Не только факты 27

Не только факты №27


Атмосфера предубеждения против Блаватской в начале восьмидесятых годов сгустилась до предела. Без учета этого обстоятельства нельзя понять причины и характер того грандиозного скандала, который вспыхнул вокруг ее имени. Цель скандала — а уличали ее в фальсификации пресловутых феноменов — была ясна: дискредитировать на веки вечные Блаватскую, а вместе с нею и ее идеи о наших старших братьях по разуму — Махатмах. Принцип простой: плох поп — значит, и бога нет.

Начали кампанию, как и следовало, ожидать, иезуиты. Исходя из незыблемого правила «цель оправдывает средства», мадрасский миссионер Патерсон подкупил некоего Куломба, работавшего в Адьяре в качестве плотника и столяра, и его жену. На страницах печати миссионер в открытую похвалялся тем, что за большие деньги приобрел у них письма с инструкциями Блаватской относительно изготовления потайного шкафа с секретами, благодаря которым послания Махатм и другие «сюрпризы» появлялись как бы сами собой, чуть ли не с неба. Со статьей, претендующей на сенсацию, выступил журнал «Мадрас Кристиан Колледж Магазин».

Но это была легкая кавалерия. Тяжелая артиллерия заговорила, когда в Мадрас прибыли члены лондонского общества психических исследований. В течение нескольких месяцев они детально изучали обстановку, допрашивали людей и, наконец, пришли к заключению, что феномены Блаватской должны квалифицироваться как предумышленный обман, совершенный ею или по ее наущению. (Правда, заключение сопровождалось оговоркой, страхующей на всякий случай авторитетную комиссию: «Более, чем вероятно».)

Собственно, вот эти выводы комиссии, а также статьи в иезуитских журналах и явились питательной основой почти для всех последующих негативных отзывов и выпадов против Блаватской. Авторы наших отечественных публикаций в данном случае лишь перепевали чужие голоса, не вникая в суть дела. А вникнуть в нее даже столетие спустя — стоило бы. Ведь процессу разоблачения Блаватской сопутствовали столь настораживающие «странности», что нужны специальные усилия, чтоб не заметить их.

Прежде всего, иезуиты. Их обвинения базировались на главном — письмах Блаватской, адресованных Куломбу. Но тщетно просили и даже требовали у Патерсона, чтоб он показал эти письма. Он отказывал решительно всем. Можно подумать, что он заплатил за них круглую сумму лишь затем, чтоб подальше их упрятать. Куломбы же растворились неведомо где.

Но отсутствие доказательств не смутило миссионера. Был бы пущен слух, а дым всегда останется.

С ходу Патерсон выдвигает новое обвинение в адрес Блаватской, на этот раз уголовное: дескать, никакая она не мученица за идею, а простая воровка. Она прикарманила кассу теософского общества. Нет нужды, что это явный абсурд. Денежные поступления в кассу общества в то время составляли главным образом гонорары Блаватской. Поэтому обворовать кассу общества было для нее то же самое, что обворовать себя. Но чего только не сделаешь ради того, чтобы потопить конкурирующую организацию.

Что же касается лондонской комиссии, то здесь бросаются в глаза три характерных момента.

Первое. Комиссия почему-то сосредоточила главное внимание на письмах Махатм. Эксперты с торжеством установили, что они написаны рукою Блаватской. Следовательно, они поддельны. Но ведь Блаватская и не делала тайны из того, что книги и письма от имени Махатм она пишет под диктовку Махатм. Другое дело — верить этому или нет. Ее сподвижники верили. Но не могло и речи идти о примитивном подлоге или низкопробном обмане (что пытались ей инкриминировать).

Второе. Ну бог с ними, с письмами Махатм, так же, как и со шкафом, тем более что Блаватская, естественно, отрицала свое участие в этой акции. Она утверждала, что шкаф изготовили в ее отсутствие по наущению иезуитов подкупленные Куломбы. Но ведь были феномены, которые комиссия могла бы, как говорится, потрогать собственными руками. Если бы захотела. Но она не захотела.

Третье и самое главное. При всем уважении к комиссии надобно заметить, что преследовала-то она не научные, а политические цели. Ее отчет, занимающий полтысячи страниц, венчает неожиданный вывод. Он тем более неожиданен, что доказательств не приводится никаких: Блаватская — агент и шпион на жалованье у русского правительства. Дескать, «феномены», «махатмы» — ширмы, все это лишь для отвода глаз.

К русским — а тем более в Индии — англичане относились с величайшей настороженностью и подозрительностью. По выражению Блаватской, они «готовы видеть шпионов России даже в собственных сапогах».

Появление русской женщины, да еще возглавлявшей какое-то сомнительное движение, замешанное на «индийских» идеях, для британской администрации в Индии было более чем неприятным сюрпризом. Вина Блаватской, по мнению английских властей, состояла уже в том, что она приобрела слишком большую популярность среди туземного населения. Действительно, Блаватскую индийцы любили и не только потому, что она была страстным пропагандистом Индии и ее культуры на Западе, но и потому, что благодаря ей они как бы заново открывали для себя собственную страну. Мохандас Карамчанд Ганди, которому суждено было впоследствии стать Махатмой, признавался, что, живя в Лондоне — там он изучал юридическое право,— на какое-то время поддался призрачному блеску достижений западной цивилизации, и лишь Блаватская и ее последователи обратили его взоры к священным писаниям его страны, и он почувствовал себя индийцем.

Многое можно зачеркнуть (или попытаться зачеркнуть) в жизни Блаватской. Но вот это никак не зачеркнешь — то, что она является одухотворяющим фактором новой истории Индии. Не сбросишь также со счета и то, что ее друзья и соратники стояли у истоков национально-освободительного движения Индии. Не кто иной, как ближайшая ученица Блаватской, президент теософского общества Анни Безант, в течение ряда лет занимала пост Председателя партии Индийский национальный конгресс.

Разумеется, за Блаватской в Индии была учреждена слежка. Велась она таким образом, что не заметить ее мог только слепой. Полицейский, как навязчивая тень, сопровождал Блаватскую во всех ее передвижениях. Елена Петровна постепенно привыкла к нему и даже изводила его горькими сетованиями по поводу того, что, дескать, он по воле своего начальства должен изображать из себя «дурака и осла», преследуя везде и всюду «старую бабу, которая годилась бы ему в бабушки, если бы могли у нее быть внуки на такой подлой службе».

Надо признать, что дипломатом Блаватская была плохим и сдержанности в поступках и делах не проявляла. Например, с друзьями она делилась такой мечтой: как было бы замечательно, если б на севере Индии, на отрогах Гиндукуша, объявился русский отряд. И уж совсем было бы замечательно, если б командовал им генерал Скобелев, прославившийся в войне за освобождение Болгарии. Пусть отряд будет небольшим, пусть всего какая-то тысяча человек. Но этого достаточно, чтоб всколыхнулась вся Индия от мала до велика' и сбросила бы английское владычество. Само собой, говорилось это в узком кругу, но у британской разведки во все времена были достаточно длинные уши.

Друзья Блаватской (а значит, и ее враги) прекрасно знали, что она — русская не только по имени, но и по духу и убеждениям. Когда началась русско-турецкая война и внимание всего мира было приковано к Шипке, Блаватская — тогда она жила в Америке — отдала распоряжение переводить гонорары от своих статей в русский Красный Крест. А статьи ее за подписью «a russian women» («русская женщина») были направлены против всех антирусских происков и прежде всего против «Главы христианской западной церкви, благословляющего мусульман на избиение христиан, славян и русских».

Публицистические выступления Блаватской будоражили американское общественное мнение, и католики не на шутку встревожились. К ней для выяснения отношений явился секретарь одного из влиятельнейших кардиналов римской церкви. Начал он с елейных похвал и лести в адрес Блаватской, «передовой мыслительницы, сумевшей отбросить предрассудки патриотизма». Но Елена Петровна сразу раскусила, куда он клонит, и ему пришлось выслушать резкую отповедь.

«...Во что бы я, как теософка, ни верила, ему до этого дела нет!.. Православная вера моих русских братии для меня священна!.. за нее и за Россию я всегда вступлюсь и буду писать против нападок на них лицемерных католиков, пока рука держит перо, не боясь ни угроз их папы, ни гнева их римской церкви...»

Как и у всякого русского на чужбине, в ней жило обостренное чувство ностальгии. В последние годы она часто хандрила, требуя «чего-нибудь своего, кого-нибудь русского». Незадолго до кончины своей сестры Вера Петровна Желиховская с семьей приезжала в Лондон, чтобы навестить ее.

«Любимейшим удовольствием ее,— вспоминала она,— было в эти последние наши вечера слушать русские простые песни... То и дело обращалась она то к одной, то к другой из дочерей моих с заискивающей просьбой в голосе:

— Ну попой что-нибудь, душа!.. Ну хоть «Ноченьку». Или «Травушку»... Что-нибудь наше родное спойте...

Последний вечер перед отъездом нашим до полуночи дочери мои, как

умели, тешили ее; пели ей «Среди долины ровные», и «Вниз по матушке по Волге», и русские великопостные молитвы.

Она слушала с таким умилением, с такою радостью, будто знала, что больше русских песен не услышит».

Блаватской иногда казалось, что в чем-то она грешит против собственных концепций, но поделать с собой ничего не могла. Упрекая самое себя в непоследовательности, она пишет:

«Не странно ли, что я, язычница, ненавидящая протестантство и католичество, как только дело дойдет до православия, так душу и тянет к русской церкви?.. Ведь я — отщепенка! неверующая космополитка, все так думают и я сама. А за торжество православной России, нашей церкви и всего русского отдала бы кровь последнюю...»

А заключает письмо следующей фразой:

«Господи! Хоть бы перед смертью увидеть Россию торжествующею над врагами!»

Скандал, раздутый мировой прессой, не мог пройти бесследно для Елены Петровны. Болезнь — причем жесточайшая — свалила ее. Она была в беспамятстве. Доктор уже объявил, что она скончается, не приходя в себя. Но oн ошибся. Как любила говорить Елена Петровна, она вновь надула «курносую».

Едва оправившись от болезни, Блаватская заявила о своем твердом намерении возбудить судебный иск против организаторов заговора, порочащего ее имя, основанного на подкупе слуг, которые исчезли, и подложных письмах, которых никто не видел. Но руководство теософского общества решительно воспротивилось этому. Полковник Олькотт пригрозил даже уйти в отставку. Они исходили из того, что для суда решить дело в пользу Блаватской — значит решить дело в пользу туземцев (как и она, верящих в Махатм), а на это присяжные англо-индийского суда никогда не пойдут. Но даже если допустить невозможное — оправдательный вердикт, то и он ни к чему не приведет. Враги оправданию не поверят, а друзья в нем не нуждаются: они и так знают, что все это — ложь и клевета. Поэтому обращаться в суд — безумие.

Между тем врачи настаивали на немедленном выезде Блаватской из Индии и переселении ее в зону умеренного климата. Да если б и позволяло здоровье, оставаться здесь после того, как ее публично объявили русской шпионкой и каждый день грозили ей арестом, было невозможно.

Британские власти могли торжествовать: наконец-то русская, столь основательно попортившая им кровь, покидает Индию. Покидает развенчанная и опозоренная.

Когда вникаешь в подробности скандала с Блаватской, то поначалу удивляешься абсурдности, причем нарочитой абсурдности, главных обвинений. Они, как говорится, вопиют против здравого смысла. Но потом понимаешь, что в этом есть своя логика. Ведь расчет строился на обывателя, читающего газеты, которого, что называется, надо глушить обухом по голове. Чем грубее, тем вернее. Феномены — материя тонкая, деликатная; они столь же доказуемы, сколь и недоказуемы. Другое дело — уголовщина: вор. Тут уж никакая репутация не устоит. Иди доказывай, что ты не верблюд.

А чтобы окончательно запутать, а кстати и запугать западного обывателя, которому русофобская пресса издавна внушала мысль, что все зло от русских, присовокупляется политический детектив: агент русского царского правительства.

Не сомневаюсь, что кампания против Блаватской разворачивалась по заранее разработанному сценарию. А если б сомневался, то скандал, случившийся впоследствии с Рерихом, убедил бы меня в этом. Дело в том, что он строился по сценарию, написанному тем же почерком и с использованием точно таких же стереотипов. Судите сами.

В 1935 году Рерих — в зените мировой славы и известности. Рериховское движение в защиту мира и культуры на подъеме. Сотни комитетов, • носящих имя художника, действуют в Европе и Америке, Азии и Африке. Штаб-квартира движения — Музей Николая Рериха — занимает двадцатисемиэтажный небоскреб в Нью-Йорке над Гудзоном. Руководители стран американского континента подписывают Пакт Рериха об охране культурных ценностей в случае вооруженного конфликта. В связи с этим президент США Рузвельт выступает со специальным радиообращением. Кандидатуру художника выдвигают на Нобелевскую премию мира, и есть основания считать, что он получит ее.

Но в том же 1935 году и начинается грубая провокация, которой было суждено торпедировать глобальные проекты Рериха. Затеяли ее свои, вернее, бывшие «свои» американские помощники Рериха, которым он доверял и на которых полагался, особенно в практических делах: Хорш (биржевой маклер в прошлом) и его жена. Хорши действовали нагло, с вызовом. Подделав документы, они присвоили себе двадцатисемиэтажный небоскреб и все ценности, находившиеся там (в том числе и тысячу полотен Рериха).

Естественно, Рерих не мог оставаться безучастным к такому грабежу средь бела дня. Он намеревался отправиться в Америку, чтобы возбудить судебное дело против Хорша. Но из Америки он получил деликатный совет — ни в коем случае не предпринимать этого.

Хорш предусмотрел такой вариант и подстраховался. Опытный вор всегда кричит «держи вора!». Он обвинил Рериха в том, что тот посягнул на святая святых американских законов — уклонился от уплаты налогов. Дескать, готовя свои азиатские экспедиции, он не выплатил соответствующих сумм государственному ведомству. Это было передергиваньем и ложью: экспедиции снаряжались на средства общественных организаций (а не на частные) и по американским законам не подлежали обложению налогом. Но теперь требовалось доказывать, что ты — не верблюд. А пока не докажешь, ты в глазах американской Фемиды преступник — вор. И если бы художник пересек границу Америки, его бы арестовали и посадили в тюрьму.

Однако поход против Рериха (так же, как в свое время и против Блаватской) не ограничился лишь уголовным делом. Политика здесь фигурировала тоже. Но так как в России произошла смена режима, то Рериха объявили «агентом Коминтерна».

Теперь уж противник не выпускал из поля зрения Блаватскую. Ее имя в сопровождении ругательных эпитетов постоянно появлялось на страницах газет. Небылица сочинялась за небылицей. Это была тотальная психическая атака, рассчитанная на то, что человек ведь не железный, что когда-нибудь, а сдадут его нервы.

В шутливой манере (Елена Петровна любила иронизировать над собой и своими неурядицами) она пишет, что в Лондоне против нее образовалось «целое общество», состоящее из католического духовенства и фанатиков. «Было уж три митинга... В первом они доказывали, что я — ни много, ни мало — сам черт в юбке... Во втором поднята была старая канитель: она-де шпионка, агент русского правительства и опасна для британских интересов... На третьем митинге возбужден был вопрос: не антихрист ли я?»

(Любопытно сопоставить это с одним из писем Рериха: «обозвали самим Антихристом, главою всемирного Коминтерна и Фининтерна...»)

Разумеется, Блаватская держалась стойко. Но давалось ей это большим напряжением сил. В горькую минуту она признавалась:

«Вы не можете себе представить, как тяжело чувствовать множество противных течений, недобрых мыслей, против вас направленных. Точно будто вас колят тысячи игл! Я постоянно должна (силой воли) воздвигать вокруг себя стену в ограждение от этих токов».

И вот в такой атмосфере трудится — да еще как трудится! — Елена Петровна Блаватская. Ее жизнь, перемежаемая болезнями (причем почти каждый раз врачи предрекают смертельный исход), заполнена непрерывной работой. Она торопится. Она как будто боится не успеть высказать то, что необходимо высказать.

В последние два года жизни она бьет все собственные предыдущие рекорды. За эти два года появляется огромное количество ее статей в теософских журналах. Выходят в свет ее книги «Ключ к теософии», «Голос Безмолвия», а также сборник стихов, стансов, шлоков «Перлы Востока», переведенных ею с восточных языков.

Но самое главное: она пишет капитальный, итоговый труд своей жизни — «Тайную доктрину».

«Цель этого труда,— говорит Блаватская в предисловии,— может быть определена так: доказать, что Природа не есть «случайное сочетание атомов», и указать человеку его законное место в схеме Вселенной; спасти от извращения архаические истины, являющиеся основою всех религий; приоткрыть до некоторой степени основное единство, откуда все произошли...»