Не только факты 26

Не только факты №26


Основные вехи жизни Елены Петровны Блаватской таковы.

Родилась в 1831 году в знатной дворянской семье. По материнской линии род восходил к Рюриковичам, а именно, к князьям Долгоруким, отличавшимся независимостью нрава, воинственностью, бесстрашием. Ее пращур Яков Долгорукий не боялся спорить с Петром Первым, а однажды в припадке ярости разорвал царский указ, который показался ему несправедливым.

Во всех дореволюционных справочниках отмечается, что семья была очень талантлива. Бабушка Блаватской, Елена Петровна Фадеева, первая русская женщина — ученый-естествоиспытатель, интересы которой поровну делились между физикой и ботаникой. Она состояла в переписке с Александром Гумбольдтом и другими выдающимися европейскими учеными. Мать — Елена Андреевна Ган — обрела широкое признание как романистка. Белинский называл ее «русской Жорж Занд». От матери унаследовали литературные способности и ее дочери: и та, которая впоследствии станет Желиховской (ее перу принадлежат романы, детские рассказы и повести, пьесы), и та, которая станет Блаватской (ее зарубежные очерки и корреспонденции вызывали восхищение у русской публики, а ее книга «Из пещер и дебрей Индостана» по праву считалась — да и сейчас, очевидно, должна считаться — лучшей русской книгой об Индии). Двоюродным братом Блаватской был граф Витте, который, судя по его мемуарам, несколько стеснялся своей экстравагантной родственницы.

Способностей к учению у будущего автора «Тайной доктрины» в детстве не наблюдалось. Особенно трудно ей давалась математика. Она пасовала перед элементарными арифметическими задачами.

По свидетельству сестры, «она была страшная фантазерка и подвержена припадкам почти сомнамбулизма; она часто вставала и ходила во сне и, не просыпаясь, с широко открытыми глазами, произносила целые речи, рассказывала сказки и пела песни...».

Семнадцати лет от роду неожиданно для родных (да, наверно, и для своего избранника тоже) Елена Петровна выходит замуж за Эриванского вице-губернатора Блаватского, который по возрасту ей годился в отцы. Пошла она на этот шаг не по любви, а по расчету: ей хотелось как можно быстрее обрести независимость. Спустя несколько месяцев после этого брака, покинув мужа, она отправляется в зарубежное путешествие с твердым намерением, непонятно под каким импульсом, возникшим в ее сознании, попасть в гималайский Тибет. Первая попытка кончается неудачей.

Но Елена Петровна не обескуражена. На долгие годы она превращается в странницу. Где только она не побывала: Северная и Южная Америка, Англия, Греция, Египет, Малая Азия, Китай, Япония, Индия. Но маршруты всех этих странствий замыкаются в одной и той же точке, куда ведет Елену Петровну ее непреклонная воля: Гималаи. И каждый раз — неудача.

Лишь с четвертой попытки, когда ей исполнилось тридцать три года, она пересекает, наконец, заповедную границу. Трудно с определенностью судить о ее встречах и приключениях в Гималаях. Обычно словоохотливая, Елена Петровна хранила на этот счет молчание или отделывалась намеками и общими фразами. Достоверно одно: пробыла она в Гималаях семь лет.

В 1872 году Елена Петровна появляется в России. Это был последний ее приезд на родину. Находилась она здесь недолго. В 1873 году у нее уже новый адрес: Нью-Йорк. Начинается американский период ее жизни.

Именно после Тибета и стала явственной разительная перемена в Елене Петровне Блаватской, столь поразившая и испугавшая ее сестру. Своего

гималайского Учителя Блаватская называла или на  английский манер Мастером, или, согласно индийской традиции,— Махатмой. Под именем Гулаб-Лалл-Синга она описала его в книге «Из пещер и дебрей Индостана».

Подготовительный период жизни Блаватской закончился; теперь ее действия, да и вся линия ее поведения обрели целенаправленный характер.

Поначалу она отдает дань модному в то время спиритизму. Участвует в сеансах столоверчения в качестве сильного медиума, необходимого для контактов с вызываемыми «духами». Но вскоре разочаровывается в этой низкопробной магии и решительным образом рвет с нею. Более того, начинает активную кампанию против увлечения спиритизмом, который, по ее мнению, наносит безусловный вред духовному развитию человека и может иметь необратимые негативные последствия для его психики.

1875 год — переломный в жизни Блаватской. Она основывает теософское общество, перед которым ставит задачи глобального характера. Три главных пункта предусматривались ее программой.

1) Образование ядра всемирного братства людей, без различия вероисповедания, происхождения и общественного положения. Его члены обязывались стремиться к самосовершенствованию и к взаимному вспомоществованию, как нравственному, так, по возможности, и материальному.

2) Изучение и распространение восточных языков и литератур, которые приближают к научно-религиозному синтезу, выработанному в величайшей колыбели мудрости Востока.

3) Изыскания в области еще не изведанных законов природы и психических сил человека, которые должны усложнить и расширить самую психологию человека, открывая ему возможность все новых и новых восприятий.

Надо сказать, что эта программа, отдающая духовный приоритет Востоку и цветной Индии, сразу же натолкнулась на сопротивление со стороны западных клерикалов. Особенно насторожились иезуиты. Отныне и до смерти Блаватской (да и после ее смерти тоже) они будут чинить ей всяческие козни. Кроме религиозных ортодоксов были и другие непримиримые враги — расисты, сторонники авторитарных режимов. Гитлер, например, огнем и мечом, не только в переносном, но и в буквальном смысле слова, уничтожал «теософскую заразу».

Разумеется, не все и далеко не всегда теософы были на уровне задач, поставленных перед ними. Да и отношения между основательницей общества и ее последователями были неоднозначными и небезоблачными. Блаватская признавалась своим родным: «Я готова отдать последнюю каплю крови за теософическое дело, но теософов — почти никого не люблю!» После смерти основоположницы начались неизбежные в таких случаях выяснения отношений, споры, раздоры. Выделилась еретическая ветвь теософии во главе с Рудольфом Штейнером. Она получила название антропософии. Ныне теософское общество напоминает собой потухающий вулкан; влияние его повсеместно ослабело.

Но вначале, когда дело привлекало своей новизной, энтузиастов было хоть отбавляй. У Блаватской появился американский соратник, с которым она будет идти рука об руку до конца своей жизни. Им стал полковник Олькотт, недавно еще сражавшийся на полях гражданской войны за освобождение негров.

В 1878 году принимается решение перевести штаб-квартиру общества с Запада на Восток, из Америки в Индию, чтобы быть поближе к истокам тех духовных традиций, которые и привели в результате к созданию общества. Главная квартира общества обосновалась в Южной Индии, в Адьяре, по соседству с Мадрасом. Она расположилась не столь далёко от Собора святого Фомы — исконной цитадели католицизма в Индии.

Адьяр представлял собой живописное место на берегу океана. Густые тени высоких пальм защищали от испепеляющих лучей солнца двухэтажное каменное бунгало. Рядом протекала речка, которую Елена Петровна на русский лад окрестила «Адьяркой».

«Здесь мне чудо как хорошо! — сообщала она в одном из писем, адресованных в Россию.— Какой здесь воздух! Какие ночи!.. И какая чудная тишина. Нет городского треску и уличных криков. Сижу себе, пишу и смотрю на океан, блестящий, безбрежный, словно живой — право! Мне часто кажется, что он дышит, что сердится и бьется в гневе!.. Зато, когда он тих и ласков, не может быть в мире красоты обаятельнее!.. Особенно в лунную ночь. Луна здесь на глубоком темно-синем небе кажется вдвое больше и вдесятеро блестящей вашего европейского перламутрового шарика...»

Сто лет спустя мой индийский маршрут привел меня в Адьяр. За это время соседний Мадрас разросся, раздвинулся во все стороны, и штаб-квартира теософского общества давным-давно оказалась в черте города. Но разросся и сам Адьяр, отстроился, преобразился. Он стал своеобразным городом в городе.

Его иногда называют городом-садом, потому что сад занимает основную территорию Адьяра (как мне сказали, примерно триста акров). Этот сад прорезают улицы и аллеи, носящие имена Блаватской, Олькотта и других заслуженных ветеранов теософского движения. Основополагающей идеей теософов была мысль о единстве всех религий (что, кстати, сближало их с учением Рамакришны и Вивекананды), и потому здесь можно встретить самые разные храмы: и буддийскую пагоду, и христианскую церковь, и даже зороастрийское святилище.

Геометрическим центром «города-сада» является гигантских размеров баньян и примыкающая к нему площадь. Это место, где собирались теософы на свое «вече», чтобы решать кардинальные вопросы, как теоретические, так и организационные. Но, очевидно, время таких многолюдных собраний миновало, потому что площадь заросла дикой травой и огорожена неколючей проволокой. Мы хотели было залезть под проволоку и подойти к баньяну, но служитель, сопровождавший нас, предупредил: в этих неухоженных и диких зарослях можно наткнуться на кобру.

Как и всякий город с традициями, Адьяр имеет музей, имеет библиотеку, уникальную по своему характеру и ценности: нам показывали пергаменты с текстами на санскрите и пали, а также старинные книги, переплетами для которых служили сандаловые дощечки с инкрустацией из полудрагоценных камней. Главное здание теософской штаб-квартиры, в особенности большой зал с высокими колоннами, стилизовано под храм. Да и порядки здесь точно такие, как в храме: только сняв обувь, можешь переступить порог.

В глубокой нише стены две скульптурные фигуры, высеченные из белого мрамора: Блаватская (она сидит) и Олькотт (он стоит, опустив руку на ее плечо). Со стен смотрят лики основоположников религий: Христос, Будда, Кришна, Зороастр, Конфуций, Лао-Цзы; вместо Магомета, поскольку ислам строжайшим образом запрещает любое изображение человека, какая-то вязь арабских букв. Все это вместе взятое играет роль своеобразного символа, потому что, выделяя в каждой религии ее позитивное нравственно-эзотерическое ядро, теософы в то же время стремились синтезировать разные духовные истоки и ликвидировать различия между ними. Поэтому общество и выступало под девизом: «Нет религии, кроме истины».

В скандальной славе Блаватской повинны, прежде всего, ее необычайные способности, вернее, непродуманное использование их. Неординарные свойства ее психики проявились еще в детстве. По этому поводу Желиховская пишет, скупо, сдержанно, но пишет: «Бывали с ней в детстве и молодости и такие случаи, которые теперь все объяснили бы ясновидением; но в те бесхитростные времена они относились к сильному развитию воображения и проходили незамеченные».

Однако по мере роста известности и популярности Блаватской они становились все более и более «замеченными». К сожалению, нередко и сама Блаватская, дабы ошеломить собеседника и убедить в своей правоте, прибегала к демонстрации феноменов, в чем впоследствии горько раскаивалась: ведь «феномены эти ни в проблеме жизни, ни в вечной загадке смерти... сами по себе ничего не доказывают».

То, что мы знаем о Блаватской со слов Синнета и других ее друзей, похоже на сказки Шехерезады. По ее желанию на гостей с потолка обрушивался каскад ароматных роз; буквально из ничего материализовывались золотые кольца и драгоценные камни. Все это, естественно, порождало недоверие, скепсис, а значит, и отрицание Блаватской и тех идей, которые она несла.

Вопрос о феноменах Блаватской по сю пору остается запутанным и неясным, и, чтобы спустя сто лет разобраться в нем, давайте отметем в сторону рассказы, вызывающие сомнение. Остановимся на тех, которые сомнения не вызывают, поскольку в их описании сходятся друзья и враги Блаватской. Просто какие-то вещи одни принимали со знаком «плюс», другие — со знаком «минус». Чем удивляла и озадачивала современников Блаватская? Что было в ней сверхъестественного? Что она умела?

Во-первых, она умела вызывать звуки, похожие на звон хрустальных колокольчиков. (В наше время это объяснили бы способностью человека внушать слуховые галлюцинации.)

Во-вторых, она умела выводить из строя электроприборы, не прикасаясь к ним. (В наше время это объяснили бы избытком биоэнергии в человеческом организме.)

В-третьих, она умела читать письма в нераспечатанных конвертах. (Эксперименты такого рода в наше время, как известно, проводятся: вспомним хотя бы Розу Кулешову.)

Вот и получается: то, что делала Блаватская, сейчас нас не удивляет, вернее, удивляет, но не в той степени, как раньше, потому что находится для этого разумное объяснение. Думаю, что Блаватскую, если б она жила в наше время, причислили бы к разряду экстрасенсов и на этом бы успокоились.

Довольно часто Блаватская демонстрировала еще одно «чудо». В комнатах, причем запертых наглухо, вдруг появлялись огненные шары, а говоря точнее — шаровые молнии.

Но с этим, пожалуй, мы тоже сталкивались. Помните недавнюю историю с мальчиком из Енакиева, в присутствии которого проявлялся примерно такой же эффект шаровой молнии, благодаря чему он и стал невольным поджигателем собственной квартиры. Но, конечно, в отличие от мальчика, которого шаровые молнии могли лишь повергнуть в испуг и смятение, Блаватская вызывала их по собственной инициативе и свободно манипулировала ими.

А теперь перенесемся мысленно в прошлое столетие и спросим: а как же должна была реагировать на подобные феномены наука того времени, не обладавшая знаниями о тонких энергиях, плазме, голографии и самонадеянно полагавшая, что она может объяснить все загадки мира лишь при помощи физических и химических законов?

Только единственным способом: повернуться спиной, проигнорировать, объявить шарлатанством. Так, собственно, и было сделано. Да по-другому, очевидно, тогдашняя наука и не могла поступить, если хотела остаться (при том запасе знаний, которыми располагала) на только что завоеванных материалистических позициях.

Но взвесим на внутренних весах: нам ли винить прошлое, когда и наша современность, казалось бы, вышедшая на космический простор, и та порою пасует перед такими вещами и спешит от них отгородиться. Это тоже своего рода «чудо», что мальчика из Енакиева сочли возможным исследовать представители научных учреждений. Могло быть и по-иному. Могли объявить шарлатаном (правда, он слишком мал), значит — злостным хулиганом. Милицию метафизическими тонкостями не проймешь. И на первых порах, не видя другого выхода из тупика, там и завели уголовное дело на... самих же погорельцев.

Но есть загадка, связанная с Блаватской, и она более серьезного свойства, чем все ее телепатические чудеса, вместе взятые. Прочитав объемистые тома «Разоблаченной Изиды», армянский архиепископ Айвазовский, человек широких взглядов и неординарного мышления, воскликнул:

«Зачем все эти бессмысленные медиумические проявления?.. Они ничто пред феноменом осмысленным и неопровержимым этих двух томов со всеми их ссылками!.. В них заключается труд, который мог бы поглотить целую жизнь ученого; а их в семь месяцев написала женщина!»

Такую же, если не большую степень удивления высказывала по этому поводу и Вера Петровна Желиховская: «Я дивлюсь происшедшему с ней самой феномену внезапного всезнайства и глубочайшей учености, свалившейся на нее, как с неба,— гораздо больше, чем всем чудесам, которые ей приписывают ее поклонники-теософисты».

И действительно, когда читаешь, предположим, «Тайную доктрину», то не знаешь, чему больше удивляться: то ли бездне разнообразнейшего материала, втиснутого в две тысячи страниц убористого текста двух томов «Тайной доктрины», то ли поразительной быстроте, с которой этот материал был изложен, систематизирован, прокомментирован (на каждый том у Блаватской уходило менее года; за такой срок его просто переписать и то затруднительно). А к этому надо добавить, что писала Елена Петровна на английском, который, естественно, знала гораздо хуже, чем русский. «Автор не считает нужным,— предупреждает она в предисловии к первому изданию «Тайной доктрины»,— просить снисхождения читателей и критиков за несовершенства английского языка и за многие недостатки литературного стиля, которые могут встретиться на этих страницах... знание этого языка было приобретено ею в последние годы жизни...» А на страницах «Тайной доктрины» как бы стыкуются история и мифы, но большей части эзотерического характера, поэзия и физические формулы, намекающие (еще до Эйнштейна) на огненного джинна, заключенного в атомном ядре. По нашим временам, чтобы проделать такую работу, потребовался бы, пожалуй, целый штат научно-исследовательского института. А тут всего лишь один человек...

Есть ли ответ на эту загадку? Давала ли на этот счет объяснения сама Блаватская? Конечно, давала, но боюсь, что они покажутся нам неправдоподобными. Вот что пишет она своему постоянному оппоненту, которого имела в лице своей сестры Веры Петровны Желиховской.

«Ты вот не веришь, что я истинную правду пишу тебе о своих учителях. Ты считаешь их мифами... Но разве ж самой тебе не очевидно, что я сама, без помощи, не могла бы писать «о Байроне и о материях важных»... Что мы с тобой знаем о метафизике, древних философиях и религиях? О психологии и разных премудростях?.. Кажется, вместе учились, только ты гораздо лучше меня... А теперь посмотри, о чем я не пишу?.. И люди, да какие — профессора, ученые,— читают и хвалят... А я тебе говорю правду: ...передо мной проходят картины, древние рукописи, числа, я только списываю и так легко пишу, что это не труд, а величайшее удовольствие...»

То есть честь авторства она себе не приписывала. И твердо стояла на своем. Она, пожалуй, могла бы сказать о себе словами Гегеля: «То, что в моих книгах принадлежит лично мне, ошибочно».

Случались с нею забавные казусы. Сложнейшие математические постулаты, изложенные ею же самой на бумаге, она не могла прочесть вслух. Без помощи знатоков она с этим не справлялась. Когда же сестра укоряла ее: как же де ты сама высчитала и написала, а прочесть не умеешь? — Елена Петровна отвечала со смехом:

—  Да откуда же мне задачи высшей математики знать, матушка моя?.. Это твои дочери... всё в нынешних премудрых женских гимназиях проходили. А мы с тобой, сама знаешь, рядом учились! Едва четыре правила одолели.

—  Да как же ты писала об этом, если сама не знаешь?!

—  Ну вот! Мало о чем я пишу, чего прежде и во сне не видела... Не я пишу — а я только с готового списываю... Хоть ты никогда мне не верила, а вот тебе и еще доказательство, что я только орудие, а не мастер.

—  Но описываешь ты мастерски!.. Будто все это сама видела, сама везде была.

—  Бывать не бывала, а видеть видала! Постоянно вижу то, что описываю.

Итак, вот и гипотеза, как бы сама собой вытекающая из четких и откровенных признаний Елены Петровны Блаватской,— она обладала внутренним зрением, позволяющим ей читать книги из уникальной и необычной библиотеки всех времен и народов. Фантастично? Но другого объяснения — ругань и ярлыки не в счет — пока нет.

А косвенные подтверждения данной версии имеются. Елена Петровна уверяла, что тексты ей даются в зеркальном отражении. Чтобы воспринимать и разбираться в них, требовались тренировка и внимание. Но так как у нее были постоянные нелады с цифрами, то нередко, когда складывалась необходимость сослаться на то или иное издание, порою известное, она по рассеянности путала нумерацию, и у нее получались числа-перевертыши. Вместо числа «32», предположим, она ставила «23». Поэтому она просила своих друзей перепроверять ее, особенно в том, что касалось дат и нумерации.

Иркутский писатель Юрий Самсонов в книге «Прогулки в лабиринте» (я познакомился с нею в рукописи; публикация ее по не зависящим от автора обстоятельствам все откладывается и откладывается) обращает внимание на одно достопримечательное совпадение. Известно, что многие записи Леонардо да Винчи сделаны так, что читать их можно лишь с помощью зеркала. Не означает ли это, говорит он, что Леонардо да Винчи, как и Блаватская, получал информацию из одного и того же источника! Просто, в отличие от Блаватской, он подчас записывал так, как видел. Расшифровку оставлял на потом.

Так что самое разумное, наверное, принять точку зрения Шекспира. Помните: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

«Иной раз истина невероятнее вымысла»,— утверждала, исходя из собственного опыта, Блаватская и советовала не уподобляться тому индийскому радже, который приказал отрубить голову своему подданному, побывавшему в Северной Европе и уверявшему его, что там полгода люди ездят и ходят пешком по воде, которая каменеет.