Глава 8

В поэзии есть производственный цикл. Выпадающий из него жалок, только и нудит об ушедшим от него вдохновении потому, что слаб и пытается перед всеми как-то оправдаться, счастливые отирают трудовой пот. Всякая работа требует высокого, а порой и высочайшего напряжения человеческих сил, и поэзия, всё начинается с труда! Будет ли отдача, неизвестно, есть вдохновение, паши, нет, тоже. Возможно, сойдёшь с ума, но станешь поэтом... Сомневаюсь, что Арутюнова были лучшие стихи, приблизительно одного качества – буро-синие в жёлтую крапинку, были посимпатичней, были поплоше, но каждый требовал определённого словесного чутья. Ведь чуть измени, кажется молодому первоходу, и дело пойдёт прахом, хер на воротник. Возможные замены, вырывания, вычёркивания и есть свобода творчества, посмотрите черновики Пушкина. За этим, собственно, и приходят в литературу, обретая или нет в награду собственный голос. Если его нет, стихи вирши.

Для неумелых и мечтательных фраеров поэзия разрушительна. Она дело пацанское, им писать полезно во всех смыслах: чётче вырисовываются координаты действительности, тренируется воля и сознание. Если при этом душа движется к свету, это белая магия, созидающая, адептам чёрной надо помнить, слово мстит за показной, а порой и нарочитый злочин. Зачастую поэт воспринимается как юродивый, не от мира сего даже властями, занимается чем-то маргинальным, реально кому заносит? Так было всегда! Были на Руси времена, когда поэзия была делом государственным, были и такие, как сегодня... Сергей чувствовал, что отрезан от людей равнодушной издательской политикой, но не больше, при стремящейся к нулю нужности своему народу всегда можно утешаться нужностью самому себе. Сегодняшние франты, и щёголи словесности пузырятся блёклой филологической матерщиной и тоже воображают себя чем-то отличным от обвалившейся штукатурки Господа, поэты на деле сочиняют кабацкие куплеты, писатели диалоги для «Орла и решки».

В стилистически регулярных стихах лично для Аруты высшим эпатажем было умение имплантировать себя, довольно зрелую и изрядно защищённую от рекламных и прочих новостных вторжений личность, в обстоятельства чужой шкуры не просто механически, но заставить ей сочувствовать, её любя. Это и был, так сказать, его секрет успеха не для экспертного сообщества, этим умением современная российская поэзия, мягко говоря, не блещет, она его, как ей кажется, благополучно забыла, потому что сегодня якобы требуется совсем другое, всех осуждать! На самом деле вопрос был в том, что ничего другого от русской поэзии никогда и не требовалось. Если вы не русская поэзия, громоздите свои «кинь бабе ломы», сколько душе угодно, но не мните, что растоптали русскую поэзию своей нерусской в качестве сонета. Рано или поздно за вами придут, такие, как сержант и Биря, среди этого сатанинского разгула бывшие афганцы показательны тем, что не идут у него на поводу, а хранят верность своему воинскому искусству и долгу, не приносящим им лично ни копейки славы и требующим изрядных затрат жил и нервов, вы станете обществом мёртвых поэтов.

- Снайпера, огонь! - на успех в прозе, как и в поэзии, претендуют сегодня вовсе не мастера своего дела, а прежде всего одиозные и компромиссные фигуры, то есть, способные на одиозность и компромисс, и следующие в потоке, не нарушая законов пошлого либерального дискурса, настоящее искусство всегда не политкорректно, возьмите шансон. Они, как правило, обладают безупречными анкетными данными и безупречным с их точки мировоззрением, потому и забирают каждый год все премии, тасуя меж собой пять-шесть основных фигур, Лукьянов, Гандлевский. За рынок, простите, за дерьмо и грант практически гарантирован, самое святое сегодня в России это деньги, обороты издателей и издательств, раньше этим занимались всякие ТАСС и АПН, ну ещё торгпредства, их расстреляло время. Русский мир с фактическим отказом от русской культуры, который происходит на наших глазах в образовании, может кончиться гораздо раньше, чем мы успеем подумать, в том числе и его вершина, русский мир воровской.

«Несколько лет назад писали больше и охотнее, чем сейчас, читали если не запоем, как наши отцы и деды, то по меньшей мере увлечённо и страстно. Нынешние годы принесли в Литинститут социальную апатию, практически полное отсутствие минимальных знаний и стремлений, и, что самое плохое, полное отсутствие желания их иметь. Студенты лениво учатся, лениво ходят на занятия, лениво задают вопросы, лениво отмалчиваются. Зажечь их мне не удаётся, они заранее перегоревшие, как перед отборочными соревнованиями некоторые спортсмены. Их огонёк ослаблен тем, что путь поэта кажется им чуть ли не технологией добывания хлеба насущного, а это действительности почти никак не соответствует, у власти сегодня либеральная клика. Её гребенщиковы и макаревичи многообразны, но едины в одном, не имеют права осуждать тот вариант якобы «свободы для» для богачей, который главенствует сегодня, им позволяется с лёгким негативизмом описывать действительность и то в определённых пределах. В большинстве своём поощряется лингвистическая муть, она безопасна для режима, контексты залегают слишком глубоко, чтобы о них можно было говорить с какой-либо долей вероятности даже на допросах. Поощряется растление русского духа всякого рода имитациями, издевательскими перепевами классики, потому на своё пороха не хватает, такие тоже подлежат зачистке!» - Гамаюн писал грифелем в тетрадке, в Лефортово условия были много лучше, за границей сидеть трудно.

«Если заговор и есть, то лишь в отношении тех, кто не вписывается в форматы, у кого язык не прилеплен к нёбу взаимными и крепкими обязательствами сотрудничающих сторон не болтать лишнего. (Таких в журналы не пускают, это и есть цензура, явная и неявная, трудно разделить.) Беда в том, что все эти «литераторы» не видят себя со стороны, всей своей бесовщины, которая при массовом одичании народном как бы и не выглядит фарсом, хоть он и налицо, и фарс, и подлость, и позорные бульдожьи стычки. Когда-нибудь мы узнаем всю правду, но она окажется такой стыдной, что мы пожалеем, что жили в эту пору! Что делать? Брать автомат! Исторический выбор всегда есть и голосует против духовного мудачества. Смертельно не хочется снова брать в руки оружие. При достаточно плотном огне гибнет слишком много невинных.»

«Главный урок Литинститута не карабканья по стилистическим кручам, которые составляют основной предмет семинарских занятий, а пребывание с такими же, как ты. В зеркалах сокурсников отражаешься жёстко, и, если ты любим своими товарищами и уважаем ими, это и становится залогом будущего, который, как правило, оказывается потом умильным враньём самому себе: все они козлы. Но модель братства, не существующего в дикой природе, в Литинституте заложена и действует, и, по-моему, стоит проучиться все пять курсов, чтобы ощутить её хотя бы мельком и запомнить на всю жизнь, кто, как, где тебя оскорбил.»

После окончания Лита поэт шесть лет был вне, работал в милиции, собирал три-четыре первые книжки, первой была «Окалина», свалил книжку в «Книжной лавке» Лита, Тверской бульвар, 25, входить лучше с Большой Бронной, во дворе направо. Когда одну из них отметили премией его же литовские учителя, ректор вежливо пригласил Аруту преподавать, им удивительно была угадана его готовность, из преподавательской семьи, язык подвешен, теоретическая база ничего, военное прошлое. Начал с жаром, люди попались горячие, заполыхали с первой спички, как в горячей точке! Так и пошагал.

Как Сергей хотел жить на бывшей улице Горького, в её подворотнях и подъездах, можно сказать, прошла его молодость! Там он с местными курил анашу, слушал мудрые высказывания старых уголовников, познакомился с поэтом-наркоманом Ханжиным, потом отошёл от него, когда тот сидел на Украине, бендеровец. Было поздно, Андрей «Литтл» сыграл свою роль, направил молодого Аруту, отец которого любил «Сагу о Форсайтах», на скользкую дорожку стиховеда, всё, что произошло потом, влияние этого. Потом Литтл убил своего близкого, а Гамаюн пошёл в ОПГ, хорошо, что Ханжин присел, Шах бы наверняка его убил. (Как всех... Сколько друзей у Шаха было! Где они?) И к работе близко, и статус, всегда ломал голову, как ему это сделать, обнести квартиру легко, а вот отжать, безопасно забрать себе, потом там поселиться? Трудно.

- Единственный выход навсегда избавиться от предыдущих владельцев, - сказал Киллер. – Обычно там семья.

- Я не буду детей и женщин... – На поэта проникновенно посмотрела Оля.

- Я тебе и не предлагал, - чета Арутюновых невольно залюбовалась Киллером. Густые черные волосы, римский профиль, бежевая стойка, модная рубашка. Выдающийся актёр, а не злодей! И уж никак не снайпер. Киллер был мастером различных перевоплощений... Он в очередной раз пожалел Сергея. – И то нет гарантии! Сложная тема. У них могут быть влиятельные родственники, течь найдут. Вас всех примут! Простые люди как-то не живут на Тверской. Только купить официально, тогда придут свои, отнимут, перепишут на общак, подарят Ворам. Лучше тут живи, кому оно надо? Чертаново... Построй себе загородный дом! Хотя там тебя ещё быстрее кончат. Что ещё сказать, не знаю? Лучше всего снимать квартиру, раз, ушёл в тень, с семьёй официально развестись! Где муж? Не знаю! Не наша тусовка все эти Тверские! Никто из Людей не живёт на Тверской, одни коммерсанты. Могу помочь поменять на Орехово, туда вольёшься, им нужны взрывники, Двоечнику. – Поэт от своей идеи отказался, Орехово хотя рядом, ещё дальше от центра, и порядок там другой, многим не нравилось, как там всё устроено.

Конечно, он и дома в детстве выступал по части гоп-стопа, в конце восьмидесятых в южном Чертаново расцвели два форпоста, возглавляемые Отто, нацисты и Шрамом,
легионеры. На его счастье или беду, Шрам, пятнадцатилетний сложившийся фюрер, посещал школу N856, где учился Сергей, а потом Андрик. Он возвел Аруту в пятом классе в чин «скальда» и стал его первым учителем рукопашного боя, фактически они только и делали, что кого-то били. Ксенофобия, обычная повсеместно, обретала там черты фантастические, насыщалась сказаниями, подпитываясь словом и делом, как в опричнине.

В обычае Шрама была захватническая стратегия, он действовал на прилегающих территориях как на собственной, улицы разделяли школы и дробили сознание. Ночами в бетонной коробке недостроенного многоквартирного дома поодаль от леса бетонных свай в свете факелов они клялись драться до смерти и посвящали друг друга в легион. Форма была обычная, подвернутые сапоги, серые ватники, шнурованные шлемы монтажников, ватные подкасочники, на которых была их эмблема, ветки лавра, срезанные с общевойсковой кокарды, Отто, граничивший с ними, связывался с фарцой, грабил инкассаторов, устраивал погромы и избивал приезжих работяг, неуклонно набирая весомый авторитет. Охота за чужими разворачивалась, и они несли каждодневный ощутимый урон, когда Шрам предпринял захват. За валявшихся в больницах и проткнутых электродами, повешенных на шарфах, лишенных глаз и подбородков своих ратников нужно было получить, Чертаново полигон смерти.

- Я опущу нацистов! – решительно сказал он. Враги назывались так, потому что носили чёрные ватники с нарисованной или вышитой в зависимости от ранга адамовой головой. В полдень Шрам увел с уроков всё пацанство, организованно вывел всех по лестницам и собрал во дворе, Крысолов. Плотным строем они пошли к школе N975, которую нерушимо держал Отто, его дозорные увидели их, но сделать ничего не смогли, курившие у свалки были жестоко избиты.

Шрам входил через главный вход, лицо его было одухотворено жаждой предстоящей победы. Они врывались в классы, распахивая двери пинком, учителя пробовали орать, но Шрам не обращал на них никакого внимания, он искал Отто, который был в кабинете труда, в учительской штурмовики жгли журналы и методички, физруку дали по бороде, женщин кусали за ноги. Ворвавшись после яростной драки, их трудовик когда-то служил в группе «Вымпел», одолев силу неожиданностью, пацаны открыли Шраму обе створки, тот объявил, что Отто опущен, достал член, провёл ему по губам. Отто побледнел и обещал месть, они развернулись и ушли, готовясь к худшему.

Отныне школы примыкали то к ним, то к нацистам, последние звались «пидоры». Граница была подвижной и дышала ненавистью, никогда нельзя было сказать, в каком квартале пострадаешь, где тебя выследят одного, попытаются совершить то же самое. Ритуалы приобрели оборонческий характер своего зада, их вожди чертили планы и прикидывали будущие потери... Кого ещё? Через перебежчиков, допрашиваемых с особым пристрастием, голыми, Шрам установил, что Отто напал на документы и теперь готовит удар адресно, по квартирам. Он решил сработать на опережение, на одну квартиру боевая пятёрка. Но было поздно! Толпа, предводительствуемая нацистами - мелкая сволочь без формы и отличий... - густела у метро и по боковым дворам.

Их было почти полторы тысячи! Опущенных... Единый удар мог сокрушить легионеров и соответственно зашкварить. И они бросились... Шрам, в толпе рубящихся, оберегаемый телохранителями, кричал отход. Цепи и ножки от стульев, палицы и мечи из расплющенной на рельсах проволоки, обмотанные изолентой, примотанные ей же к руке, всё мелькало над оскальзывающейся по весеннему льду толпой. Побоище разрасталось... Милиция, затаившаяся в опорных пунктах, истерически названивала в центр на Петровку майору Розову, но подкрепления не было, и даже не обещалось, все силы бросили на Арбат.

- Само успокоится, понятно? – Хоть не кричали. Они отходили к кольцевой, оставляя магазины с разбросанными по всем тротуарам свежими, румяными яблоками, разбитые окна пятиэтажек, подожжённые и опрокинутые «инвалидки», «волги», «запоры», исковерканные детские площадки. У леса Шрам с залитым кровью лбом и сорванным голосом командовал разбегаться.

- Шубись! - Из кварталов набегали всё новые. Перед ними лежало огромное подмосковное поле, где их остановили бы только конные, и то вряд ли. По осмотру потери были чудовищными, Шрам похоронил ближайших соратников, скончавшихся от «множественных ран, нанесенных острыми предметами», они не могли драться. Лучшие, сильнейшие лежали в клинике, Шрам, несмотря на свою физическую силу, был еще плох. Вожди казались крохотными.

- Пока при своих! - Через год оба исчезли. Шрама зарезали синие, такие, как Ляпа, по иронии судьбы, Вор Гена Шрам, Отто умер от того, что его посадили анальным отверстием на заточенный забор, жук на булавке, другие нацисты в его муравейнике, чтобы все блюли свою честь и не стали пробитыми. Уцелел один Кирилл Чертановский только потому, что вовремя ушёл в армию и вообще был не с ними.

В Литинституте говорили, что Сергей противоречив, ерунда, не столько он, сколько сама поэзия. Если она не основана на неразрешимом парадоксе, трагедии, её цели не наступает. К чему такая? Кому нужна? Литература? Уйдя в банду полковника, он немного скучал по кафедре, которую любил за инертность. Посреди моды на скотство, введённой господами аппарата сначала Горбачёва, а потом Ельцина, институт всегда отмахивался от всяких новинок. Его программа всё время была архиархаична, преподавательский состав отстал, сед и старомоден, что и составляло его прелесть. В стенах Лита насмерть бились с эпохой скотства перестройки воспоминания и чувства Серебряного века, классической, литературоцентричной, жёстокой, но столь прекрасной кокаиновой элегии.

Лично он бы ничего не менял! Жаль одного, когда старики уйдут, в этом он им поможет, смерть коротко некрасива, старость в нищете страшна, как и если вернётся, брать на их места будет совершенно некого. Современные трендовые литераторы практически поголовно безграмотны как этически, так и эстетически, когда уйдут старики, Литинститут закончится, тогда взорвём его, камня на камне. Сейчас из камеры номер один изолятора временного содержания «Золотая черепаха» и Лит, и Тверская казались не здоровым плодом больного воображения, в коридор не выйдешь, какая Москва?..

За любую провинность надзиратели не били, а сажали в лотос аналитически медитировать над своим плохим поступком нарушителей распорядка дня и тюремной дисциплины, не сделал доклад в камере, закрепляя ноги ремнями от часа до четырёх, просидите без подготовки минут пять, потом поговорим, йоги поневоле кричали дурными голосами, коленные суставы выходили из штанов. Тайванец был мастер стиля «тунби цюань», кулак, проникающий сквозь стену, низкие стойки, прямые руками, дашь, что отбойным молотком, поэт у него тренировался в этой силе.

- Аймахооооо!

Конец восьмой главы