О людях и собаках

***
Дерутся две собаки из-за кости:
Земля и Небо, Ночь и День,
Огонь и Вода, Жизнь и Смерть.
Верните тлену кость
И – воцарится мир с гармонией,
Исчезнет хаос – вы победите гравитацию,
Поставите вы на вселенной крест!..

Сука

Я лучше этого вшивого кобеля,
Потому что я еще та сука!
-----
Она стонала словно сука
При первой случке воплоти…
Ее нутро вопило: «Ну-ка!..
Тебе такой уж не найти!
Изрыскай ты хоть всю округу,
И прочеши хоть все леса –
Такую, как твою подругу
Ни лань, ни львица, ни лиса
Не обойдет в любви и в схватке,
И ни в кормлении щенков!
Им все, в конце концов до лапки
Пятой… Исключая псов,
Что им подушки лобызают
Покорно, сутью кобели
И тут же их на сук меняют –
На самок по своей крови.
А я не брошу, не покину,
Хотя и сукой волокусь
За тобой, но не отрину,
Не предам, хоть не клянусь...
К чему пустые уверенья –
Жизнь отринет их, как сор.
Она не примет искаженья
В чьем-либо взоре. Ей – укор
Клятвы, планы и признанья...
У нее свой путь-тропа –
Предначертанный заранье
Углём небесного костра...»
Она стонала, словно сука:
Под ним, на нём и на боку...
Судьба-Амур из страсти лука
Пускала стрелы всё в чету...

СОБАКА

Хочу подохнуть, как собака.
С досады хвостиком, виляю.
Я и лапочка, и бяка:
Кого лижу, кого кусаю.

Есть и будка, есть и миска,
Только цепь висит на глотке,
А калиточка так близко...
Только поводок короткий.

Я луне пою романсы,
Вдохновленная тоской.
Днем – печатаю пасьянсы
В огороде за избой.

Неужели вы слепые? —
Поглядите на траву,
Неужели вы глухие? —
Я хозяина зову!

Эй, хозяин!  Где ты, где ты?
(Прежний скуп на ласки стал:
Он дает одни котлеты,
А вчера... по морде дал.)

Я собака не простая –
Человеческой породы,
Поленица молодая
Озверела вне свободы.

Одинокий пёс

Скажите мне, люди, вы видели пса,
Сидевшего возле забора?..
Он думал уныло, что жизнь не проста,
И ждал проходящего вора...
Ну если не вора – хотя бы кого:
Прохожего – просто облаять...
Но миг сей печальный не слал никого,
Одну лишь душевную замять...
И пес заунывно завыл в небеса:
- Пошлите, бездушные, друга...
Молчали поля и молчали леса,
Молчала родная округа...
Всё было безмолвно к моленью его,
В своем безответье жестоко...
И пёс перестал – не молил ничего,
Весь сжавшись в калач одиноко...
Вдруг, вот оно, чудо: шагнул на порог
Хозяин, вернувшись с дороги!..
И пёс ему отдал всё, что только смог,
Поверив, что есть где-то боги...

Блудный пес

Жил пес в уютной конуре.
Нес службу весело и ладно:
В дождь, в снег и при жаре
Рапорты печатал складно
На подворье он следами
О службе праведной своей,
Смотря бездонными глазами
На сумасшедший мир людей.
Ему была утехой служба,
Похлебка, косточка в обед.
И думал он, священней дружбы
В сём бесшабашном мире нет.
И все его простые чувства
Хозяину стремились вслед;
И всё собачее искусство
Давал, как верности обет:
Луне ночное подвыванье
И подпеванье под диск,
Хвоста умильное вилянье,
Навстречу с тапочками визг...
Ну вот, однажды, чудо-сучка
Хвостом взмахнула у ворот...
И чувствам всем собачьим взбучка
Произошла во псе. И вот,
Высунув язык, как плетку,
Себя пред этим облизав,
Помчался он встречать молодку,
Цепь от будки оторвав:
Навстречу радости и визгам,
Забыв хозяина и дом,
Навстречу новой, вольной жизни,
Судьбы и долгу напролом...
Но сука оказалась стервой:
Все соки выжав из него,
Она ушла к другому первой,
Взамен не бросив ничего.
И он пошел, скуля от боли.
Хозяин уж другого пса
Привел во двор, тот в неволи
Нес службу также у поста:
Верно, весело и гладко,
Отрабатывая кость…
И стало первому так гадко…
Но некому уж было злость
И досаду вылить воем –
Чаянья ушли все строем,
Как он, когда-то со двора,
Судьба пуста, как лис нора:
И хозяин, и зазноба –
Променяли его оба,
Презрев жестокую реальность,
Не приняв души дуальность
Наивного по-детски пса…
И, став для всех комси-комса,
Бродить подался по дворам,
Ища приют то здесь, то там,
Ловя, как неба озаренье,
Слов и взглядов одобренье…

***
- Отчего Волк одинок?
- А он на сук Волчицу променял...
- Ну, тогда это не Волк, а кобель...
- Ну да, Койот пендоский, который топчет куриц.....

***
Любовь избитою собакой
Скребется в дверь мою, скуля...
Жизнь неубранной клоакой
Стелется у фонаря
Запыленною циновкой,
С сором бесконечных дней.
Время взведенной винтовкой
Метит в грудь судьбе моей.
Судьба хитра, но жизнь хитрее:
Кидая лакомый кусок,
Набрасывает цепь на шею,
Едва заглотишь ты чуток…
Любовь избитою собакой
С голодной иступью скребёт
Мне половицу… И клоакой
Жизнь изо всех щелей несет...

***
Приласкай свою собаку
Перекусанной рукой,
Вступи в невидимую драку
С моею ты своей судьбой...
Забросай ее камнями,
Избей нещадно батогом,
Засеки до мзды плетями,
Сними шкуру за углом...
Чтоб она, как я, скулила
От жгучий боли под углом,
Чтобы жизнь ее лишила
Счастья быть со мной вдвоем!

***
При бывших суках порядочный кабель не скрещивается...
***
Не все девки стервы, не все мужики сволочи, а жизнь – сука.
***
Если собака отдает тебе кость – она отдает тебе сердце.
***
Человек человеку – волк, только крысы одонокровки...
***
Двуногий брат для волка не товарищ!
***
Лучше сытый волк в загоне, чем загнанная мышь в углу.
***
Нет шакалов средь волков! Но волк проживет и средь шакалов и псиною не завоняет.
***
Закон относительной бесконечности:
Пьяница будет пить, солнце светить, кобель бродить по сукам...
***
Волк всегда прав... перед обедом...
***
И волка полезно тыкать в плошку с молоком – меньше коровок зарежет.
***
Увидел волк охотника и овцой прикинулся.

***
Сорвись с цепи, как пес голодный,
Осенней ночью в листопад...
Уткни мне в грудь свой нос холодный...
Пусть там вдали рога трубят!..
Пускай привычные заботы,
И долг тебя к своим зовет...
Пусть пропадает там охота,
За то рок зверя не убьет...
И тварь живая сохранится. -
Быть может, ей, как нам любить
Дано судьбою, и резвиться,
Детей, не вороньё, кормить...
Беги ко мне, мой зверь желанный, -
Тебя давно зазноба ждет...
Сорви ошейник окоянный,
Ату злой рок! Беги!.. Вперед!..

***
Знаешь, милый, знаешь, добрый,
Нелегко с тобой...
В диафрагме вой утробный,
А в душе разбой...
Воют волки в грудной клетке –
Хоть псарей зови!
У тебя же плачут детки –
Кровные твои…
А и сам, как пес блудливый,
Ищешь теплоты,
Скуля на месяц сиротливо
В будке темноты…
Подстилают тебе коврик,
В плошку льют бульон…
Отпускают срезать бобрик
В цирюльню раз в сезон.
Только все это пустое –
Нету теплоты…
На житьё свое простое
Воешь в ночь и ты…
Ищешь нежную ручонку,
Чтоб пригладить чуб…
Только тащат кость девчонки
Со шпиком в свой суп…
И кусаешь понапрасну
Даже уж меня…
Жизнь обыденьем ужасна,
Истиной вранья…

***
Борзые лают до блевоты,
Глотают жижи лая рвы.
В метлице прячутся койоты,
А волк смерть гонит из норы.
Он прыгает, и, прямо в глотку
Впивается в агонном сне,
И псина смердная чечетку
Выдрыгивает на спине…
И, кашляя его же кровью,
Скуля надрывно, жизнь зовет.
И ярость борется с любовью,
И в бездну по тропе ведет.

НИКОГО НЕТ СО МНОЮ

Если б был у меня мужчина,
Я б ночами его ласкала,
Не жалея душевного жара,
И физической силы тоже.

Если б был у меня ребенок,
Я бы грудью его кормила,
И пеленки ему стирала,
И катала в детской коляске.

Если б был у меня щеночек,
С ним бы дни напролет играла,
Я б одела ему ошейник,
И водила на поводочке.

Но, пока, никого нет со мною:
Ни первого, ни второго,
И, даже, третьего нет рядом –
Потому мне так одиноко.

***
- Не трогайте мою собаку, и она не укусит!
- Не трогайте моего ребенка, и он не нахамит и не покажет вам язык!
- Не трогайте меня, и я оставлю всех вас в покое!
- Но, позвольте, кто же тогда останется с вами?!
- Мое нетронутое, целомудренное ЭГО.
- И кто его заметит кроме вас?..
- Оно мое! Так незачем и замечать кому-то!..
- Так вы желаете мертвым быть при жизни?
- Это почему же?
- Ну как же? Если вас не замечают, значит, попросту вас нет, а стало быть, вы мертвы.
- Если вы обо мне не знаете, это всего лишь значит, что я не существую лишь для вас...

***
Межпольная дорога шага в два шириною уже просохла от недавнего дождя. Развеянный со снопов быльник перемешанный с наметенной из ближней рощицы листвою, глухо скрипел под копытом раздавленным яйцом. Круа шпорил кобылу, размышляя, как убедить Петра начать осаду крепости тотчас же по прибытии в Нарву, не дожидаясь отстающих войск. «Не то старик Шереметьев точнехо запоет – подтянуться б надо… А пока эту мужицкую гусень подтянешь и зима найдет, зачахнешь тут вообще в сугробах!..». Генерал-фельдмаршал неуютно поёжился – жесткий войлок неприятно покалывал сквозь вельветные панталоны кожу. «А баба-то на постоялом, даром что не больно молода, а ублажила… С утра до сей поры все немо и устало… Но как же все же убедить царя не медлить с нападеньем?!.. Как всякий русский он упрям, что тур, хоть и горяч…». Крой принялся искать в уме весомый довод и еще о чем-то вспомнил, как вдруг раздался глухой шорох сухой травы. Герцог насторожился. Чьи-то тонкие и сильные лапы быстро и мягко входили и выпрыгивали из травы, будто турецкие сабли в неприкрытые тела противников. Через мгновенье из-за пожухлого, собранного ветром в небольшие скирды, быльника выбежала рыжая борзая. Искоса взглянув хитрым слезящимся взором на всадника и на его захудалую кобыленку, псина тут же залилась густым и звонким лаем, раскатывающимся эхом по всему полю.
- Синенсью, синенсью, черт тебя подери! – замахнулся уздою герцог, отчего пес залился пуще. «Нечистокровная, дворняга, глупа, как эти мужики… Нахватало, чтобы кто услышал, тогда в лагерь точно не добраться инкогнито, получится, что зря отправился без сопровожденья, как штабной…» Послышался другой тяжелый шорох поспешных шагав.
- Ну, иду, иду, Мазушка… - резкий, запыхавшийся голос силился перекричать собачий лай. – Подожди уж, не торопи уж так… Не молод уж, как ты, борзой… Редкий, нескошенный быльник пригнулся к земле, и из него вырос краснощекий бородатый мужик в распахнутом армяке, наброшенном на голое тело. Псина едва обернувшись на хозяина, продолжала заливаться. Увидев герцога в парадных позументах, мужик на миг остолбенел. Но поняв, что «большая шишка» теперь исключительно в его руках, а точнее – в лапках его борзой, поскольку, поскачи тот дальше, пес последует за ним и не без оглашения всей округе об его прибытии, рявкнул громче и увереннее:
- Цыц-а, ошалелый! Стихни! – Махнул тот топором в сторону, срубая несколько былинок. – Не бойся барин, не кусает, он у нас ручной – от старых бар, что померли, остался… Его я нонче уж кормил…
Круа, не моргнув глазом, снял из-за спины мушкет, отвел медленно затвор, наводя дуло то на мужика, то на собаку.
- Что ты, барин, что ты… - попятился растерянно мужик. – Пса хоть пожалей! Он же безобидный… Даром, что на всех брехать охочь…
Почуяв опасность, смолк и пес, прижался к земле и отполз к хозяину назад.
- И ты не бойся – не стреляет – его сегодня я еще не заряжал! – опустил ружье фон-Крой.
Оба тут же рассмеялись под заливистый собачий лай.
- До Твери далеко еще, не скажешь, сильвупле? – откашлянулся после смеха граф.
- Что ж не сказать хорошим, знатным людям?.. – набросил на запотелую шею борзой веревку мужик. Мазушка встрепенулся, с неохотой, но послушно подставляя взъерошенную голову. – Вот как поле-то проскачешь, лесочек воооон тот, - махнул рукою он на выстающую из быльника полоску леса. – видишь, минешь, там будет Редкино, а там, поодали от берега и Тверь ужо те будет… - махнул правей он на поля. – А ты не к царю ль на ставку скачешь? – подмигнул мужик, неспешно шагая за графской кобылой.
- Ну, если и к нему… Тебе-то что?! – недовольно обернулся граф, явно удрученный его догадкой. – Как угадал, зачем пытаешь, омме?!
- Да мне-то ничего… - хихикнул в ворот армяка нынешний хозяин собаки. – Но мы как раз куда с Мазухою идем… Могли б и проводить, дабы не заблудись, ваша светлость…
- Оно-то можно, но я верхом, как видишь… - чуть ударил во впалый, рыжий бок кобылу фон-Крой. Та недовольно фыркнула, но шаг не ускорила. – Поспеешь ли за мной?
Мужик уже с нескрытым удовольствием глядел на графа и его кобылу.
- Поспеем, не впервой за баром бегать!..
- А как догадался, что к царю я?
- Да ряженный такой – к царю или на бальные приемы… - данная замета дала право вновь открыто без зазренья оглядеть с головы до ног француза. – А в нашей-то глуши какие тут приемы? Токмо царь на ставке, как слыхал… Хотя, скажу тебе по тайне – он рафуфыренных таких не любит в будни…
Граф предпочел не распространяться на эту тему, и погрузился в свои мысли. Мужик, угадав, что обсужденье собственного гардероба барину не доставляют особого удовольствия, в полубег поплелся за кобылой. Борзая поняв, что грозный лай ее хозяину уже не нужен, покорно бежала неподалеку, косясь на кобылу и ловя влажными ноздрями прелый, слегка уже прохладный ветер. И лишь листва все также шуршала под ногами, а росший на пути быльник с хрустом валился под наступум путников.
Порой де Круа казалось, что он слышит где-то в отдалении глухой, протяжный колокольный звон, неспешный и тяжелый, как в столице, – «Ох, уж эти русские! Звонят с любой оказии – и в радости, и в беды – по любому случаю и без него! Вином их не пои, дай только потрезвонить!..», но откуда этот звон в такой глуши – граф никак не мог понять.
- До деревни той, что говорил, еще ведь далеко? – наконец не утерпел он сам, и обратился к мужику.
- До Редкино, что ль?..
- Ну, да, си, до него…
- Ну, ещо версты четыре с гаком будем… А что устал в седле, так слезь, пройдись за компанию-то с ними, и кобылка, глядишь, передохнет твоя…
- У вас, ведь, в каждой деревеньке церков ест, когда не ошибаюсь?.. – не обратил вниманья на очередной подкол Круа.
- Ну, есть – так Бог велит… А что?
- Так эта Редька, вроде, далеко еще, а звон и тут громок и отчетлив… Будто в поле, здесь звонят…
- Ах, ты про звон… Так это святой Павлин трезвонит в свои колокольчики, не уймется болесный никак… Все ищет правильный да верный звон…
- Кес ке са – павлине?! – подивился француз. – Увазу?.. Птица, что ли?!..
- Сам ты птица в вазе!.. – захихикал в ворот армяка мужик. – То Павлиний Милостивый – наш святой, колокольчики – цветочки божии перстами шевелит – ищет, стало быть, звон поярче, посочнее, чтоб потом его в железе-то отлить… воооот… А давиче, слышь-ко, колокол везли в телеге-то разбитый… ну, что у вас, в Москве с Великого Ивана-то сорварся… ааааа… да ты ж, поди, не знаешь – не из нашенских краев, не давно-то, поди, приехал к нам в Россею… Так вот… Сорвался колокол на площади у терема царева при пожаре, а из него-то, люди говорят, и вылетел нечистый дух, потому как вылит был не из нашенкого железу-то да меди, а из вашенского – немчурского, поганого, нечистого по духу… вооооот…
- Но я не немец, я француз… - пытался оправдаться фельдмаршал нашей армии…
- Да все вы на один манер, что немец, что хранцуз! – махнул рукой охотник так, что притянул к себе борзую. Та поперхнулась, тявкнула, хотела вновь залиться лаем на француза, но мужик, кряхтя склонился к ней, и почесал под мордой. – Фу!.. Фу… Не надо… Ну, извини, Мазуха, извини… Как говорять они там – «Пардоньте»… Беги, давай, хороший… рядом… Лягушек жрете у себя живьем, да пивом глушите, чтоб лапками у вас внутря там бултыхались…
- Так что же колокол-то и павлин? – напомнил, расхохотавшись, герцог.
- Что Павлиний-то? Павлиний отливал колокола с учеником своим… - косо глянул на него охотник. – Да такие, что звоны их до врат небесных долетали да ангельев божьих будили от райской их дремоты, чтоб людям правым пособляли, да взор и слух Господень устремляли к их мольбам… воооот… А из того, ну, из разбитого-то колокола, сказывают, вышел бес упырьный, с хвостом крысиным да ушами… Летает, говорят с подругою облезлой, да людей смущают, ищут чьей душой бы овладеть, чтоб грызть ее снутня да соки пить, как хлещите вы, немцы пиво, – им жа тоже жрачка надо, даром, что бесьня!
В сей миг опять поднялся ветер, заворошив опавшую листвою.
« - Уф, душно мне в душе одной, как в тлелом гробе том в могиле… - послышался обоим в шуме ветра слабый женский голос. – Давай еще в кого-нибудь вселимся?.. Ну, хоть бы, вон в того, нарядного чурбана?
- Терпи, Эн, милая, терпи! – колыхались в порывах ветра утешения хриплого, но ласкового мужского. – Мы в душе у будущей царицы. Нас ждут великие дела, свершенья. А этот краснобайный дурень сам во гробу болтаться будет скоро. Уф… И не в земле, как все захороненные, а над нею – за долги…»
- Да не немец я, француз!!!.. – почти что прокричал вконец смущенный граф.
- Да все едино! Все на один манер и стан! – не унимался провожатый под собачий лай, который перешел вдруг на протяжный вой.
(Из моего романа Анна Иоанновна)


Изгой

Вскоре, и в звучную ночную тишь, и в тихий человечий говор, влился вой. Сначала тонкими, неуловимыми струями, чуть задевая и тревожа слух, потом все громче и напорней. Во тьме зажглися алые и бирюзовые огни. Пылая раскаленными в горниле пятаками, они, как искры взворошенного бревном костра, рассыпаясь, подымались вверх, то затухая меж стволом, падали на темные сугробы. Приближался быстрый и тревожный скач. Будто сорок с лишним пик вонзали из задымленной чащобы невидимые руки воинов, и, стремительно выдергивая их из снега, бросали ближе – в сторону карет… Стая чудищ мчалась к полю. Матерые, взъерошенные туши, перескакивая и обгоняя одна другую, стремились вслед за вожаком, который был в полуверсте от всех, и, не оглядываясь, чуял каждого из стаи.
- Волки! Надобно стрелять! – хрипнул сдавленно поденщик, слегка тряхнув плечо стрельца.
Тот спокойно подтянул ремень фузеи: - Еще не время, не трясись. Они ж к тебе не подошли…
- Да, зазря пугать не надо. – кивнул граф, соглашаясь. – Волк первым редко нападает, да и не видят они нас…
- Вот-вот, и я о том же, - поддакивал заядлому охотнику стрелец, ходивший часто с барином на зверя в воеводстве. – Не суйся без нужды в дымящую берлогу, не улюлюкай волчьим спинам…
Лошади, почуяв зверя, зафыркали, пустили струи и затоптали снег.
- Приказать возницам, чтоб завязали морды тряпкой и отогнули шоры! – отдал распоряженье граф. – А то и впрямь всю стаю призовут…
- Счастье, ветер дует в нас от них – пока не чуют… Возницы и стрельцы направились к возам.
На поле межу тем вдруг выскочил олень… Подрагивая тонкими ногами и наклонив ветвистые рога, он встал посередине и заблеял. Зверь едва не падал от изнеможенья и призывал с последних сил природу в помощь. Вожак вцепился ему в горло и повис. Как по команде, стая стала рвать бока. Суматошное брыканье и беспорядочные взмахи головой уже не выручали: два волка, вцепившиеся в стегно отпрянули в сугроб, на смену им пришли четыре. Расставленные для равновесья ноги дали доступ к животу и паху. От нового толчка в ребро олень не удержался и упал на бок. Еще один матерый, бурый волк вцепился в шею ближе к морде. Зверь, издав последний истошный, смертный визг, затих. Стая с огрызаниями и рыком окружила тушу, и принялась рвать дымящееся на морозе мясо…
Коней насилу сдерживали по двое-трое человек. Казалось, они шкурой чуяли опасность, которую от животин не укрывали ни попоны, ни тулупы со стрельцов, ни шоры. Люди висли на уздах, чтобы не дать заржать косматым и буянам…
Бежавшим впереди и завалившим с вожаком оленя, дозволялось первыми к трапезе приступить. После постепенно подпускались остальные: подгодки, симки, няньки и щенки. И лишь один – лиловый с прижатыми ушами и подогнутым хвостом, примчавшийся последним, когда уж хруст костей и мягкий, сочный чмок смешались с паром и ослабленным рыком, ходил вокруг дюймах в сорока, перелезая кочки. Едва он приближался хоть на вершок и норовил схватить оброненный объедок иль окровавленный кусочек шкуры, ближайший сродич хватал его зубами за бок иль за щеку, лиловый, жалобно скульнув, принужден был отойти.
- Изгой… - выдохнул горячий пар возница. – Они его подпустят, но попозже, когда насытятся уж все. – он завернул плотнее полы кожуха на скульном гребне вороного. Конь снова дернулся, но кожаная пелена сдержала ржанье.
- Ага… - мотнул главой стрелец у дуба. – Когда одна лишь шкура задубеет на морозе… - он помогал держать двух пегих кобылиц другому долговязому вознице и рядовому из его полка. Лиловый всё ходил кругами, поджимая к втянутому брюху хвост, заглядывал сородичам в глаза, поскуливал, как только кто из них хватал его за бок или морду, и слизывал с их мокрых скул теплую, густую пену.
- Да нет, когда вожак дозволит ему есть. – бывший воевода не отводил глаза с волка-изгоя. Какая-то печаль и жалость томили всё сильнее сердце к голимому созданию…
- Да, верно. Им пользы нет, чтоб он от голода издох. – подтвердил слова барина-охотника возница. – Тыррр, ты… дурень долговязый… Постой чуток спокойно, не хрипи! – сдерживал он своего коня. – Не то, вот так же им на трапезу пойдешь…
- Не, не пойдет, не отдадим! – уверил бравым шепотом еще один стрелец эскорта из-за тьмы.
- Само собою – не дадим!..
Пронзительное завыванье заглушало бравость. Многим из сопровождения графа хотелось ускакать из этой лютой тьмы самим: вскочить в седло и улететь на первый теплый постоялый двор!.. Но всех держал и долг, и стыд, и бесполезность сей затеи.
- Над кем тогда глумиться-потешаться будут? – отвлекал всех мудрым рассужденьем граф. Он с усилием глотал холодный и колючий ком, подкатывавший к горлу всякий раз, как взвизгивал лиловый.
- Другого слабого найдут. – бравому стрельцу хотелось пошутить, чтобы приподнять дух.
- Пока искать, уж есть готовый. – разумно толковал Бестужев.
- Ну, впрямь как люди… - с легким кряхтением подтягивался на стремени своей упряжки какой-то рядовой из заднего возка.
- Нет, у них, порою справедливей, чем у нас… - с важностью заметил графский возница.
- И довольно чаще… - глухо добавил будущий гофмейстер герцогини.
(Из романа Анна Иоанновна)

ЧУПАКАБРА

Поэма

Чупакабра кур душила,
Рвала яйца из нутра,
У коз и телок кровку пила,
У собак хвосты драла.
То в коровник, то в курятник
Она заглянет из пампас…
Боится заплутавший всадник
Спешиться в полночный час…
Вмиг подлезет под лошадку
Лихоимистый зверек,
Ее сиську или матку
До репицы стянув весь сок,
Иссосет всю животину,
Не оставив жизни в ней!..
И ковбоя, как скотину,
Сожрет, не выплюнув костей!..
Чупакабра, Чупакабра
По полям и по лесам
Бродит Абра-раскадабра,
Которая не снилась вам
В самых дьявольских кошмарах,
В иных не виделась мирах!..
Только в тайных книгах старых
О древнейших колдунах,
Нереальной гаммой звуков,
Иероглифами нот
В Откровении Мамуков,
Чей создатель был Койот
Ведется речь о ней бессвязно,
Будто басня небытья,
Как однажды безобразно
Создала из нижитья
Сее чудовище природа
В устрашение живым...
То ли зверя, то ль урода,
Отнесенного к ИНЫМ
Нереальным существам
На радость злу, во гнев богам,
Чтобы чудище бродило,
За людей коров доило,
Расселяя веру в миф,
Полубульдог, полумастиф
Бродил, и, в прериях беспрестанно,
Пугая янки постоянно...
Но однажды аксакал
Ему попался среди скал...
Домру в руки взял старик...
К струнам лишь перстом приник,
И мелодья зажурчала,
Словно горный ручеёк,
И надменного оскала
Вмиг не стало, рык умолк...
И чудовище щенком
Легло к ногам его, хвостом
Завиляло с добрым лаем...
Став покорным Алабаем.

***
Из Трагедии Проданные дети

Помню, я завел собаку,
У мамаши не спросив.
С ней невидимую драку,
Чувства с повода спустив,
С первой лужи мы начали,
С первой лужи на дорожке,
Друг друга долго убеждали,
Слона искали в каждой блошке.
Мамаша – жрица чистоты,
И вдруг – животное во храме!..
Не представишь себе ты,
Как приятно было маме!
Это ж – блохи, шерсть, зараза –
И все ребенку на кровать!
Тут прибавилась проказа –
Щенок обои начал драть.
Я думал: взрослые двулики,
О чувствах много сочиняют,
Про ромашки и гвоздики,
Но запах их они не знают.
Внешний блеск для них дороже,
Не живут они душой,
Вера им нужна, похоже,
Что б варьировать собой.
Животными инстинкт лишь правит,
Он – природный разум их,
Притворяться не заставит,
Бережет от бед любых.
Не понять им человека,
Как он чувствами играет,
Живет он по закону века,
Который сам и сочиняет...
Тот щенок мне другом стал,
А я стал за него в ответе,
Из людей тогда я знал
Тебя и мам на целом свете.
Вы заселяли мой мирок,
Уютный, теплый, небольшой,
И вот пришел в него щенок,
Наполнив мой мирок собой.
Я дарил ему заботу,
А он мне радостью платил,
Душе моей он дал работу –
Я, как дитя, его любил.
Я отдавал ему все ласки,
Я отдавал ему себя...
Его голубенькие глазки
Глядели преданно, любя.
Я с ним не мог на миг расстаться;
В школу нехотя ходил.
Я не мог с ним наиграться,
Я как дитя его любил.
В детский мир мой вор явился,
Этим вором стала мать:
Задумала щенка отнять...
Раз из школы воротился,
В квартире дяденька сидит,
На коленях держит Дашу,
Не мигая говорит:
- Я возьму собачку вашу,
Хорошо у нас ей будет –
В деревне мясо, молоко.
Она тебя не позабудет –
Мы живем недалеко,
Когда захочешь, приезжай,
Навести свою подругу,
Порезвися, поиграй,
Вместе бегайте по лугу"...
Все во мне оборвалось,
Словно с гор сошла лавина,
К полу намертво прирос,
Что же молвила Карина?
- Он прав, сынок, - она сказала,
У дяди лучше будет ей,
У нас в квартире места мало,
В деревне – воля и сытней.
Я понял, спорить бесполезно,
Мою собаку отнимают.
Еще увижу ль, - неизвестно,
Навсегда нас разлучают.
Попросил я с ней проститься,
К себе в комнату понес,
Иду, а в жилах кровь стучится,
По спине бежит мороз.
Гляжу в глаза ей, глажу шею,
Оторваться не могу,
Мысль мелькнула... я живею,
Дверь закрыл, назад бегу.
В своей решимости отчаян,
Подхожу я снова к ней,
- Не бросай меня, хозяин! –
Звенит в ушах моих сильней.
Она шершавым языком
Жжет лицо мое огнем.
Я неистово ласкаю
Непослушною рукой,
За горло вдруг ее хватаю,
Не владея уж собой.
Она трепещется, хрипит,
Пылают дико ее очи,
Схватить зубами норовит,
Я душу, что стало мочи.
Наконец она стихает.
На руку язык ползет,
Огонь во взоре затухает,
Изо рта слюна течет...
И настало время мрака.
Умерла моя собака…

Христова девушка

Была невестой, стала шлюхой,
Судьба отправилась к чертям.
Христова девушка под мухой,
Душа – на дне, а тело – вам.

Жила овечкой непорочной,
Любила бога и людей...
В час нежданный, неурочный
Вошла она в троллейбус дней.

В троллейбус будней, воскресений,
Коварных и мирских страстей,
В троллейбус слез и наслаждений,
В троллейбус наших вольных дней.

Она присела б – нету места,
Сошла б назад – закрылась дверь...
Прижалась божия невеста
В хвост транспорта, как дикий зверь...

Приручили люди-звери,
В стаде нарекли своей,
И кружат на карусели
Безрассудных пестрых дней.

Ее головка закружилась,
Ей уж не снится божий дом,
Она на землю опустилась
И бьет единственным крылом.

Встречная старуха и мой пёс.

Гуляю с псом, с родимым псом,
Которого, бродя когда-то,
Я подобрал еще щенком
На мостовой после заката...
Свечу сигнальным фонарём
Шестерке лап, чтоб не споткнутся,
И размышляю о своем,
Мечтами в молодость вернуться –
Ведь не грешно в часы заката
Наедине с самим собой
В присутствии меньшого брата
В ночи, наполненной тоской...
Вдруг слышу окрик впереди:
- Позаводили псов, ублюдки!..
А сами злее псов, поди,
Хоть сытые желудки!..
Я пригляделся: предо мной
Старушечка – не одуванчик...
А за моей, браток, спиной
Ну, полный расторбанчик:
Мурашки так и поползли
По всей моей хребтине,
Хотя от роду на Земли
Мне пятьдесят, детине...
Однако ж бабка так страшна –
Яга пред ней – царица!
И Питеру, видать, она –
По времени сестрица!..
А по сердитости-то с ней
И черт сам не поспорит...
Веду подсчет своих уж дней,
А страх от места гонит...
Старуха дальше всё клянёт
Меня со псом невинным:
- Ну, чё, разинул, обормот,
Ты варежку, козлина?
Чего ты вперился в меня,
И не отводишь псину?!..
В мозгах-то та ж, видать, херня,
Что в кишках у скотины!..
И морду морщит, как урюк,
На протвене в духовке...
Сам черт, ну точно, ей не друг,
А сын иль брат, чертовке!..
Пёс на меня взглянул и мать
Должно быть, вспомнил сучью;
И подмигнул: «Давай бежать
Отсюда то мы лучше...
Пока сея мадам «Бижу»
Нас в прах не превратила...»
Согласно я на пса гляжу,
Косясь на «крокодила».
Такая обратит, как пить –
И лоб свой не поморщит!..
Да и куда его «морщить» –
Ей смерть уж рожу корчит!..
Со всех мы лап летим домой...
Жене о сём – ни слова...
Да и зачем пугать чумой
Без дела-то большого?..
Но лица всё ж себе и псу
Умыл я после встречи –
Чем подведу поток к концу
Своей сумбурной речи...


***
Зову тебя звериным зовом,
Ищу тебя во всех лесах;
Пою тебе заветным словом
С остывшей верой в чудеса...
Услышь меня, мой зверь косматый,
Услышь, и взвой по ветру вдаль!..
Пусть донесет орел крылатый
Твой отклик мне – избыть печаль...
Еще нам рано петь прощанье,
Еще псы смерти далеко,
Еще не слышно их рычанье,
Еще диск солнца высоко!
Еще мы убежим от пули
И всю охоту посрамим;
Пока соперники уснули
Подарим жизнь щекам своим.
Еще мы все преодолеем,
Еще мы все с тобой снесем;
И ветки колкие согреем
Своим изодранным плечом...

***
Как вернуть тебе тепло? –
Разве что согреть собою…
Мне и в ночь с тобой светло,
И не зябко вьюгой злою…
Твой незримый, легкий мех –
Бархатистый, серый, нежный
Мне дороже шкурок всех:
Лисьих, ласьих и медвежьих.
Не сыскать его в лесах,
Не найти в подгорных норах,
В таежных сопках, и степях –
Этот мех – лучистый ворох –
Дар неведомых миров –
Искры звездных их костров…

поэт-писатель Светлана Клыга Белоруссия-Россия