Поэты...

  Сан Саныч Логинов именно волхвует в разговоре. Он медленно нащупывает путь к главному. Как будто перебирает злаки и ищёт зёрна, отодвигая плевелы. Он бормочет свои "одичавшие мысли", заговаривается, делает паузы, перебирает чётки слов где-то глубоко в себе, отгоняя или вбирая в себя что-то, ему одному ведомое, слышимое. Вспыхивают междометия настроения, приятия или неприятия, потухает и разгорается взгляд, редко обращённый в таких случаях к собеседнику. Пошевеливается бородка, куда-то повыше вас стремится воспалённый взгляд. Иногда взлетает кверху сильная правая ладонь. Туда же, к горнему, обращается всё его подвижное лицо. Слушаешь его, как собирающий силы гром: попыхивает, погромыхивает, ходит вокруг да около. И наконец разряжается мыслью, ярким, неординарным образом, который в будущем, может быть, зажжёт свечу одного из его стихотворений. Сан Саныча нужно "терпеть", нужно внимать ему и ждать главного, и тогда оно обязательно явится ему. И тебе вослед... Разрядившись, он словно светлеет, улыбается, обращается к вам, сам уже вопрошает... Его волхование полно риторических вопросов и восклицаний, коротких и сильных, как проблеск молнии, полно убегающих в бесконечность многоточий. Закончит. Положит крепкую руку на стол и скажет: "Ну, а теперь можно и покурить!" (вместо "покурить" много чего можно подставить...)
  Евгений Чепурных - другой. Его монологи, кажется, вырастают готовыми из общительного и доверчивого застолья. Он не ищет, а вдохновенно исповедует или давнишнее, накопившееся ("Рубцов - поэт Руси вечереющей, умывающейся, неторопливой. У которой впереди ночь Любви и вечно утро прозрения, собственного и мирового одновременно...") или импровизирует тут же, при тебе. И чем сочувственней внимание собеседника, тем ярче речь самарского поэта. Голос его мягок, приятен. Он не позволяет себе никаких резких жестов, интонических перепадов. Это серебряное, благословенное течение реки или лесного ручья. Он смотрит перед собой, положив кисти рук на стол и устремив взор долу. Он не рубанёт воздух ребром ладони. Не перейдет на шёпот или крик. Он ровен и терапевтически обаятелен своей пасторальной музыкой речи. Высказавшись, он задумчиво какое-то время сидит, не убирая пальцев со столешницы, словно даёт или не даёт добро сказанному собой же... Он лишён в диалоге нервного поиска слова. Эта завершённость монолога не оскорбляет, как бы долго он ни длился. Ты словно сидишь на берегу реки и слушаешь мягкие перекаты, смотришь на воду.
  Владимир Николаевич Попов таит в себе взволнованную недоговорённость, тайну. Он словно несёт задержанное в монологе или диалоге музе или кому-то более близкому. Или ищет той единственно нужной ему обстановки, при которой может вспыхнуть его уникальный мир души и знаний. В разговоре с ним чувствуешь человека недослушанного, недолюбленного. Он сразу, без жеваний, "кидается" в ответы. Говорит с оттенком "жадности", желания отвечать и спрашивать.
  – Как вы лично относитесь к стихопрозе? – вдруг спрашивает меня...
  – Очень симпатично. Вижу яркие портреты поэтов – Тарковского, Евтушенко, Михалкова, много блестящего юмора, иронии, самоиронии.
  – Не всё удается желаемое претворить в поэзии, чтобы получилось искомое. Некоторые детали встреч не мог передать в чистой поэзии… Вот и обратился к стихопоэзии. Книга называется «Плебейские песни». Владимир Малин назвал этот стиль раскадровкой киносценария. «Попов, покажи кино! – кричали на встречах со мной студенты.
  Его... хочется как-то сначала успокоить и согреть: чаем, дружеским пожатием руки, ласковым словом. Его речь - речь южанина, вместившая в себя и "повадки" северного говора, и общения с еврейской общиной. Глубоко детское, доверчивое есть в его отношении к вам, что чувствуется и в речи. Он ждёт кивка "добро", как дитя, и согревается одобрением.
  Потом, в телефонных разговорах, его голос мягчеет, становится нетороплив, и он спешит с ответным ласковым словом собеседнику на том конце трубки.
И всё время пред глазами стоят его очи. В них столько скрытой боли и печали!