Пушкин и его преображения

Говорить о Пушкине легко, а вот анализировать трудно. Пушкин неуловим, как снежинка: только поймаешь в ладонь, чтобы рассмотреть поближе, а она превращается в капельку. Педант до мозга костей Писарев в своей знаменитой статье «Пушкин и Белинский» добросовестнейшим образом разложил по полочкам всего «Евгения Онегина». Т.е. на самом высоком уровне поверил пушкинскую гармонию своей алгеброй.
Он пишет: «Все картины этого романа нарисованы такими светлыми красками, вся грязь действительной жизни так старательно отодвинута в сторону, все крошечные погрешности нашей реальности осмеяны с таким невозмутимым добродушием, самому поэту живется так весело и дышится так легко, что впечатлительный читатель непременно должен вообразить себя счастливым обитателем какой-то Аркадии…» И с ним не поспоришь: всё так. А начнёшь вновь перечитывать Пушкина: и где этот Писарев!.. Душа-то радуется. Конечно, Белинский сказал глупость: никакая это не «энциклопедия русской жизни», но дух этой жизни Пушкин передает самым лучшим образом. Может, потому что сам им и является.
Конечно, если взглянуть свежим взгядом: очень это странное произведение. В нем объем лирических отступлений превосходит само повествование. Так что подзаголовок «роман в стихах» воспринимается не как роман, написанный стихами, а как им усыпанный. Да и не роман это, а так – либретто. Не случайно же никто из великих режиссеров советских лет (хоть Пырьев, хоть Кулиджанов, хоть Бондарчук) даже не попытались его экранизировать, понимая, что ничего не получится дельного. И вот в нынешнем году эта экранизация появилась. Ну да, сейчас всё можно…
Мне кажется, для Пушкина самым важным в романе был сюжетный кульбит, когда в первой части Татьяна пишет письмо Онегину и объяснется ему в любви, а во второй всё происходит с точностью до наоброт: он – ей. О, каламбур – в самом широком смысле этого слова – фирменный знак Пушкина!
Об «Онегине» можно говорить много и долго. Но поскольку Дмитрий Писарев практически уже всё сказал, я лишь обращу внимание – с какой легкостью расстается Пушкин со своим героем, которому посвятил 7 лет своей жзни и поведал нам о всех подробностях его детства, юности, светской жизни, амурных страстях, дуэльных стрельбах, путешествиях… И вот кульминация: его любовь отвергнута. Звучит финальная фраза Татьяны: «Но я другому отдана, / Я буду век ему верна». Татьяна поспешно уходит. Онегин остается один. Как вдруг входит муж-генерал. Сцена резко приобретает водевильный характер. Муж-генерал (удивленно): «Онегин, что вы делаете в комнате моей жены?» Онегин: «Кажется, я ошибся дверью…» Или это уже Киркоров наших дней произносит?..
Итак, говорить о пушкинской поэзии сложно: ее гармония завораживает, мешая жизненной логике настроиться и быть убедительной. Но можно поговорить о прозе поэта: уж она-то ни рифмами, ни четырехстопными ямбами нас не обворожит.
К своей прозе Пушкин начинает подбираться в конце 20-х годов, задумав роман о своем прадеде Ибрагиме Ганнибале. Но не завершил его. В это время русская проза делала лишь первые шаги. «Бедная Лиза» Карамзина, романы Василия Нарежного, Загоскин что-то начинал писать… Так что, брать пример было практически не с кого. В 1830 году, написав «Повести Белкина» Пушкин осторожничает и издает их под псевдонимом. Никакой мистификации здесь нет, всем известно: написал – Пушкин. Но ему самому так проще: можно спрятаться за спиной вымышленного автора (и опять же – скаламбурить: Пушкин – Белкин).
«Повести Белкина» – это не проза поэта в общепринятом смысле: она лишена художественных изысков, живописных картин, витиеватости стиля. Перед нами – сюжетная проза. И Пушкин это хорошо понимает и делает всё возможное, чтобы закрутить сюжет, как стальную пружину. Особенно ему это удается в «Метели» и «Выстреле». Но в «Метели» сцена в церкви выглядит все-таки не слишком убедительно (при всех допущениях, возможных для жанра). Зато «Выстрел» Пушкина попадает в яблочко.
Сильвио – роковая личность, черный человек. В нем всё подчинено одной цели: воздать и отомстить, причем, самым изощренным способом – именно в тот момент, когда его противник находится в самом счастливом состоянии, когда он предвкушает свою будущую жизнь и абсолютно не хочет с ней расставаться. Войдя в дом графа, Сильвио раскручивает свой замысел по максимуму, вынуждая противника произвести в него выстрел, которого быть не должно. Сильвио видит, что граф растерян (даже повержен: где его былые черешневые косточки!). Вдобавок ко всему встревоженная молодая графиня возникает… И вот тут что-то меняется в Сильвио. Того, к чему он шел все эти годы не происходит: он не стреляет. Что это: мгновенное духовное преображение его личности в светлую сторону, торжество милосердия? Или надменная прихоть сверхчеловека: «Твоя жизнь была полностью в моей власти, но зачем мне она – твоя ничтожная жизнь! На – забирай ее себе! И пусть совесть мучает тебя до конце твоих дней, ибо ты поступил бесчестно, выстрелив в меня. Но свой выстрел я тебе все-таки отдам – вот он!..» И он, почти не целясь, посылает свою пулю в пулю графа, которая накрепко засела в стене. А читатель волен выбирать любой их этих вариантов.
Теперь несравненная «Пиковая дама». К ней никаких вопросов нет: прекрасная беллетристика! Но мне кажется, мало кто из нынешних читателей знает правила карточной игры, о которой речь. А без этих знаний сути происходящего не понять. Игра называется штосс. С одной стороны – понтёр (в нашем случае это Германн), с другой стороны – банкомёт (у Пушкина – Чекалинский). Начинает понтёр: он берет нераспечатанную колоду карт, вскрывает и вытаскивает из нее любую по своему усмотрению карту (Германн вытаскивает туза), никому не показывая, кладет её на стол «рубашкой» вверх. Теперь в игру вступает банкомет, он тасует свою колоду карт и начинает «метать», вытаскивая одну карту за другой: кладя одну – направо, другую – налево, снова направо и снова налево… И так до тех пор, пока одна из карт по значению (не обязательно по масти) не совпадет с картой заказанной понтёром. Если эта карта легла направо («лоб»), то побеждает банкомёт. Если налево («соник»), то победа за понтёром.
И вот цитата из повести:
«Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.
– Туз выиграл! – сказал Германн и открыл свою карту.
– Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский.
Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться».
Т.е. (следом за предсказанными тройкой и семеркой) выиграл туз, только Германн вместо него вытащил из колоду даму. Значит, уже в тот момент он был безумен.
И – «Капитанская дочка». Пожалуй, лучшая проза Пушкина, главный герой которой Пугачев – с точки зрения официальной идеологии того времени: бунтовщик, убийца и самозванец. Но у Пушкина он не только злодей (казнивший родителей Маши Мироновой), но и человек (вожатый), спасающий молодого дворянина Петра Гринева и его слугу Савельича в буран – за что Гринев дарует ему свой заячий тулупчик, а Пугачев, чтя подарок с барского плеча, милует его своей «монаршей» властью, а позже вырывает из рук негодяя Швабрина Машу Миронову, тем самым воссоединяя влюбленных. Но не видать им своего счастья, кабы не императрица Екатерина, которая снимает уже своей монаршей властью обвинение с Гринева в госизмене. Так что, если бы свадебное фото молодой четы делал Пушкин, то на нем справа стояла бы Екатерина, по-матерински обняв Машу, а слева – Пугачев в своем тулупчике, сжимающий руку Гринева. Пугачев и Екатерина – думали ли они, так встретиться!..
В драматургии Пушкина меня особенно влекут и увлекают «Маленькие трагедии». Написанные Пушкиным явно для чтения, а не для постановок. Впрочем, в свое время (это был 1979 год) они получили блестящую телеинсценировку, поставленную Швейцерым. Актерский состав был поистине звездным: Смоктуновский, Юрский, Высоцкий, Золотухин, Тараторкин, Белохвостикова, Бурляев, Трофимов, Куравлев… Так еще и музыку к сериалу написал Шнитке. Скажу несколько слов о «Моцарте и Сальери». Если следовать школьному учебнику: Моцарт – гений, чистый и доверчивый как ребенок. Сальери – завистливая посредственность, злодей и отравитель. Но это результат крайне невнимательного прочтения этой вещи. Вот слова самого Сальери, причем, сказанные не кому-то, а самому себе – его внутренний монолог:

Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным,
Змеёй, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!..

Т.е. до встречи с Моцартом, он никогда в себе не ощущал никаких завистливых чувств. Он самодостаточен, он горд и не способен себя унизить завистью. Но:

…А ныне – сам скажу – я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую.

Кажется, что он сам признается: вот зависть-то и проснулась в нем. Но – послушаем Сальери дальше:

– О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений – не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан –
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..  О, Моцарт, Моцарт!..

Здесь Сальери называет себя завистником, не потому что себя таким ощущает, а потому что не находит (или не решается найти) более подходящее слово. Суть этих слов, не в том, что Божий дар достался не ему – как награда за труды, а в том, что он достался безумцу и гуляке способному разрушить тот мир, который он, Сальери, создал во имя искусства. О котором он говорит:

…Я счастлив был: я наслаждался мирно
Своим трудом, успехом, славой; также
Трудами и успехами друзей,
Товарищей моих в искусстве дивном.

Таким образом Сальери говорит о несправедливости Божьего мира (с констатации этого он и начинает свой монолог: «Нет правды на земле, но правды нет и выше…»). Так что это не зависть. А если и зависть, то зависть к Богу и стремление исправить Его промысл.
Поэтому я бы не стал соглашаться с Ахматовой, опрометчиво написавшей: «Это же совершенно очевидно, что в своей маленькой пьесе Пушкин видел себя на месте Сальери». Кажется, Сальери остается один шаг до сверхчеловека, имеющего право распоряжаться судьбами и жизнями других по своему усмотрению. Но этот шаг он еще не сделал, задавая себе вопрос: «Неужели гений и злодейство – две вещи несовместные?» Ибо вопрос этот лежит в сфере человеческой морали.
А теперь мне хочется подвести некий итог вышесказанному (да и несказанному тоже). Излюбленный приём Пушкина (во всяком случае в его крупных вещах: проза, драматругия, поэмы) – превращение (или в каких-то случаях преображение) кого-то (чего-то) во что-то и кого-то.  Особенно буквально это Пушкин демонстрирует это в «Пиковой даме»: Германн вытаскивает из колоды туза, а когда открывает карту – перед ним – дама. Или в драме «Русалка», где девушка-утопленница, превращается в русалку, Маврушка в «Домике» в Коломне» – в мужчину, которому приходится бриться… Онегин в 8-й главе оказывается на месте Татьяны из третьей главы и также пишет любовное письмо и также получает отказ. Пугачев из обычного мужичка с хитроватыми глазами становится правителем Яицких степей, а Сальери, крупный композитор, человек имеющий большой вес в обществе – презренным отравителем. Дон Гуан в последний час своей жизни из профессионального ловеласа преображается в носителя высокого чувства любви. Мария Гавриловна в «Метели» в конце своего венчания видит рядом с собой вместо Владимира незнакомого человека (точь в точь ситуация «Пиковой дамы»!). Барышня превращается в крестьянку, а крестьянка в барышню. Приезжий гусар оборачивается вором и похищает у станционного смотрителя его драгоценную дочку Дуню. В «Медном всаднике» целый город в мгновение ока из блистательного С.-Петербурга превращается в город гибели и потопа. И т.д., и т.д…
Почему этот прием так любим Пушкиным? Я уже говорил прежде, что Пушкин – это поэт инь-яна. В его творчестве белое и черное, про и контра, добро и зло буквально соприкасаются и легко переходят одно в другое. Мир зыбок. В нем торжествует случай, которым в свою очередь правит рок: добрый или недобрый – Бог весть – опять же дело случая. Т.е. заколдованный круг. И хочется найти какую-то опору. У Пушкина – это его творчество.
И в завершение моего выступления – одно из стихотворений Пушкина. Одно из самых известных у него (наряду с «Памятником»): «Я помню чудное мгновенье…» Здесь тоже – тема преображения лирического героя. Но я начну с другого – с истории создания стихотворения. Написано оно в 1825 году в Михайловском, где по соседству с поэтом оказалась, приехавшая в Тригорское Анна Керн. Встреча с ней всколыхнула в памяти Пушкина прежние (шестилетней давности) чудные мгновенья. И Пушкин пишет свой шедевр. «На другой день, – вспомниает Анна Керн, – я должна была уехать в Ригу вместе с сестрой. Пушкин пришёл утром и на прощанье принёс мне экземпляр 2-й главы «Онегина», между страниц которого я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами. Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, Пушкин судорожно выхватил его и не хотел возвращать; насилу выпросила…»
Так ли это было на самом деле – остается гадать. Впрочем, почему бы и нет. Во всяком случае однажды мне попалась заметка одного пушкиниста на тему этой встречи. С учетом любвеобильности поэта её автор предположил, что Пушкин при встрече с красавицей немедленно стал добиваться ее расположения. Но, увы. И тут ему показалось, что шанс есть: Анна просто ждет от него мадригала. А значит, дело за малым: нужна лишь бумага да перо с чернилами.
Т.е. Пушкин начал писать это стихотворение не во власти вдохновенья, а как бы на заказ. Поэтому и утруждать себя не особо хотел. Даже сразу взял чужую строку – у Жуковского:

Ах, не с нами обитает
Гений чистой красоты,
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты.

Так было у Василия Андреича. А у Пушкина стало:

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

Пушкину хотелось, чтобы получилось красиво, чтобы уж наверняка угодить строгой даме. И он блестяще справился с поставленной задачей. Тон был задан, осталось продолжить:

В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.

Как мы видим, здесь после «ты – красоты» продолжается та же монорифма: «мечты – черты». Да и эпитеты самые традиционные: «голос – нежный», «черты – небесные». Цель одна – сделать красиво.
Неожиданность возникает в третьей строфе.

Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.

Во-первых, какие-то нарочитые повторы: вновь «голос нежный» и вновь «небесные черты». Но главное: «И я зыбыл…» Т.е. вот так – забыл и вся любовь?!. Интересно: Анне Керн не обидно было это читать?.. Ну, Пушкин!
Но идем дальше:

В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.

Опять не только красиво, но и в развитие сюжета. Наконец, вот оно – преображение героя:

Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

И вновь повторы – теперь из первой строфы. Да она почти вся здесь. А теперь финал:

И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.

Еще один повтор. Но здесь он прекрасен – слов нет!
И все-таки стоит обратить внимание на словарь произведения. Одни общие слова: виденье, красота, гений, мгновенье, грусть, суета, голос, черты, мрак, дни, бури, божество, вдохновенье, сердце, слезы, жизнь, любовь. И ни одной реалии, т.е. предмета который можно потрогать руками. Неужели Пушкин стремился написать что-то нарочито общепоэтичное?.. А получился шедевр. Еще одное преображение!