.
Ходют и ходют – ну, прямо замучали.
Дом бы продать, да не купит никто.

Помню – была она строгая, крупная.
Не подходила ей стирка белья.
Не получалось у ней с самокрутками.
Я их крутила. Верёвку – не я.»

Сирые сени. Слепые. Те самые,
где оказалась пенька хороша,
где напослед леденящею Камою
губы смочить привелось из ковша.

Гвоздь, а не крюк. Он гранёный, увесистый –
для хомутов, для рыбацких снастей.
Слишком здесь низко, чтоб взять и повеситься.
Вот удавиться – оно попростей.

Ну, а старуха, что выжила впроголодь,
мне говорит,  словно важный я гость:
«Как мне с гвоздём-то? Все смотрят да трогают.
Может, возьмёте себе этот гвоздь?

Бабушка, я вас прошу, как о милости, --
только не спрашивайте опять:
«А отчего она самоубилась-то?
Вы ведь учёный. Вам легче понять».

Бабушка, страшно мне в сенцах и комнате.
Мне бы поплакать на вашем плече.
Есть лишь убийства на свете, запомните.
Самоубийств не бывает вообще.

                Стихотворение Евтушенко написано в 1967 г. Вернёмся в цветаевское время. –
                Прошло 10 дней после гибели Марины, и об этом узнал Борис Пастернак. Он пишет одному из своих друзей письмо, в котором, прося его подтвердить слухи о гибели своего большого, на всю жизнь, друга, горестно восклицает: «Какая вина на мне, если это так!»
                Борис Леонидович, с его постоянным чувством вины, человек глубоко порядочный, считал, что вина его в том, что он отошёл от неё в последнее время и не помог ей (хотя, как ему казалось, мог помочь) в самое тяжёлое время её жизни.
                Вскорости он начинает писать стихотворение «Памяти Марины Цветаевой» (закончит его в 1943 г.), -- и в нём обращается к ушедшему ДРУГУ:

Хмуро тянется день непогожий.
Безутешно струятся ручьи
По крыльцу перед дверью прихожей
И в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге
Затопляет общественный сад.
Развалившись, как звери в берлоге,
Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастье мерещится книга
О земле и её красоте.
Я рисую лесную шишигу
Для тебя на заглавном листе.

Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса
Я задумывал в прошлом году
Над снегами пустынного плёса,
Где зимуют баркасы во льду.

                ____________________

Мне так же трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей
Средь голодающих сестёр.

Что сделать мне тебе в угоду?
Дай как-нибудь об этом весть.
В молчаньи твоего ухода
Упрёк невысказанный есть.

Всегда загадочны утраты.
В бесплодных розысках в ответ
Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет.

Тут всё – полуслова и тени,
Обмолвки и самообман,
И только верой в воскресенье
Какой-то указатель дан.

Зима – как пышные поминки:
Наружу выйти из жилья,
Прибавить к сумеркам коринки,
Облить вином – вот и кутья.

Пред домом яблоня в сугробе.
И город в снежной пелене –
Твоё огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.

Лицом повёрнутая к Богу,
Ты тянешься к нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Ещё на ней не подвели.

                Долог был путь стихов Марины Цветаевой к читателю. Только после XX съезда КПСС (с 1956 г.) их начинают публиковать в литературных альманахах, они звучат в исполнении артистов и чтецов. А в 1961 г., благодаря усилиям дочери Цветаевой, Ариадны Эфрон, вышел первый посмертный сборник стихов и поэм Марины Цветаевой.

                Ещё в 1913 г. юная Марина Цветаева написала:

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти
-- Нечитанным стихам! –

Разбросанным в пыли по магазинам
(где их никто не брал и не берёт!!), --
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд.

                Сказанное Цветаевой сбылось: через много лет после её ухода её стихам (и не только стихам – всему написанному ею) – настал свой черёд. Об этом – стихотворение Самуила Яковлевича Маршака «Марине Цветаевой»:

Как и сама ты предсказала,
Лучом, дошедшим до земли,
Когда звезды уже не стало,
Твои стихи до нас дошли.

Тебя мы слышим в каждой фразе,
Где спор ведут между собой
Цветной узор славянской вязи
С цыганской страстной ворожбой.

Но так отчётливо видна,
Едва одета лёгкой тканью,
Душа, открытая страданью,
Страстям, открытая  до дна.

Пусть безогляден был твой путь
Бездомной птицы – одиночки, --
Себя ты до последней строчки
Успела родине вернуть.

                А в 2011 г. я написал своё стихотворение, посвящённое Марине Цветаевой. Вот оно:

                Эпиграфы к стихотворению:
                << Великий русский поэт Марина Цветаева очень много писала – больше чем (по-моему, так) кто бы то ни было из больших поэтов «серебряного века»: за несколько дней могла написать большой поэтический цикл; под её стихами почти всегда стоят точные даты, иногда – точнейшие!
                Процитировав в одной из своих дневниковых записей Пушкина «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон» -- она заявляет: «А меня всегда требует!..» и, зная – сколько создала (и шедевров!) в самых разных жанрах, -- стихи, поэмы, драмы, трагедии, поэмы – сказки,
эссе и литературно – критические статьи, автобиографическая и мемуарная проза, -- можно согласиться с этим – по-цветаевски категоричным – утверждением.  В этой гениальной женщине жило много – людей и писателей, и – одна! – огромная личность, коей Имя – «Марина Цветаева»>>.
                Из моего дневника, 2011 г.; откорректировано в 2018 г.

                «Меня можно разделить на семь поэтов…»
                М. Цветаева (цитирую по памяти).

                Марине Цветаевой: посвящение.

…-- Ты кратко, сжато говоришь,
                не длинной
Была и жизнь, --
                благодарю за то
Природу, что жила –
                ЖИЛА,
                Марина
Ты – коротко, но –
                бурно,
                как никто.

Да, краткость – сжатость, но и –
                монологи,
  Когда Ты уносилась
                ввысь
                и ввысь, --
В Стихах Твоих
                языческие боги
                и Вечный БОГ
из глуби
        поднялись!

Бог, но не тот, что
                на землю
                взирает
С высот – ах,
                олимпийства
                своего, --
Твой Бог, моя Марина,
                страсти знает,
Ты выдумала,
              страстная,
                Его!

Что’ там толпа! –
                Тебя не
                понимали
И равные –
              ну, Рильке – Пастернак, --
Единый – Двое! – пониманья
                Знак…
Смотрела Ты
                в неведомого
                Дали –
С трагическим и –
                Вещим –
                На губах! –

Смотрела? –
            нет ---
                рвалась
                Ты в эти
                Дали,
И – достигала их, и ---
                Вновь
                Рвалась, --

И боги бы Тебя
                не понимали,
Когда бы на землю Твою
                (О власть
Господня!)
         Вдруг
               сошли…
 
…Давно допета
Та что мятётся
                Песнь, ---

           Где этот взор
Пронзительный,
                летящая походка,
Слова, что страстно сказаны,
                но чётко, --
Всё, всё ушло, ---
                не повторится
                это…

…Но семь костров,
             как семь больших
                Поэтов
В Твоих
          Стихах
                Пылают
                До сих пор!..

        Днём 2/II – 2011 г.
               
                ________________________________________

               

                Основная часть моего цветаевского цикла завершена, и сейчас позвольте вам предложить дополнения к основной части.

                Дополнение № 1.

                «Марина Цветаева и Николай Гронский».

                Николай Павлович Гронский – поэт русского зарубежья «первой волны», единственный ученик Цветаевой, с которым она встречалась и переписывалась  (оба жили во Франции), и чьи стихи ценила. – Родился 24 июля 1909 г. в Териоках (Петербургская губ.). Отец его – юрист, общественный деятель, политик, который впоследствии в Париже был педагогом, публичным лектором и сотрудником газеты «Последние новости». Мать – Инна Николаевна – талантливый скульптор.  Детство Гронского прошло в Петербурге и Тверской губернии, где в Весьегонском уезде было родовое дворянское гнездо Гронских. Одиннадцатилетним мальчиком (в 1920 г.) вместе с сестрой и матерью выехал из России. Он закончил Русскую гимназию в Париже, и поступил в университет – под влиянием отца выбрал факультет права. В 1932 г., после его окончания, продолжил образование в соответствии со своим уже определившимся призванием: был принят на 3-й курс факультета литературы Брюссельского  университета; работал над диссертацией о Гаврииле Державине. 21 ноября 1924 г. погиб в Париже на станции  Парижского метро Пастер в результате несчастного случая.
                А теперь – об отношениях Марины Цветаевой и Николая Гронского – с самого начала. Они жили по соседству в парижском пригороде, какое-то время были соседями по дому (в 1926 – 1927годах в Беллевю),  у них было много общих знакомых, но главным поводом к встрече стала поэзия.  Гронский пришёл к Цветаевой, чтобы попросить её книги – прочитать  (их в то время уже не было в продаже). «Помню моё первое чувство к Н. П. (Николаю Павловичу – В. К.), на его первый ко мне приход – без зова! – была благодарность за то, что я всё-таки кому-то нужна, хотя бы в виде моих книг…», -- писала позже Цветаева матери Гронского. Не удивительно, что их знакомство быстро переросло в дружбу.

                Марина Ивановна Цветаева. Из писем к Анне Антоновне Тесковой. Париж, Мёдон, 10 апреля 1928 г.:
                << У нас в доме неожиданная удача в виде чужой родственницы, временно находящейся у нас.  Для дома – порядок, для меня – досуг, -- первый за 10 лет. Первое чувство не: «могу писать!»,  а: «могу ходить!» Во второй же день её водворения – пешком в Версаль, 15 километров, блаженство. Мой спутник – породистый 18-летний щенок, учит меня всему, чему научился в гимназии (о, многому!) – я его – всему, чему в тетради. (Писание – учение, не  в жизни же учишься!) обмениваемся школами. Только я – самоучка. И оба отличные ходоки.>>.

                Понтайяк, 9 сентября 1928 г.:
                << …Хороший юноша. Понимает всё.  Странно (не странно!) что я целый вечер и глубоко в ночь до его приезда (должен был приехать 1-го, ходила на вокзал встречать, возвращаюсь – письмо)…
                Я всё лето мечтала о себе – с – ним, я даже мало писала ему, до того знала, что всё это увидит, и сходит, присвоит. И вот
              «Милый друг, я понадеялась на Вашу линию – пересилила моя. Вы просто оказались в моей колее. Если бы Вы ехали не ко мне, Вы бы приехали.
              Вы теряете весь внешний мир, любя меня»
           А внешний мир -- это и рельсы, и тропинки вдоль виноградников, -- и мы на них…
            В Мёдоне мы с ним часто видимся, но – отрывочно,на людях, считаясь местами и сроками. Здесь бы он увидел меня – одну, единственную меня. Второй раз этого не будет, жизнь не повторяет своих дорог – особенно так принимаемых. <…>
              Я знаю, что таких любят, о таких поют, за таких умирают. (Я всю жизнь – с старыми и малыми – поступала как мать.) Что ж! любви, песни и смерти – во имя – у меня достаточно!
                Я --  [любящая, не – возлюбленная] >>. (В письме эта фраза – на немецком языке).

                Из писем Марины Цветаевой Николаю Гронскому:

                Мёдон, 4 февраля 1928 г.:
                << Милый Николай Павлович,
                Чтение «Федры» будет в четверг, в Кламаре, у знакомых. Приходите в 7 ч., поужинаем вместе и отправимся в Кламар пешком. Дорогой расскажу Вам кто и что. Лучше не запаздывайте, может быть будет дождь и и придётся ехать поездом, а поезда редки. До свидания

                МЦ. >>

            Конец марта – начало апреля 1928 г.:
             << Милый Николай Павлович,
             Только что получила «Волю России» с «Попыткой комнаты». Будете очень милы, если вернёте мне её завтра, посылаю Вам её по горячему следу слова «Эйфель» (имеется в виду Эйфелева башня – В. К.). Вещь маленькая, прочесть успеете. Завтра на прогулке побеседуем.
              До завтра!

                МЦ. >>

              Марина Цветаева. Из поэмы «Попытка комнаты» (1926 г.):

<< Стены косности сочтены
До меня. Но – заскок? случайность? –
Я запомнила три стены.
За четвёртую не ручаюсь.

Кто же знает, спиной к стене?
Может быть, но ведь может  не

Быть. И не было. Дуло. Но
Не стена за спиной – так?.. Всё что
Не угодно. Депеша «Дно»,
Царь отрёкся. Не только с почты

Вести. Срочные провода
Отовсюду и отвсегда.

На рояле играл? Сквозит.
Дует. Парусом ходит. Ватой –
Пальцы. Лист сонатинный взвит.
(Не забудь, что тебе – девятый.)

Для невиданной той стены
Знаю имя: стена спины

За роялем. Ещё – столом
Письменным, а ещё – прибором
Бритвенным (у стены – приём –
Этой – делаться коридором

В зеркале. Перенёс  -- взглянул.
Пустоты переносный стул).

Стул для всех, кому не войти –
Дверью, -- чуток порог к подошвам!
Та стена, из которой ты
Вырос – поторопилась с прошлым –

Между нами ещё абзац
Целый. Вырастешь как Данзас –

Сзади.
        Ибо Данзасом – та,
Званым, избранным, с часом, с весом,
(Знаю имя: стена хребта!)
Входит в комнату – не Дантесом.

Оборот головы. – Готов?
Так и ты через десять строф,

Строк.
         Глазная атака в тыл.
Но, оставив разряд заспинный,
Потолок достоверно – был.
Но упорствую: как в гостиной,

Может быть и чуть – чуть косил.
Штыковая атака в тыл –
Сил.)
     И вот уже мозжечка
Сжим. Как глыба спина расселась.
Та сплошная стена Чека,
Та – рассветов, ну та –расстрелов

Светлых: чётче, чем на тени
Жестов – в спину из-за спины.>>

                Из письма от 1 апреля 1928 г.:
                << Ещё: очень хочу, чтобы Вы меня научили снимать (т. е. фотографировать – В. К.): Сергей Яковлевич сейчас занят до поздней ночи, совести не хватает к нему с аппаратом, да ещё и в 1 ч. ночи! <…> Приходите как только сможете. Часы – до 2 ; ч., или же после 5 ч. Вечерами я иногда отсутствую. Побеседовали бы о прозе Пастернака, и сговорились бы о поездке и снимании.
                Итак, жду.
                МЦ >>.   

               Из письма от 2 апреля 1928 г.:
              << …Как-нибудь расскажу Вам и о Вас… Такой рассказ требует спокойного часа. Лучше всего на воле, на равных правах с деревьями. Так --  а может быть и что – Вам скажу, Вам никто не скажет. Родные не умеют, чужие не смеют. Но не напоминайте: само в свой час. >>

                Из письма от 19 апреля 1928 г.:
                << Дорогой Николай Павлович!
                Жду Вас не в субботу, а в воскресенье (Волконский), в 4 ч., с тем,чтобы мы, посидев или погуляв с Сергеем Михайловичем (Волконским – В. К.) и проводив его на вокзал, остаток вечера провели вместе. Словом, субботний вечер переносится на воскресный. (В субботу у меня народ: приезжие – проезжие – из Праги, отменить нельзя). Захватите тетрадь и готовность говорить и слушать.
             Всего доброго.
                МЦ >>.

                Из письма от 30 апреля 1928 г.:
                << …Как я люблю Ваш слух, как физически ощущаю проникновение в Вас СЛОВА: звука, смысла. Помните Пушкина:  в горах -- отзы’в? (Есть и в низах отзыв: в безднах!) Ведь горе, чтобы отозваться, надо услышать, отдать – ПРИНЯТЬ!.. >>.

                Из письма от 4-го мая, 1928 г.:
                << Если бы Вы знали всю бездну* нежности, которую Вы во мне разверзаете. Но есть страх снов.

                МЦ.

                Всё это не в жизни, а в самом сонном сне. >>

           _______________________________
                *Т. е. без – конца нежности. – Примеч. М. И. Цветаевой.

                Из письма 17-го мая 1928 г., Мёдон:
                << Колюшка, может быть я плохо делаю, что говорю с Вами беспощадно – как с собой.
                Например сегодняшнее – о простоте, доброте, чистоте. Кто был со мной – если не проще – то добрее и чище Вас? Мы мне начинаем напоминать такую быль. Кто-то – Италия, Возрождение – приревновал свою жену к какому-то юноше. Мечта «застать с поличным». И застаёт – сомолящимися.
                Что’ мы с Вами – как не вместе молимся? (Каким богам?)
                А о простоте – что ж! не дано ни мне, ни Вам. Т. е. – слепости в простоте, или вообще ни одной слепости. >>

                3 июля 1928 г.
                << Дружочек!
                Вы же знаете, что дни мои считаны (занятье apr;s – midi*)
                Тогда приходите в четверг утром, сговоримся, времени мало.
             А сердиться на меня за то, что я делаю не то что’ хочу, а что’ должна – сердиться на всю меня (с костями и стихами ).
              Не надо разминовываться – накануне!
         
                МЦ >>

       ___________________________________

                *Послеполуденное время – с французского (апрэ’ – миди’).

                Из письма от 22 июля 1928 г.:
                << Мой родной мальчик! Я в полном отчаянии от всего, что нужно сказать Вам: скажу одно – не скажу всего – значит, не скажу ничего – значит, хуже: раздроблю всё.  <…> Ведь только так и надо понимать стих Тютчева: когда молчу – говорю всё, когда говорю – говорю одно, значит не только не всё но не то (раз одно!) и всё-таки говорю, потому что ещё жива, живу. Когда умрём, заговорим МОЛЧА.
                Родной мой! Мы за последние дни так сроднились, не знаю ка’к. Заметили, кстати, на вокзале воздух отъединения, которым нас – м. б. сами не зная – окружили все? (Цветаева с семьёй летом 1928-го ездили на море, Гронский провожал их – В. К.). Другие просто отступали, Вы всё время оказывались рядом со мной, Вам молча уступали место, чуя в Вас – любимого? любящего? Просто ТО [подчёркнуто дважды], оно, божество, вечный средний род любви… >>

                Эти отношения (из писем Гронского я ничего, увы, не смог взять – для цитирования) длились, по сути, до 1933 года.
                Что интересно – её письма 1928-го г. похожи на конкретные планы – что нужно сделать: у неё немного свободного времени – и она уделяет ему время для того, чтоб он мог к ней приходить. От природы он был скромным, застенчивым и замкнутым – он смотрел на неё с благоговением, с обожанием, каждая встреча для него – подарок  судьбы. А что Цветаеву притягивало к этому юноше? – Он её притягивал к себе «всегда готовностью» быть рядом, и во всём помогать. «Марина Ивановна, мне очень скучается без Вас», -- писал он ей, когда они какое-то время не виделись.
               Цветаева пишет Гронскому, что ему нужно, чтобы стать настоящим поэтом:
              «Начинаю думать, учитывая и сопоставляя разное, что из Вас ничего не выйдет, кроме всего,  т. е. поэта».
               Цветаева просит Гронского приносить ей новые и старые стихи, оценки которым она даёт в своих ответах:
            «…в тебе пока нет рабочей жилы, ты неряшлив, довольствуешься пока первым попавшимся, тебе просто – лень. Но – у тебя есть отдельные строки, которые – ДАЮТСЯ (не даются никаким трудом). Для того чтобы тебе стать поэтом, тебе нужны две вещи: ВОЛЯ и ОПЫТ, тебе ещё не из чего писать.
                Не бросай стихов, записывай внезапные строки, в засуху – развёрстые хляби»; «Ты ещё питаешься внешним миром (дань полу: мужчины вообще внешнее женщин), тогда как пища поэта -- 1) мир внутренний; 2) мир внешний, сквозь внутренний пропущенный. Ты ещё не окунаешь в себя  зримость, даёшь её как есть. Оттого твои стихи поверхностны. Твои стихи моложе тебя. Дорасти до самого себя и перерасти себя – вот ход поэта…»
                Так что, как мы видим из процитированного – Цветаева относится к Гронскому не просто как к другу, но и как к собрату по перу, который, хоть и не равен ей, но достоин её.

              Интересно стихотворение, посвящённое Николаем Гронским Марине Цветаевой именно в 1928 г., когда их отношения были наиболее интенсивными:

Из глубины морей поднявшееся имя,
Возлюбленное мной, как церковь на дне моря.
С тобою быть хочу во сне – на дне хранимым
В глубинных недрах твоего простора.

Так, веки затворив, века на дне песчаном,
Ушед в просторный сон с собором чёрным,
Я буду повторять во сне – «Осанна!»
И ангелы морей мне будут вторить хором.

Когда же в день Суда, по слову Иоанна,
Совьётся небо, обратившись в свиток,
И встанут мёртвые, я буду говорить: -- «Осанна»,
Оставленный на дне – и в день Суда – забытый.

                После того как Цветаева узнала о гибели Гронского в парижском метро в 1934 г., она писала Анне Тесковой:
                << …А вот другое горе: моё. Чистое и острое как алмаз. 21-го ноября погиб под метро юноша – Николай Гронский. Он любил меня первую, а я его – последним. Это длилось год. Потом началось – неизбежное при моей несвободе – расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: наглухо (при том, что, повторяю – переписка длилась до 1931 года – В. К.). За все три года  я его видела только раз, в поезде, -- позвала – не пришёл. (Позвала «заходить», и он, не поняв словесного прикрытия, оскорбился.) И вдруг, 21-го ноября утром в газете…
                Но это не всё. Юноша оказался большим поэтом. Вот его вещь, -- мой грустный подарок Вам на Новый  Год. Он и при мне (18 – 19 лет!) писал стихи и были прекрасные строки, я всё спрашивала его, верней – себя: -- Будешь ли ты – поэтом? И вот, расставшись, стал <…>
                …Он подарил мне свой детский крестильный крестик (это и есть грустный подарок Цветаевой – В. К.), на котором «спаси и сохрани». – «Я всё думал, что Вам подарить. И вдруг – понял: ведь больше этого – нет. А пока Вы со мной –я уже спасён и сохранён». Я надела ему  -- свой, в нём он и похоронен, -- на новом мёдонском кладбище… После него осталось 500 рукописных страниц стихов: много больших поэм (знаю, пока, только одну) и драматическая вещь «Спиноза». Через несколько месяцев выйдет первая  книга, страниц на 130. Издаёт – отец. Отец его – один из редакторов «Последних новостей».>>.

                Ариадна Сергеевна Эфрон говорила (в записи Вероники Лосской):
                “Это был позирующий мальчик. Мама с ним страшно возилась за его стихи. Он ей очень быстро осточертел своей молодостью, неглупостью, подражательством.
                У него появилась какая-то невеста, не от души, а от рассудка. Неглупая. Она его очень любила и слушала. Он много говорил и думал. Гронский для мамы тогда перестал существовать. А потом он взял, да и умер. И когда он погиб, вдруг – бурный взрыв стихов. Это было гораздо позднее их знакомства. Она вдруг ощутила большое горе.
               Была надежда на встречу настоящую, какого-то иного качества. И появился вдруг настоящий реквием по всему им непрожитому и несостоявшемуся, как памятник, желание прошедшую жизнь скорее задержать. Я думала: «Ну вот, когда он был тут, можно было его видеть, оценить,  а она умеет осознать только призрак.»
           Гронский был ею увлечён. Он ей тоже нравился. Ей нравился его [рыцарский дух] (Ариадна Эфрон говорит эти два слова по-французски) >>.

                Цветаева написала статью о Гронском – «Поэт – альпинист» и поэтический цикл «Надгробие» -- в него входит 5 стихотворений, причём 5-е написано через несколько месяцев после начала их переписки:

Оползающая глыба –
Из последних сил спасибо
-- Рвущееся – умолчу –
Дуба юному плечу.

Издыхающая рыба,
Из последних сил спасибо
Близящемуся – прости!
Силящемуся  спасти
Валу первому прилива.

Иссыхающая нива –
Божескому, нелюдску’
Бури чудному персту.

Как добры – в час без спасенья –
Силы первые – к последним!

Пока рот не пересох –
Спаси -- боги! Спаси – Бог!

                Остальные четыре стихотворения цикла «Надгробие» написаны уже в 1935 г., т. е. памяти Николая Гронского:

                1.

«Иду на несколько минут»…
В работе (хаосом зовут
Бездельники) оставив стол,
Отставив стул – куда ушёл?

Опрашиваю весь Париж.
Весь в сказках лишь да в красках лишь
Возносятся на небеса!
Твоя душа – куда ушла?

В шкафу – двустворчатом, как храм, --
Гляди: все книги  по местам.
В строке – все буквы налицо.
Твоё лицо – куда ушло?

Твоё лицо,
Твоё тепло,
Твоё плечо –
Куда ушло?

                2.

Напрасно глазом – как гвоздём,
Пронизываю чернозём:
В сознании – верней гвоздя:
Здесь нет тебя – и нет тебя.

Напрасно в ока оборот
Обшариваю небосвод:
Дождь! Дождевой воды бадья.
Там нет тебя – и нет тебя.

Нет, никоторое из двух:
Кость слишком кость, дух слишком – дух.
Где ты? Где – тот, где – сам? где – весь?
Там – слишком там, здесь – слишком здесь.

Не подменю тебя песком
И па’ром.  Взявшего – родством
За труп и призрак не отдам.
Здесь – слишком здесь, там – слишком там.

Не ты – не ты – не ты – не ты.
Что’ бы ни пели нам попы,
Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть, --
Бог слишком Бог, червь слишком червь.

На труп и призрак – неделим!
Не отдадим тебя за дым
Кадил,
Цветы
Могил.

И если где-нибудь ты есть –
Так – в нас. И лучшая нам честь.
Ушедшие – презреть раскол:
Совсем ушёл. Со всем – ушёл.

                3.

За то, что некогда, юн и смел,
Не дал мне заживо сгнить меж тел
Бездушных, замертво пасть меж стен –
Не дам тебе – умереть совсем!

За то, что за руку, свеж и чист,
На волю вывел, весенний лист –
Вязанками приносил мне в дом!
Не дам тебе – порасти быльём!

За то, что первых моих седин
Сыновней гордостью встретил – чин,
Ребячьей радостью встретил – страх, --
Не дам тебе – поседеть в сердцах!

                4.

Удар, заглушённый годами забвенья,
Годами незнанья.
Удар, доходящий – как женское пенье,
Как конское ржанье.

Как страстное пенье сквозь конское зданье
Удар – доходящий.
Удар, заглушённый забвенья, незнанья
Беззвучною чащей.

Грех памяти нашей – безгласой, безгубой,
Безмясой, безносой!
Всех дней друг без друга, ночей друг без друга
Землёю наносной

Удар – заглушённый, замшенный как тиной.
Так плющ сердцевину
Съедает и жизнь превращает в руину…
    -- Как нож сквозь перину!

…Оконною ватой, набившейся в уши,
И той, заоконной:
Снегами – годами – пудами бездушья
Удар – заглушённый…

                «Не дам тебе поседеть в сердцах» -- пообещала Марина Цветаева уже покойному Николаю Гронскому  (в 3-м стихотворении цикла «Надгробие»). И – не дала: Гронский, на мой взгляд, талантливый поэт, но мы знаем о нём, гл. обр., благодаря тому, что его жизненный путь на какое-то время пересёкся с жизненным путём великой Марины Цветаевой.


               
                Дополнение № 2.

                «Диалог двух равных» (Марина Цветаева и Райнер – Мария Рильке).

                В начале 1926 г. судьба свела Марину Цветаеву с Райнером – Марией Рильке, австрийским поэтом, прозаиком, драматургом, одним из крупнейших немецкоязычных и мировых поэтов XX в. Прежде чем рассказывать об их отношениях, расскажу немного о Рильке.
                Родился 4 декабря 1875 г. в Праге, городе мистиков, философов, поэтов. В 1875 г. она входила как и вся Богемия, в состав Австро – Венгрии.
                Отец поэта, Йозеф Рильке – чиновник по железнодорожному ведомству; мать – Софи Рильке (урожд. Энтц) была родом из состоятельной семьи пражских фабрикантов.
                В 1884 г. Райнер написал первые свои детские стихи. Спустя 10 лет начинает писать прозу. Выходит 1-й поэтический сборник «Жизнь и песни». С 1896-го года учится в пражском университете, сперва на философском, потом на юридическом факультете. В том же году выходит поэтический сборник «Жертвы ларам». В 1897 г. у Рильке пробуждается интерес к России, куда он едет впервые в 1899-м году. Несколько месяцев пробыл в нашей стране. Встречается  с Львом Николаевичем Толстым, Ильёй Ефимовичем Репиным, Леонидом Осиповичем Пастернаком, отцом Бориса Пастернака; с Леонидом Осиповичем у него завязалась дружба (они много лет потом переписывались). В  1920 г.поэт отмечал: «Россия сделала меня таким, каким я стал, внутренне я происхожу именно оттуда, именно она – родина всех моих инстинктов, мой внутренний исток.» В подтверждение  слов Рильке, Борис Пастернак позже сказал: «Рильке – совершенно русский. Как Гоголь! Как Толстой!»
                В 1900 г. совершил 2-ю поездку в Россию, побывал во многих городах. Снова встретился с семьёй Пастернаков… В 1900 – 1901 г. г. написал несколько стихотворений на русском языке.

Я так устал от тяжбы больных дней
Пустая ночь без ветренных полей
лежит над тишиной моих очей.
Мой сердце начинал как соловей,
но досказать не мог свой слова;
Теперь молчанье своё слышу я –
оно растёт как в ночи страх
забытого умершего ребёнка.

                ***

Я так один. Никто не понимает
Молчанье: голос моих долгих дней
И ветра нет, который открывает
Большие небеса моих очей…
Перед окном огромный день чужой
край города; какой-нибудь большой
лежит и ждёт. Думаю: это я?
Чего я жду? И где моя душа?

                С 1900 г. Рильке переводит русскую классику – произведения Льва Толстого, Достоевского, «Слово о полку Игореве», А. П. Чехова…

               В 1901 г. женится на Кларе Вестгоф, у него рождается дочь – Рут…

           В 1902 г. ещё раз едет в Россию…

          Выходят его книги стихов, прозы, об искусстве, в т. ч. поэтические сборники «Книга образов»,  «Часослов», «Новые стихотворения», «Дуинские элегии», «Сонеты к Орфею» и другие. Добавлю ещё, что Рильке писал стихи на 4-х языках: немецком, французском, итальянском и русском.

                Теперь – об удивительных отношениях двух гениев – Цветаевой и Рильке. Борис Пастернак (ещё один гений), который Рильке боготворил и ставил его как поэта намного выше себя, пишет письмо своему кумиру: 
                «Великий обожаемый поэт!
                Я не знаю, где окончилось бы это письмо и чем бы оно отличалось от жизни, позволь я заговорить в полный голос чувствам любви, удивления и признательности, которые испытываю вот уже двадцать лет».
               После всех уверений в любви и признательности, Борис Пастернак говорит о Цветаевой. «…дело касается поэтессы, -- пишет он, -- которая любит Вас не меньше и не иначе, чем я… …Это – Марина Цветаева, прирождённый поэт большого таланта… Она живёт в Париже в эмиграции.»
               И дальше Борис Пастернак просит Рильке осчастливить Цветаеву присылкой его, Рильке, книги с автографом и посылает цветаевский адрес.
               Рильке откликнулся на просьбу Пастернака, он, тяжело больной (лечится от рака крови в Швейцарии) пишет Марине Цветаевой (3 мая 1926 г.):
                «Дорогая поэтесса,
Сейчас я получил бесконечно потрясшее меня письмо Бориса Пастернака, переполненное радостью и самыми бурными излияниями чувств. <…> Во время моего прошлогоднего почти восьмимесячного пребывания в Париже я возобновил знакомство со своими русскими друзьями, которых не видел двадцать пять лет. Но почему – спрашиваю я себя – почему не довелось мне встретиться с Вами, Марина Ивановна Цветаева»  (Цветаева приехала в Париж в ноябре 1925 г., тогда как Рильке уехал из Парижа в августе).
                Одновременно с письмом Рильке надписывает и посылает Цветаевой 2 своих книги: «Дуинские элегии» (пер. с нем. Олега Дарка)

                «Марине Ивановне Цветаевой»

касаемся друг друга чем? Крылами.
издалека своё ведём родство.
Поэт один. И тот, кто нёс его,
Встречается с несущим временами.

                Райнер Мария Рильке.»

                и «Сонеты к Орфею»:

                «Поэтессе Марине Ивановне Цветаевой
                Райнер Мария Рильке
(3 мая 1926 г.)»

                Цветаева в ответ пишет великому со – брату по перу:
                «Райнер Мария Рильке!
Смею ли я так назвать Вас? Ведь Вы – воплощённая поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя – стихотворение. Райнер Мария – это звучит по-церковному – по-детски – по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, -- оно – из прошлого или будущего – издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся – всегда лишь следствие.)
                Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, воистину не ведал, что творил.

                _____________________

                Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» -- степень), Вы – явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (ещё не всё!) Вы – воплощённая пятая стихия: сама поэзия, или (ещё не всё) Вы – то, из чего рождается поэзия и что больше её самой – Вас.
                Речь идёт не о человеке – Рильке (человек – то, на что мы осуждены!), -- а о духе – Рильке, который, собственно, и называется  для меня Рильке – Рильке из послезавтра. <…>
                Что после Вас остаётся делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас – означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт – тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.
                Вы – неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придёт после Вас, должен быть Вами, т. е. Вы должны ещё раз родиться. <…>
                Я жду Ваших книг, как грозы, которая – хочу или нет – разразится. Совсем как операция сердца (не метафора! – каждое стихотворение (твоё) врезается в сердце и режет его по-своему – хочу или нет). Не хотеть!
                Знаешь ли, почему я говорю тебе Ты и люблю тебя и – и – и – потому что ты – сила. Самое редкое. <…>
                Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд – как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел – хранитель).
                Пока я тебя не знала, я могла и так, теперь, когда я знаю тебя, -- мне нужно позволение.
              Ибо душа моя хорошо воспитана.»    

                << …я принял тебя, Марина, всей душой, -- отвечает Рильке Цветаевой, -- всем моим сознанием, потрясённым тобою, твоим появлением, словно сам океан, читавший с тобою вместе, обрушился на меня потопом твоего сердца. Что сказать тебе? Ты протянула мне поочерёдно свои ладони и вновь сложила их вместе, ты погрузила их в моё сердце, Марина, словно в русло ручья: и теперь, пока ты держишь их там, ею встревоженные струи стремятся к тебе… Не отстраняйся от них! Что сказать: все мои слова (будто они уже присутствовали в твоём письме, как бы до выхода на сцену), все мои слова разом рвутся к тебе, и ни одно не желает пропустить другое вперёд. Не потому ли так спешат из театра люди, что вид глазами жизни невыносим для них? Так и видеть его вновь в конверте (ещё раз, ещё!). <…>
                Чувствуешь ли, поэтесса, как сильно завладела ты мной, ты и твой океан, так прекрасно читавший с тобою вместе; я пишу как ты, и подобно тебе спускаюсь из фразы на несколько ступенек вниз, в полумрак скобок, где так давят своды и длится благоуханье роз, что цвели когда-то, Марина: я  уже так вжился в твоё письмо! И поразительно, что брошенные, как кости, твои слова падают – после того как цифра названа – ещё на ступеньку ниже и показывают другое, уточняющее число, окончательное (и часто большее)! Милая, не ты ли – сила природы, то, что стоит за пятой стихией, возбуждая и нагнетая её?.. И опять я почувствовал, будто сама природа твоим голосом произнесла мне «да», словно некий напоённый согласьем сад, посреди которого фонтан и что ещё? – солнечные часы. О, как ты перерастаешь и овеваешь меня высокими флоксами твоих цветущих слов!  >>

                «Знаешь, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? – пишет Цветаева Рильке. – На первый мимолётный взгляд (молниеносный, звучит лучше, будь я немцем, я переделала бы: молния ведь быстрее взгляда! А молниеносный взгляд быстрее просто молнии. Две быстроты в одной. Не правда ли?) И так, на первый взгляд (раз я – не немец), мне всё понятно – затем – ночь: пустота – затем: Боже, как ясно! – и как только я что-то схвачу (не аллегорически, а – почти рукой) – всё стирается вновь: лишь печатные строчки. Молния за молнией (молния – ночь – молния) – вот что со мной творится, когда я читаю тебя. Так должно быть с тобою, когда ты пишешь – себя».

                Продолжается и переписка Цветаевой и Пастернака. Они вынашивают планы (точнее – очень хотели бы оба) поехать к Рильке в Швейцарию. Но поездка, увы, не состоялась…

                3 июня 1926 г. Цветаева пишет Рильке:
                << Многое, почти всё, остаётся в тетради. Тебе – лишь слова из моего письма к Борису Пастернаку:
                «Когда я неоднократно тебя спрашивала, что мы будем с тобою делать в жизни, ты однажды ответил: «Мы поедем к Рильке». А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно. От него веет холодом имущего, в имущество которого я уже включена. Мне ему нечего дать, всё взято. Я ему не нужна, и ты не нужен. Сила, всегда влекущая, -- отвлекает. Не что в нём (как это зовётся, ты знаешь) не желает отвлекаться. Не имеет права.
                Эта встреча для меня – удар в сердце (сердце не только бъётся, но и получает удары, когда устремляется ввысь!), тем более, что он совершенно прав, что я (ты) в свои лучшие часы сами такие  же.»  >>
                Процитировав себя же из своего письма к Пастернаку, Марина дальше обращается к Рильке впрямую:
                << Моя любовь к тебе раздробилась на дни и письма, часы и строки. Отсюда – беспокойство. <…> Письмо сегодня, письмо завтра. Ты живёшь, я хочу тебя видеть. Перевод из Всегда в Теперь. Отсюда – терзание, счёт дней, обесцененность каждого часа, час – лишь ступень – к письму. Быть в другом или иметь другого (или хотеть иметь , вообще –хотеть, едино!) Я это заметила и смолкла.
                Теперь это прошло. С желаниями я справляюсь быстро. Чего я от тебя хотела? Ничего. Скорей уж – возле тебя. Быть может – просто к тебе. Без письма уж стало – без тебя. Дальше – пуще. Без письма – без тебя, с письмом – без тебя. В тебя. Не быть. – Умереть!
                Такова я. Такова любовь – во времени. Неблагодарная, сама себя уничтожающая. Любви я не люблю и не чту.
                В великой низости любви – у меня есть такая строчка. (Великая низость любви – это Цветаева пишет по-французски, «или – ещё лучше» -- уточняет она – Высшая низость любви – то же по-французски). <…>
                И – чтобы ты не счёл меня низкой, -- продолжает Марина, -- не из-за терзания я молчала – из-за уродливости  этого терзания.

                _________________________-

                Теперь – прошло. Теперь я пишу тебе. >>.

                8 июня Рильке отвечает Цветаевой:
                << Итак, моё незначительное слово, которое ты воздвигла перед собой, Марина, отбросило эту огромную тень, и в ней ты почему-то от  меня отстранилась. Я не мог понять, почему, но теперь – понял. За той моей фразой стояла вовсе не – как ты рассказала Борису… перегруженность, ах, свобода, Марина, свобода и лёгкость и лишь (ты сама осознаёшь это) непредвиденность  оклика. Лишь полная неготовность к нему. И с недавнего времени, по-видимому, из-за физического недомогания, -- боязнь, что кто-нибудь, дорогое мне существо, будет ждать от меня успехов или усилий, а я не справлюсь, не оправдаю ожиданий. Мне всё ещё удаётся одолевать без разбега то, что всего труднее, но внезапная необходимость написать письмо (даже внутренняя, даже счастливая необходимость) страшит меня как самая отвесная преграда: неодолимо.
                Должно ли всё быть таким, каким оно тебе видится? Пожалуй – это предвзятое в нас: сокрушаться о нём или ликовать? Я написал тебе сегодня длинное стихотворение, сидя на тёплой… стене, среди виноградников, и привораживая ящериц его звучанием. <…>
                Теперь, когда пришло нам время «не хотеть», мы заслуживаем отзывчивости. Вот мои маленькие фотографии. Пришлёшь ли мне «несмотря ни на что», свою – другую? Я не хотел бы отказываться от этой радости.

                Райнер. >>

                В конверт с этим письмом была вложена рукопись «Элегии», посвящённой Марине Цветаевой. Вот оно – это удивительное стихотворение, которое неоднократно переводили поэты и переводчики на русский язык. Прочитайте прекрасный перевод Зинаиды Миркиной:

О, эти потери вселенной, Марина! Как падают звёзды!
Нам их не спасти, не восполнить, какой бы порыв ни вздымал нас
Ввысь. Всё смерено, всё постоянно в космическом целом. И наша внезапная гибель
Святого числа не уменьшит. Мы падаем в первоисточник
И в нём, исцелясь, восстаём.
Так что же всё это? Игра невинно – простая, без риска, без имени, без обретений? –
Волны, Марина, мы – море! Глуби, Марина, мы – небо!
Мы – тысячи вёсен, Марина! Мы – жаворонки над полями!
Мы – песня, догнавшая ветер!
О, всё началось с ликованья, но переполняясь восторгом,
Мы тяжесть земли ощутили и с жалобой клонимся вниз.
Ну что же, ведь жалоба – это предтеча невидимой радости новой,
Сокрытой до срока во тьме…
А тёмные боги глубин тоже хотят восхвалений, Марина.
Боги, как школьники, любят, чтоб мы их хвалили.
Так пой им хвалу! Расточайся в хвалениях вся! До конца!
Всё то, что мы видим – не наше. Мы только касаемся мира,как трогаем свежий цветок.
Я видел на Ниле в  Ком Омбо, как жертву приносят цари. –
О, царственный жест отреченья!
Так ангелы метили души, которые должно спасти им –
Лёгким мгновенным касаньем. И только.
И отлетали далёко. Нежный рассеянный жест,
В душах оставивший знак, -- вот наше тихое дело.
Если же, не устояв, кто-нибудь хочет схватить вещь и присвоить себе,
Вещь убивает его, мстя за себя.
Ибо смертельна сила, сокрытая в вещи.
О, мы познали её – эту могучую силу,
Переносящую нас в вихре за грань бытия в холод НИЧТО.
Ты ведь знаешь,как это влекло нас сквозь ледяное пространство преджизни
К новым рождениям…
                Нас? –
Эти глаза без лица, без числа… Зрящее, вечно поющее сердце целого рода –
В даль! Точно птиц перелётных к неведомой цели – к новому образу!
Преображенье парящее наше.
Но любовь вечно нова и свежа и не должна ничего знать о темнеющих безднах.
Любящие – вне смерти.
Только могилы ветшают, там, под плакучею ивой, отягощённые знаньем,
Припоминая ушедших. Сами ж ушедшие живы, как молодые побеги старого дерева.
Ветер весенний, сгибая, свивает их в дивный венок, никого не сломав.
Там, в мировой сердцевине, там, где ты любишь,
Нет преходящих мгновений.
(Как я тебя понимаю, женственный лёгкий цветок на бессмертном кусте!
Как растворяюсь я в воздухе этом вечернем, который
Скоро коснётся тебя!)
Боги сперва нас обманно влекут к полу другому, как две половины в единство.
Но каждый восполниться должен сам, дорастая, как месяц ущербный до полнолунья.
И к полноте бытия приведёт лишь одиноко прочерченный путь
Через бессонный простор.

              (написано 8 июня 1926 г.)

                Это стихотворение – образец «тайнописи», особой эзотерической поэзии, интимный разговор поэта с поэтом, когда лишь двое участников переписки понимают друг друга – с полуслова (или даже читают между строк), и это исключает здесь третьего – третья душа  была бы явно лишняя. Потому-то такое отношение Цветаевой к «Элегии», посвящённой ей – исключительно трепетное: в ней и у неё искала Марина утешения в своих жизненных обидах.
                «Та боязнь посторонних глаз, сглазу, которые столь были присущи Марине с её стремлением и приверженностью к тайне обладания сокровищем: будь оно книгой, куском природы, письмом, -- или душой человеческой… Ибо была Марина великой собственницей в мире нематериальных ценностей, в котором не терпела совладельцев и соглядатаев», -- писала Ариадна Эфрон.

                В 1936 г. Марина Цветаева решила одарить «Элегией» свою многолетнюю корреспондентку, к которой была очень привязана – Анну Тескову. Ей Марина пишет в Чехию:
                «Дорогая Анна Антоновна,
вот Вам – вместо письма – последняя элегия Рильке, которую кроме Бориса Пастернака, никто не читал <…> Только просьба: никому – кроме Вас и сестры: никому. Это моя тайна с Р[ильке], его – со мной (а Рильке не было на этом свете уже около 10 лет – В. К.). И к этой тайне я всегда возвращаюсь, когда меня так явно оскорбляют – недостойные развязать ремни его подошвы. <…> Это последнее, что написал Р[ильке]: умер 7 мес[яцев] спустя. И никто не знает».
                Не совсем справедливо утверждение Цветаевой, что «Элегия» -- последнее произведение Рильке: оно создано в июне, а великий поэт продолжал писать стихи (и по-немецки, и по-французски) вплоть до поздней осени 1926 г. Но неважно – пусть даже Цветаева и не точна. Самое главное – она обладала «тайной» Рильке, одной из тайн гения мирового масштаба, и между двумя великими существовал своего рода «заговор», в который не были посвящены другие.

                14 июня 1926 г. Цветаева пишет Рильке:
                << Слушай, Райнер, ты должен знать это с самого начала. Я – плохая. Борис – хороший.  И потому что плохая, я молчала – лишь несколько фраз про твоё российство, моё германство и т. д. И вдруг жалоба: «Почему ты меня отстраняешь? Ведь я люблю его не меньше твоего».
               Что я почувствовала? Раскаянье? Нет. Никогда. Ни в чём. Ничего не почувствовала, но стала действовать. Переписала два твоих первых письма и послала ему. Что я могла ещё? О, я плохая, Райнер, не хочу сообщника, даже если бы это был сам Бог.
               Я – многие, понимаешь? Быть может, неисчислимо многие! (Ненасытное множество!) И один ничего не должен знать о другом, это мешает. Когда я с сыном, тот (та?), нет – то, что пишет тебе и любит тебя, не должно быть рядом. Когда я с тобой – т. д. Обособленность и отстранённость. Я даже в себе (не только -- вблизи себя) не желаю иметь сообщника. Поэтому в жизни я – лжива (то есть – замкнута, и лжива – когда вынуждают говорить), хотя в другой жизни я слыву правдивой – такая и есть. Не могу делиться. <…>
                Когда я обнимаю незнакомца, обвив его шею руками, это естественно, когда я рассказываю об этом, это неестественно (для меня самой!). А когда я пишу об этом стихи, это опять-таки естественно. Значит, поступки и стихи меня оправдывают. То, что между, обвиняет меня. Ложь – то, что между, -- не я. Когда я говорю правду (руки вокруг шеи) – это ложь. Когда я об этом молчу, это правда.
                Внутреннее право на сохранение тайны. Это никого не касается, даже шеи, вокруг которой обвились мои руки. Моё дело. Не забудь ещё, что я замужем, у меня дети и т. д.
                Отказаться? Ах, не так уж это всё серьёзно, чтоб того стоило. Отказываюсь я слишком легко. И наоборот, совершая жест, я радуюсь, что ещё могу его совершить. Т ак редко чего-то хотят мои руки.

                ____________________________

                Глубоко погрузить в себя и через много дней или лет – однажды – внезапно – возвратить фонтаном, перестрадав, просветлев: глубь, ставшая высью. Но не рассказывать: тому писала, этого целовала.
                «Радуйся же, скоро всему конец!» -- говорит моя душа моим губам. И обнять дерево или человека для меня одно и то же. Быть.

                __________________________

            Это одна сторона. Теперь – другая. Борис подарил тебя мне. И, едва получив, хочу быть единственным  владельцем. Довольно бесчестно. И довольно мучительно – для него. Потому я и послала письма.

       _____________________________

<…> (Райнер, я люблю тебя и хочу к тебе.)
          Твоя Элегия. Райнер, всю жизнь я раздаривала себя в стихах – всем. В том числе и поэтам. Но я всегда давала слишком много, я заглушала возможный ответ, отпугивала его. Весь отзвук был уже предвосхищён мной. Вот почему поэты никогда не писали мне стихов – никаких (плохие и есть никакие, ещё хуже, чем никакие!) – и я всегда посмеивалась: они предоставляют это тому, кто будет через сто лет.
                И вот, твои стихи, Райнер, стихи Рильке, стихи – поэзии. И моя, Райнер, -- немота. Всё наоборот. Всё правильно.
                О, я люблю тебя, иначе я не могу этого назвать – первое попавшееся и всё же самое первое и самое лучшее слово.

                _______________________-

       <…>
            Любимый! Я хочу подарить тебе слово, может быть, ты его не знаешь.
                «Боль – истинное слово, боль – доброе слово, боль – милосердное слово.»
                (Св. Кунигунда, XIII век). >>

                В июне в Париже выходит книга французских стихов Рильке «Vergers» («Сады»). 31 июня Рильке надписывает и посылает Цветаевой эту книгу.
               На форзаце книги – стихотворная надпись Марине Цветаевой по-французски:
«Прими песок и ракушки со дна
французских вод моей – что так странна –
души… (хочу, чтоб ты увидела, Марина,
пейзажи всех широт, где тянется она
от пляжей <…>* в Россию,
                на равнины.

        (конец июня 1926)

            Мюзо». (Стихи даны в пер. К. Азадовского).


                *Здесь – 2 французских слова – видимо, название одной из рек Франции. Я не смог напечатать это так, как в подлиннике, потому и даю эту сноску.
 
                Знакомство с книгой французских стихотворений австрийского Гения сыграло большую роль в поэтической судьбе Цветаевой: отныне она убеждена, что и на другом (казалось бы, чужом) языке можно создавать значительнейшие произведения (а французский Рильке сопоставим с немецким!).
                Цветаева, уехав из России, тоже пытается писать по-французски: в 1922 г. переводит стихотворение В. Маяковского «Сволочи».
                После 1926 г. Цветаева, переводя на французский, опирается на франкоязычную поэзию Рильке, и в этой нелёгкой борьбе с чужим языком она пытается стать вровень с любимым поэтом, и это ей во многом удалось: её переводы великолепны – она достигла той лёгкости и свободы, к которой, конечно же, и стремилась.
                Особенно часто Цветаева переводит на французский язык в начале 1930-х г. г. Она перевела с русского свою поэму «Мо’лодец», лирическую прозу «Флорентийские ночи», несколько автобиографических очерков – рассказов под общим названием «Отец и его музей». Некоторые произведения Марина пишет по-французски, напр., «Письмо к Амазонке», «Шарлоттенбург», «Мундир», «Лавровый венок» (их позже перевела на русский язык А. С. Эфрон – они опубликованы впервые в журнале «Звезда», в 1970 г.). Помимо этого, Цветаева перевела на французский некоторые стихотворения Пушкина и Лермонтова.
                << В 30-х годах, живя в Париже, -- вспоминает поэт П. Антокольский, -- Марина Цветаева начала переводить на французский язык сначала старые русские революционные песни: «Замучен тяжёлой неволей», «Вы жертвою пали в борьбе роковой», «Смело, товарищи, в ногу», -- а затем и советские, среди них – «Полюшко – поле», марш из «Весёлых ребят». По сей день все эти песни поются в цветаевском переводе >>.
                В начале 1930-х Цветаева порывалась перевести на французский язык  и эпистолярную прозу Рильке. << По-французски я говорю и пишу так же, как по-русски, -- рассказывает Цветаева в одном из писем 1932 г.(в оригинале письмо написано по-немецки, на немецком, кстати, Марина переписывалась и с Рильке). – Я уже перевела рифмованными стихами свою большую поэму («Молодец») и ещё многое другое. Р[ильке] и его язык я знаю изнутри, так что у меня получится лучше, чем у кого-либо. Чтобы переводить поэта (любого, не говоря уже о таком!), да ещё переводить прозу поэта, которая – совсем особого рода, нужно быть поэтом. Никто другой не может и не должен этого делать.
                Это была бы большая работа. Я знаю.  И чем больше – тем больше радости. Больше, чем большая работа, -- вторая жизнь. Внутренняя жизнь, жизнь внутри него, и притом – деятельная.>>
                Но перевести прозу Рильке на французский язык Цветаевой, увы, не удалось. Остался только замысел – грандиозный и не воплотившийся в жизнь.

               Последние письма Рильке Цветаевой… Ему тяжело жить в одиночестве в Мюзо, и он, тяжело больной – едет на курорт в Рагац.  Там живут его давние близкие друзья, которым он многим обязан. Лечение не улучшило его состояние (да и не могло уже), но он скрывал от всех, насколько ему плохо. Из Рагаца, где он пробыл до начала сентября, и написаны его последние письма Цветаевой, его дорогому русскому другу.

                Из письма Рильке Цветаевой, от 28 июля 1926 г.:
                «Ты удивительная, Марина, и в первом твоём письме и в каждом последующем, меня удивляет твоё безошибочное умение искать и находить, неистощимость твоих путей к тому, что ты хочешь сказать, и твоя неизменная правота. Ты всегда права, Марина, (не редкий ли случай для женщины?) – права в самом обычном,  самом безмятежном смысле. Это правообладание бесцельно и, должно быть, безначально.  Но ты права своей чистой непритязательностью и полнотой целого, откуда ты черпаешь, и в этом – твоё беспрерывное право на бесконечность. Каждый раз, когда я пишу тебе, я хочу писать как ты, высказать себя по-твоему,  при помощи твоих невозмутимых и всё таких же волнующих средств. Как отражение звезды твоя речь, Марина, когда оно появляется на поверхности воды и, искажённое, встревоженное водою, жизнью воды, струями её ночи, ускользает и возникает снова, но уже на большей глубине, как бы сроднившись с этим зеркальным миром, и так после каждого исчезновения: всё глубже в волнах! (Ты – большая звезда!).  <…>
                Но тебя, Марина, я  нашёл в моём небе не свободным взглядом: Борис навёл мне на тебя телескоп…; в глазах, устремлённых ввысь, сначала неслись пространства, а затем, внезапно, в поле зрения возникла ты, чистая и сильная, в фокусе лучей твоего первого письма.
                Последнее из твоих писем лежит у меня уже с 9 июля: как часто мне хотелось написать! Но жизнь до странности отяжелела во мне, и часто я не могу её сдвинуть с места; сила тяжести, кажется, создаёт новое отношение к ней, -- я с детства не знал такой неподвижности души; но тогда мир был прочен и давил на того, кто подобно оторванному крылу – пёрышко за пёрышком – истекал в пустоту; теперь же тяжестью стал я сам, мир вокруг точно сон, а лето какое-то совсем рассеянное, словно нет ему дела до самого себя».

             2 августа 1926-го Цветаева отвечает Рильке:
            «Райнер, твоё письмо я получила в день своих именин – 17/30 июля, у меня ведь тоже есть святая, хотя я ощущаю себя первенцем своего имени, как тебя – первенцем твоего. Святой, которого  звали Райнер, звался, верно, иначе. Ты – Райнер.
             Итак, в день моих именин я получила лучший подарок – твоё письмо. Как всегда, совсем неожиданно. Я никогда к тебе не привыкну (как к себе самой!), и к этому изумлению тоже, и к собственным мыслям о тебе. Ты – то, что приснится мне этой ночью, чему я этой ночью буду сниться. (Видеть сон или во сне быть увиденной?) Незнакомкою  в чужом сне. Я никогда не жду, я
всегда узнаю’ тебя.
                Если мы кому-нибудь приснимся вместе – значит, мы встретимся.
                Райнер, я хочу к тебе, ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. И ещё, Райнер… -- не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою – засыпать и спать.Чудное народное слово, как глубоко, как верно, как недвусмысленно, как точно то, что оно говорит. Просто – спать. И ничего больше. Нет ещё: даже в глубочайшем сне знать, что это ты. И ещё: слушать, как звучит твоё сердце. И – его целовать.
                Иногда я думаю: я должна воспользоваться той случайностью, что я пока ещё (всё же!) живое тело. Скоро  у меня не будет рук. И ещё – это звучит как исповедь (что такое исповедь? хвалиться своими  пороками!  Кто мог бы  говорить о своих муках без упоения, то – есть счастья?!) – итак, пусть это не звучит как исповедь: телам со мной скучно. Они что-то подозревают и мне (моему) не доверяют, хотя я делаю всё как все. Слишком, пожалуй… незаинтересованно, слишком… благосклонно. И – слишком доверчиво!  Доверчивы – чужие (дикари), не ведающие никаких законов и обычаев. Но местные доверять не могут. К любви всё это не относится, любовь слышит и чувствует только себя, она привязана к месту и часу, этого я подделать не могу. И – великое сострадание, неведомо откуда, безмерная доброта и – ложь. <…>
               Любовь ненавидит поэта. Она не желает, чтоб её возвеличивали (дескать, сама величава!), она считает себя абсолютом, единственным абсолютом. Нам она не доверяет. В глубине своей она знает, что не величава (потому-то так властна! – по немецки – herrlish – herrisch – примеч. М. Цветаевой), она (любовь – В. К.) знает, что величие – это душа, а где начинается душа, кончается плоть. <…>

                _________________________

               Ты всё время в разъездах, ты не живёшь нигде и встречаешься с русскими, которые – не я. Слушай и запомни: в твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию. <…>
                Райнер, вечереет, я люблю тебя. Воет поезд.  Поезда это волки, а волки – Россия. Не поезд – вся Россия воет по тебе, Райнер. Райнер, не сердись на меня или сердись сколько хочешь – этой ночью я буду спать с тобой. В темноте – разрыв; оттого что звёзды, я убеждаюсь: окно. (Об окне я думаю, когда думаю о тебе и себе, -- не о постели). Глаза мои широко раскрыты, ибо снаружи ещё черней, чем внутри. Постель – корабль, мы отправляемся в путешествие.
            Дальше в письме – текст французской песенки – по-французски. Вот её перевод:

                …И вот он исчез вдали,
                Кораблик без парусов,
                В просторах, где звёздный край,
                Устав от морских штормов,
                Однажды приплыл он в рай.

                Можешь не отвечать мне – целуй ещё.»

                «Райнер, этой этой зимой мы должны встретиться, -- пишет Цветаева Рильке 14 августа. – Где-нибудь во французской Савойе, совсем близко к Швейцарии, там, где ты никогда ещё не был (найдётся ли такое никогда? Сомневаюсь). В маленьком городке, Райнер. Захочешь – надолго. Захочешь – недолго. Пишу тебе об этом просто, потому что знаю, что ты не только очень полюбишь меня, но и будешь мне очень рад. (В радости – ты тоже нуждаешься.)
                Или осенью, Райнер. Или весной. Скажи: да, чтоб с этого дня была и у меня радость – я могла бы куда-то всматриваться (оглядываться?).
                Уже очень поздно и я устала, поэтому обнимаю тебя.
                Марина.
Прошлое ещё впереди…»

                19 августа Рильке пишет Цветаевой:
                << Да, да, и ещё раз да, Марина, всему, что ты хочешь и что ты есть; и вместе они слагаются в большое ДА, сказанное самой жизни…: но в нём заключены также и все десять тысяч непредсказуемых Нет.
                Если я менее уверен в том, что нам дано соединиться друг с другом, стать словно два слоя, два нежно прилегающих пласта, две половинки одного гнезда  (хотел бы я вспомнить, как будет гнездо по-русски (забыл!), гнездо для сна, где обитает большая птица, хищная птица Духа (не жмуриться!)… если я менее (чем ты) уверен… (быть может, из-за той необычной и неотступной тяжести, которую я испытываю и часто, мне кажется, уже не в силах преодолеть, так что я жду теперь не самих вещей, когда они ко мне просятся, а какой-то особенной и верной помощи от них, соизмеримой поддержки?)… то всё-таки я не меньше (напротив: ещё сильнее) нуждаюсь в том, чтобы однажды высвободить себя именно так из глубины глубин и бездоннейшего колодца. Но до этого – промежуток, страх долгих дней с их повторяемостью, страх (внезапно) перед случайностями, которые ничего не знают об этом и не способны знать.
                …Не откладывай до зимы!..
                …»Можешь не отвечать»… -- заключила ты. Да, пожалуй, я мог бы не отвечать: ибо как знать, Марина, не ответил ли я ещё до того, как ты спросила?  <…> Сдвинь вне времени, сделай явным, словно всё уже было: подумал я, читая тебя. Но на полях своего письма, справа, ты сама написала:  «Прошлое ещё впереди…» (Магическая строчка, но в каком тревожном контексте!)
                Итак, забудь, милая, начисто, кто что спрашивал и отвечал, возьми это (чем бы оно ни обернулось) под защиту и власть той радости, которую ты несёшь, в которой я нуждаюсь и которую я, наверно, тоже несу, когда ты первая делаешь шаг навстречу (он уже сделан).
                Молчание Бориса (Пастернака – В. К.) беспокоит и огорчает меня; значит, всё-таки моё появление преградило путь его бурному стремлению к тебе? И хотя я вполне понимаю, что ты имеешь в виду, говоря о двух «заграницах» (исключающих друг друга), я всё же считаю, что ты строга  и почти жестока к нему (и строга ко мне, желая, чтобы никогда и нигде у меня не было иной России, кроме тебя!) Протестую против любой исключённости (она коренится в любви, но деревенеет вырастая…): принимаешь ли меня и таким, ещё и таким?
                Райнер.  >>

                22 августа Марина Цветаева отвечает Рильке:
                << Райнер, отвечай только»да» на всё, что я хочу, -- поверь, ничего страшного не будет. Когда я говорю Тебе, Райнер, что я – твоя Россия, я говорю тебе лишь (ещё раз), что люблю тебя. Любовь живёт исключениями, обособлениями, отстранениями. Она живёт в словах и умирает в поступках. Стремиться быть твоей Россией в действительности – для этого я слишком умна! Оборот речи. Оборот любви. (По-немецки:Redersart – Iiebesart – примеч. М. Цветаевой).
                Райнер, я называюсь иначе: я – всё, что ты есть, всё твоё бытиё (быть означает: тобой живут <…> ). <…>
                Итак, любимый, не бойся и всегда только «да» на каждое моё { дай
                { мой – без
последствий. Чаще всего моя протянутая рука падает в пустоту, а подаянье – в песок. Чего я от тебя хочу? Того же, чего от всей поэзии и от каждой стихотворной строчки: истины { любого
                { данного
мгновения. Выше этого истины нет. Никогда не деревенея – всегда обращаясь в золу. Хочу лишь сло’ва – оно для меня – уже вещь. Поступков? Последствий?
                Я знаю Тебя, Райнер, как себя самоё. Чем дальше от меня – тем глубже в меня. Я живу не в себе самой – вне самой себя. Я не живу на своих устах, и тот, кто меня целует, минует меня. <…>
                Я радуюсь тебе так, словно ты – целая и всецело новая страна.

                ______________________

                О Борисе.  Нет, права была я. Его ответ – ответ освобождённого Атласа. (Ведь он держал на себе небо с небожителями!  И, избавившись от своей ноши, он, думаю, ещё и вздохнул!) Теперь он свободен от меня. Он слишком добр, слишком жалостлив, слишком терпелив. Удар должна была нанести я. (Рвать, т. е. убивать никто не хочет!). Он знал уже о двух заграницах. Я только высказала, назвала, расколдовала. Теперь всё хорошо, государства разделены: я – в потаённейшей  глубине, за пределами всех границ – вне досягания. <…>

                Nest – по-русски – гнездо (в единственном числе – рифм не имеет). Множественное число: гнёзда  (с мягким е, ё, почти о – в произношении), рифма: звёзды.

       ________________________

                Как долго ты пробудешь в Рагаце и как себя чувствуешь? Что ты написал в последнее время?
                Да, огромная просьба. Подари мне греческую (по-немецки) мифологию – без философии; простую и подробную: мифы. В детстве, кажется, у меня была книга Штолля. Скоро выйдет мой Тезей (1-я  часть: Тезей и Ариадна, драматическая поэма). Сейчас начинаю Федру (всё задумано как трилогия: Ариадна – Федра – Елена), и мне нужна мифология. -- <…> Как жаль, что ты не можешь меня читать! Я перед тобою – глухонемая (собственно, не глухая – немая!).
                Подари мне мифы Штолля, только с надписью, чтоб я никогда не расставалась с ними. Подаришь?
                Обнимаю тебя.
                М. >>

                И в этом письме – особенно много – Марина пишет о возможной встрече её с Рильке, почти что так, как будто встреча – дело решённое. Цветаева не могла понять, что Рильке смертельно болен. Надо сказать, что серьёзность его положения оставалась тайной даже для самых близких.
                Рильке не ответил Цветаевой, и, переживая его молчание как потерю, она шлёт ему в Мюзо открытку с видом пригорода Парижа Белльвю (а Рильке был в это время уже во Франции), где она в середине сентября поселилась.

                Цветаева – Рильке.

                7 ноября 1926 г.:

                «Дорогой Райнер!
Здесь я живу.
                Ты меня ещё любишь?

                Марина.

                Последняя точка в их переписке: больше не будет ни писем, ни открыток…

                Райнер – Мария Рильке, великий австрийский поэт, боготворимый двумя русскими гениями – Цветаевой и Пастернаком (а для Марины это была ещё и Огромная – за – рубежи! – ЛЮБОВЬ – умер перед Новым, 1926-м годом.

                31 декабря 1926 г. Цветаева пишет Пастернаку:
               «Борис!
Умер Райнер Мария Рильке. Числа не знаю – дня три назад. Пришли звать на Новый год и, одновременно, сообщили. Последнее его письмо ко мне (6 сентября) кончалось воплем: [весной? Мне это долго. Скорее! Скорее!] (Эта фраза в письме – по-немецки – В. К.) (Говорили  о Встрече). На ответ не ответила, потом уже из BeIIevue моё письмо к нему в одну строку: [Райнер, что с тобой?  Любишь ли ты ещё меня?] (и эта фраза в письме – по-немецки – В. К.)».
                Увидимся ли когда-нибудь?
                -- С новым его веком, Борис!

               На следующий день (1 января 1927 г.) Цветаева вновь пишет Пастернаку:
          «Ты первый, кому пишу эту дату.
          Борис, он умер 30-го декабря, не 31-го. Ещё один жизненный промах. Последняя мелкая мстительность жизни – поэту.
            Борис, мы никогда не поедем к Рильке. Того города – уже нет. <…>

                ___________________________

             Видишь, Борис: в-троём, в живых, всё равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не целовать его рук, не могла бы целовать их – даже при тебе, почти что при себе даже. Я бы рвалась и разрывалась, распиналась, п[отому] ч[то] всё-таки ещё этот свет. Борис! Борис! Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгромождённости, по насущности снов. Как я не знаю этого, как не люблю этого, как обижена в этом! Тот свет, ты только пойми: свет, освещение, вещи, инако освещённые, светом твоим, моим.
                На тём свету – пока этот оборот будет, будет и народ. Но сейчас не о народах.
              -- О нём. Последняя его книга была французская, Vergers. Он устал от языка своего рождения.

              (Устав от вас, враги, от вас, друзья,
             И от уступчивости речи русской…
                16 г.).
               


(строки из стихов Цветаевой – В. К.).

                Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший для поэта из языков – французский («poesie») – опять смог, ещё раз смог, сразу устал. Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского оказалась жаждой ангельского, тусветного. Книжкой Vergers он проговорился на ангельском языке.
                Видишь, он ангел, неизменно – чувствую его за правым плечом (не моя сторона).

                ___________________________

                Борис, я рада, что последнее, что он от меня слышал: BeIIevue.
                Это ведь его первое слово оттуда, глядя на землю!»

                В конверт с этим письмом Цветаева вложила написанное ею по-немецки «Посмертное письмо» к Рильке. Оригинальный текст, увы, утрачен, и это письмо почти целиком приводится по сохранившемуся русскому переводу, отредактированному и уточнённому по записям в черновой тетради Цветаевой.

                << Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе – самый новый год. (Любимый, я знаю, Ты меня читаешь раньше, чем я пишу) – Райнер, вот я плачу, Ты льёшься у меня из глаз!
                Милый, раз ты умер, -- значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). <…>
                Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе – захочу туда, -- а я не смею
хотеть, -- ты ведь знаешь, что связано с этим «хотеть».
                Райнер, я неизменно чувствую тебя за правым плечом.
                Думал ли ты когда-нибудь обо мне? – Да! да! да! –
                Завтра Новый год, Райнер – 1927. 7 – Твоё любимое число. Значит, ты родился в 1876 году? (газета)? – 51 год?
                Какая я несчастная.
                Но не сметь грустить!  Сегодня в полночь я чокнусь с Тобой. (Ты ведь знаешь мой удар: совсем тихий!)
                Любимый, сделай так, чтобы я часто видела Тебя во сне – нет, неверно: живи в моём сне. Теперь ты вправе желать и делать.
                В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили – как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил – (и вышло лучше!), и, чтобы меня хорошо принять, заказал – не комнату, не дом – целый пейзаж. Я целую тебя в губы? В виски? В лоб? Милый, конечно, в губы, по-настоящему, как живого.
                Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все.  Не сердись на меня – тебе надо привыкнуть ко мне, к такой. Что ещё?
                Нет, ты ещё не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моём плече. Ты никогда не будешь далеко: никогда недосягаемо высоко.
                Ты – мой милый взрослый мальчик.
                Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?)
               С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!

                Марина.

                Бельвю, 31 декабря 1926. 10 час. вечера.
                Райнер, Ты ещё на земле, не прошло ещё суток. >>.

                Памяти Райнера – Марии Рильке Марина Цветаева посвятила эссе «Твоя смерть» и поэму «Новогоднее», которая 7 февраля 1927 г.  в BeIIevue выплеснулась из неё – Письмо в стихах, обращённое к нему – Ушедшему –

С Новым годом – светом – краем – кровом!
Первое письмо тебе на новом
-- Недоразумение, что злачном –
(Злачном – звачном) месте зычном, месте звучном,
Как Эолова пустая башня.
Первое письмо тебе с вчерашней,
На которой без тебя изноюсь,
Родины, теперь уже с одной из
Звёзд… Закон отхода и отбоя,
По которому любимая любою
И небывшею из небывалой.
Рассказать, как про твою узнала?
Не землетрясенье, не лавина.
Человек вошёл – любой – (любимый –
Ты). – Прискорбнейшее из событий.
В Новостях и Днях.* -- Статью дадите?
-- Где? – В горах. – (Окно в еловых ветках.
Простыня.) – Не видите газет ведь?
Так статью? – Нет. – Но… Прошу избавить.
Вслух: трудна. Внутрь: не христопродавец.
-- В санатории. (В раю наёмном.)
-- День? – Вчера, позавчера, не помню.
В Альказаре** будете? – Не буду.
Вслух: семья. Внутрь: всё, но не Иуда.

С наступающим!  (Рождался завтра!) –
Рассказав, что сделала узнав про…?
Тсс… Оговорилась. По привычке.
Жизнь и смерть давно беру в кавычки.
Как заведомо – пустые сплёты.
Ничего не сделала, но что-то
Сделалось, без тени и без эха
Делающее!
                Теперь – как ехал?
Как рвалось и не разорвалось как –
Сердце? Как на рысаках  орловских,
От орлов, сказал, не отстающих,
Дух захватывало, -- или пуще?
Слаще? Ни высот тому, ни спусков,
На орлах летал  заправских русских –
Кто.*** Связь кровная у нас с тем светом:
На Руси бывал – тот свет на этом
Зрел. Налаженная  перебежка!
Жизнь и смерть произношу с усмешкой
Скрытою – своей её коснёшься!
Жизнь и смерть произношу со сноской,
Звёздочкою (ночь, которой чаю:
Вместо мозгового полушарья –
Звёздное!)
           Не  позабыть бы, друг мой,
Следующего: что если буквы
Русские пошли взамен немецких –
То не потому, что нынче, дескать,
Всё сойдёт, что мёртвый (нищий) всё съест –
Не смогнёт!  -- а потому что тот свет,
Наш, -- тринадцати, в Новодевичьем
Поняла: не без --, а всё – язычен.

Вот и спрашиваю не без грусти:
Уж не спрашиваешь, как по-русски
Nest****? Единственная, и все гнёзда
Покрывающая рифма: звёзды.

Отвлекаюсь? Но такой и вещи
Не найдётся – от тебя отвлечься.
Каждый помысел, любой Du Liber*****,
Слог в тебя ведёт – о чём бы ни был
Толк (пусть русского родней немецкий
Мне, всех ангельских родней!) – как места
Несть, где нет тебя, нет есть: могила.
Всё как не было и всё как было.
-- Неужели обо мне ничуть не? –
Окруженье, Райнер, самочувствье?
Настоятельно, всенепременно –
Первое  видение вселенной
(Подразумевается, поэта
В оной и последнее – планеты,
Раз только тебе и данной – в целом!
Не поэта с прахом, духа с телом,
(Обособить – оскорбить обоих)
А тебя с тобой, тебя  с тобою ж,
-- Быть Зевесовым  не знает лучшим –
Кастора – тебя с тобою, травкой,
Не разлуку и не встречу – ставку
Очную: и встречу, и разлуку
Первую.
          На собственную руку
Как глядел (на след – на ней – чернильный
Со своей столько-то  (сколько?) мильной
Бесконечной ибо безначальной
Высоты над уровнем хрустальным
Средиземного – и прочих блюдец.
Всё как не было и всё как будет
И со мною за концом предместья.
Всё  как не было и всё как есть уж
--  Что списавшемуся до недельки
Лишней! – и куда ж ещё глядеть-то,
Приоблокотясь на обод ложи,
С этого – как не на тот, с того же
Как  не на многострадальный этот.
В Беллевю живу. Из гнёзд и веток
Городок. Переглянувшись с гидом:
Беллевю. Острог с прекрасным видом
На Париж – чертог химеры гальской –
На Париж – и на немножко дальше…
Приоблокотясь на алый обод
Как тебе смешны (кому) «должно – быть»,
(Мне ж) должны быть, с высоты без меры,
Наши Беллевю и Бельведеры!

Перебрасываюсь.  Частность.  Срочность.
Новый Год в дверях. За что, с кем чокнусь
Через стол? Чем? Вместо пены – ваты
Клок. Зачем? Ну, бъёт – а при чём я тут?
Что мне делать? В  новогоднем шуме
С этой внутреннею рифмой: Райнер – умер.
Если ты, такое око, смерклось,
Значит жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть.
Значит – тмится, допойму при встрече! –
Что ни жизни нет, ни смерти, --третье,
Новое. И за него (соломок
Застелив седьмой – двадцать шестому
Отходящему – какое счастье
Тобой кончиться, тобой начаться!)
Через стол, необозримый оком,
Буду чокаться с тобою тихим чоком
Сткла о сткло? Нет – не кабацким ихним:
Я о ты, слиясь дающих рифму:
Третье.
          Через стол гляжу на крест твой.
Сколько мест – загородных, и места
Загородом! и кому же машет
Как не нам – куст? Мест – именно наших
И ничьих других! Весь лист! Вся хвоя!
Мест твоих со мной (твоих с тобою).
(Что с тобою бы и на массовку –
Говорить?) что – мест? а месяцо’в-то!
(А недель! А дождевых предместий
Без людей!  А утр! А всего вместе
И не начатого соловьями!

Верно плохо вижу, ибо в яме.
Верно лучше видишь, ибо свыше:
Ничего у нас с тобой не вышло.
До того,  так чисто и так просто
Ничего, так по плечу и росту
Нам – что и перечислять не надо.
Ничего, кроме – не жди из ряду
Выходящего, (неправ из такта
Выходящий!) – а в какой бы, как бы
Ряд вошедшего б?
            Припев извечный:
Ничего хоть чем-нибудь на нечто
Что-нибудь – хоть издали бы – тень хоть
Тени! Ничего, что: час тот, день тот,
Дом тот – даже смертнику в колодках
Памятью дарованное: рот тот!
Или слишком разбирались в средствах?
Из всего того  один лишь свет тот
Наш был, как мы сами только отсвет
Нас, -- взамен всего сего – весь тот свет!
С незастроеннейшей из окраин –
С новым местом, Райнер, светом, Райнер!
С доказуемости мысом крайним –
С новым оком, Райнер, слухом, Райнер!

Всё тебе помехой
Было: страсть и друг.
С новым  звуком, Эхо!
С новым эхом, Звук!

Сколько раз на школьном табурете:
Что за горы там? Какие реки?
Хороши ландшафты без туристов?
Не ошиблась, Райнер, -- рай – гористый,
Грозовой? Не притязаний вдовьих –
Не один ведь рай, над ним другой ведь
Рай? Террасами? Сужу по Татрам –
Рай не может не амфитеатром
Быть. (А занавес над кем-то спущен…)
Не ошиблась, Райнер, Бог – растущий
Баобаб?   Не золотой Людовик******--
Не один ведь Бог? Над ним другой ведь
Бог?
    Как пишется на новом месте?
Впрочем, есть ты – есть стих: сам и есть ты
Стих! Как пишется в хорошей жисти
Без стола для локтя, лба для кисти
(Горсти).

           -- Весточку, привычным шифром!
Райнер, радуешься новым рифмам?
Ибо правильно толкуя слово
Рифма – что – как не – целый ряд новых
Рифм? Смерть?
                Некуда: язык изучен.
Целый ряд значений и созвучий
Новых.

          -- До свиданья! До знакомства!
Свидимся – не знаю, но – споёмся.
С мне – самой неведомой землёю –
С целым морем, Райнер, с целой мною!

Не разъехаться – черкни заране.
С новым звуконачертаньем, Райнер!

В небе лестница, по ней с дарами…
С новым рукоположеньем, Райнер!

-- Чтоб не залили, держу ладонью. –
Поверх Роны и поверх  Rarogn, а*******,

Поверх явной и сплошной разлуки
Райнеру – Мария – Рильке – в руки.

                BeIIevue, 7-го февраля 1927 г.


• Русские парижские газеты «Последние новости» и «Дни».
** Альказары – парижские кафешантаны в мавританском стиле.
***»На орлах летал заправских русских» -- Цветаева здесь обыгрывает строки стихотворения Рильке «Ночная езда (Санкт – Петербург)» -- одно из воспоминаний поэта о его пребывании в России. Ср.:

В этот час, когда мы на высоких
вороных орловских рысаках  <…>
мчались, нет: взвивались, возлетали
и дворцов громады обегали
к набережным веющим Невы (Р. М. Рильке, «Новые стихотворения», пер. А. Биска).

****Nest – гнездо (нем.)
*****Du Lieber – Ты любимый (нем.)
******»Не золотой Людовик» -- имеется в виду французский король Людовик XIV, мнивший себя посланником Бога на земле. В XIX веке на одной из площадей Парижа была установлена статуя Людовика XIV, отлитая из бронзы.
 *******Рарон (или Раронь) – местечко на берегу Роны в швейцарском кантоне Вала (Валлис), где похоронен Рильке.

               

             Дополнение № 3.

«Наши современники – о Марине Цветаевой».

Иосиф Бродский (1940 – 1996).

            «…Цветаева – поэт чрезвычайно искренний, вообще, возможно, самый искренний в истории русской поэзии. Она ни из чего не делает тайны, и менее всего – из своих эстетических и философских кредо, рассыпанных в её стихах и прозе с частотой личного местоимения первого лица единственного числа.»
             «Цветаева – поэт была тождественна Цветаевой – человеку; между словом и делом, между искусством и существованием для неё не стояло ни запятой, ни даже тире: Цветаева ставила там знак равенства. Отсюда следует… что развивается не мастерство, а душа… до какого-то момента стих выступает в роли наставника души; потом – и довольно скоро – наоборот».
                «…Она совершила нечто большее, чем не приняла Революцию: она её поняла. Как предельное – до кости – обнажение сущности бытия.»
                «…В стихотворениях Цветаевой читатель сталкивается не со стратегией стихотворца, но со стратегией нравственности; пользуясь её же собственным определением – с искусством при свете совести. От себя добавим: с их – искусства и нравственности – абсолютным совмещением».
            «…Сила Цветаевой – именно в её психологическом реализме, в этом ничем и никем неумиротворяемом голосе совести…»

                (Из статей о Марине Цветаевой).

        Роберт Рождественский (1932 – 1994).

         «В её стихах – с самого начала – торжествовал максимализм чувств и нравственных критериев. А ещё была могучая былинность, простор, почти родниковая свежесть. …Марина Цветаева была воительницей по натуре, и поэтому любое её стихотворение всегда конфликтно.»
        << Даже самые «личные», сугубо лирические её стихи в основе своей – спор. Постоянный спор с собой, с другими людьми, спор с прошлым и настоящим, спор с мечтой и надеждой.>>

        (Из статьи «Стихам – быть всегда!»).

       Алексей Михайлов (1922 – 2003).

        << Судьба Марины Цветаевой заставляет вспомнить строки Лермонтова: «Что без страданий жизнь поэта? / И что без бури океан?» …Трудно себе представить другого поэта, который бы с такою фанатической убеждённостью возвысил надо всем творческое одушевление, как это сделала Марина Цветаева. …Но не только, конечно, преданность поэзии давала Цветаевой силу преодолевать тяжкие обстоятельства жизни. …Она в какой-то мере воплотила в себе многие черты русского национального характера, те его черты, которые прежде сказались в Аввакуме, с его гордыней и полным презрением к бедам и напастям, и в литературном уже образе Ярославны, всю страсть души отдавшей любви… Истоки её характера – в любви к родине, к России, к русской истории, к русскому слову. … Она выстрадала эту любовь. И не поступилась ею, не поступилась своей гордостью, своим поэтическим достоинством, святым, трепетным отношением к русскому слову. >>

         (Из статьи «О Марине Цветаевой»).

          Андрей Турков (1924 – 2016).

           << «Письменный верный стол» для Цветаевой – нечто вроде сказочного коня, выручающего хозяина из любых бед и переделок. Обострённая ответственность перед своим «ремеслом», перед словом – привлекательнейшая черта размышлений Цветаевой о поэзии. …Цветаева беспощадно требовательна и взыскательна в первую очередь к себе самой, бесстрашно раскрывая перед читателями своих стихов и статей собственные творческие муки, горести и сомнения. >>

        (Из статьи «Сей громкий зов…»).

          Елизавета Коркина.

          «Поэзия для Цветаевой была не просто призванием или формой самовыражения, поэзия была для неё единственной реальностью, где она могла существовать, единственной возможностью быть в разумном и свободном мире, где все противоречия жизни решались с этической, справедливой, истинно человеческой точки зрения. Именно вера в этот мир поэзии давала Цветаевой силы не сдаться, выстоять в сокрушительных жизненных обстоятельствах.»

              (Из статьи «Двух станов не боец»).

        Анна Саакянц (1932 – 2002).

         << Главная черта Цветаевой – бесстрашная искренность, во всём. …Все чувства у неё достигали максимума, абсолюта. «Единоличье» чувств было девизом, начертанным на её щите. …С Революцией в её поэзию проникла стихия русской народной «молви» -- и в этом она признавалась сама, -- и в этом смысле она не отвернулась от  «громоносной народной стихии», как было принято писать прежде, а напротив, даже рванулась навстречу этой стихии.>>
              <<  …Творчество Цветаевой – поистине на все «возрасты души», для всех поколений. Каждый найдёт в ней своё и с годами, перечитывая, будет открывать всё новое и новое – до такой степени многообразен и неисчерпаем её страстный трагический дар. …Очень рано она ощутила в себе, говоря словами Блока, «сокрытый двигатель» жизни, «тайный жар» и назвала его: ЛЮБОВЬ. …Никогда, ни на одну минуту тайный жар не давал ей пребывать в покое: для неё это означало бы равнодушие, которого она никогда не знала сама и не прощала никому. …Любовь была для неё действенным, активным чувством.  >>
                «Как поэт она непрерывно росла и менялась – до неузнаваемости. Её поэтический дар был поразительно многолик. Волошин считал, что её творческого избытка хватило бы на несколько поэтов и каждый был бы оригинален. Она всё могла: от романтических стихотворных пьес в духе Ростана и народных русских сказок – поэм до интимнейшей психологической лирики. …Она упорно, подвижнически трудилась – невзирая ни на какие обстоятельства. Она была влюблена в работу над словом, в эту борьбу с ним, в поиски (часто очень долгие) единственного точного эпитета, в улавливание единственно верного ритма. …Она никогда не подделывалась под вкусы читателей и издателей. Любое её произведение подчинено только правде сердца. …Сотни лирических стихотворений, восемь пьес, более десяти поэм. И около полусотни произведений в прозе: воспоминания о детстве, о семье, о современниках – поэтах, трактаты о поэзии. Можно только поражаться неугасимости этого творческого горения…»

            (Из статьи «Тайный жар»).

      Михаил Дудин (1916 – 1994).

  << Идёшь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!

                И я останавливаюсь перед судьбой Марины  Цветаевой,как перед трагедией  русской поэзии, как перед трагедией русской земли, как перед трагедией её народа. Я вправе и могу заключить по истории русской поэзии, по традициям жизни русских поэтов, как плохо бывает тому народу, который не может, не умеет беречь своих поэтов, своих пророков, своих заступников.
                И Марина Цветаева трудом своего редкостного таланта не миновала этой судьбы. За её плечами, в тени её крыл стоял её Малюта Скуратов. «Россия моя, Россия, зачем так ярко горишь?» Она была обладательницей этого огня, она хотела светить этим о всем, и она светила им всем людям, всему миру. И народ не уберёг эту жизнь.
                Мы стоим над обрывом бездны, в которой ветер и пепел. Я склоняюсь над памятью судьбы Марины Цветаевой, низко кланяюсь до самой земли, до самого праха и тихо говорю всем  прошлым русской поэзии и заклинаю  всё будущее России: берегите поэзию, без неё жизнь гибельна!
                Поэзия Марины Цветаевой бессмертна, как творческий дух её народа. Она сама сказала о своей судьбе точно и открыто: «Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя.» И лучше сказать о её скорбной и великой судьбе нельзя.
                Я вижу в этой скорби великую силу желания радости. >>.

________________________________________________

                Дополнение № 4.

Марина Цветаева: «Я буду жить…» (подборка из стихов и дневниковых записей М. Цветаевой).

                ***

               «Скульптор зависит от глины, мрамора, резца и т. д.
                Художник от холста, красок, кисти – хотя бы белой стены и куска угля!          
             Музыкант – от струн…
               У ваятеля может остановиться рука (резец).
              У художника может остановиться рука (кисть).
              У музыканта может остановиться рука (смычок).
               У поэта может остановиться только сердце».

                ***

Я видела Вас три раза,
Но нам не остаться врозь.
-- Ведь первая Ваша фраза
Мне сердце прожгла насквозь!
Мне смысл её так же тёмен,
Как шум молодой листвы.
Вы – точно портрет в альбоме, --
И мне не узнать, кто Вы.

…………………………………………………..

Здесь всё – говорят – случайно,
И можно закрыть альбом…
О мраморный лоб! О тайна
За этим огромным лбом!
Послушайте, я правдива
До вызова, до тоски:
Моя золотая грива
Не знает ничьей руки.
Мой дух – не смирён никем он.
Мы – души различных каст.
И мой неподкупный демон
Мне Вас полюбить не даст.
«Так  что ж это было?» Это
Рассудит иной судья.
Здесь многому нет ответа,
И Вам не узнать, кто я.

                ***
       «Всё в мире меня затрагивает больше, чем моя личная жизнь».

                ***
             «Живу, созерцая свою жизнь, -- всю жизнь – Жизнь! У меня нет возраста и нет лица. Может быть, я – сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты – вражды – злословия. Я, под моей весёлой, огненной оболочкой –камень, то есть неуязвима…
                -- Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами – что ж! – я буду творить свою старость – меня всё равно так мало любили!

                Волос полуденная тень,
                Склонённая к моим сединам.
                Ровесник мой год в год, день в день
               Мне постепенно станешь сыном.
                Нам вместе было тридцать шесть,
                Прелестная мы были пара!
               И кажется – надежда есть –
                Что всё-таки – не буду старой!»

                ***
           «Я видала людей, которые прекрасно писали стихи – прекрасные стихи. А потом жили, вне наваждения, вне расточения, копя всё в строчки: не только жили –наживали (наживались!). И, достаточно пожив – разрешали себе стихи, как маленький чиновник – поездку на дачу, после департаментской зимы!»

                ***
           << «Что с ним сделала жизнь…» Жизнь – но ведь это вёсны и лета и осени и зимы, и разливы реки, то есть опять вёсны – и лета, что они с нами – нам – делали, кроме доброго? «Что со мной сделала жизнь?» -- стихи.>>

Так, заживо раздав
Жизнь: стихотворный скарб свой
Памятей – песен – слав…
Шагом царицы Савской,

Спускающейся в пруд
Лестницей трав несмятых
И знающей, что ждут
Ризы, прекрасней смятых

По выходе из вод…
Так стихотворный скарб свой
Раздариваю: вот! –
Жестом царицы Савской…

                ***
       «Никогда не забывай, что каждое мгновение твоей жизни ты – на переднем крае времени, что каждая точка земного шара, на которой ты сейчас стоишь – это крайний край горизонта.»

                ***
Идёшь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала тоже!
Прохожий, остановись!

Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.

Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!

И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!

Я вечности не приемлю.
Зачем меня погребли?
Я так не хотела в землю
С любимой моей земли!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед:
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.

Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
-- И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.

              Марина Цветаева: «Я буду жить…»