Житьё монахов

Житьё монахов

***
И жив еще монах,
И молится за нас;
И птицы в окна залетают...
И келья тепла
От жара его сердца.
И жив еще наш бренный мир,
Вспышками Звезды, держащей
Землю на орбите, согреваем...

Размышления монаха
-----
Самое лютое непрощение от лютого одиночества. Ты не одинок, когда чужд для мира, ты одинок, когда чужд для самого себя.
-----
Просить прощенья на коленях –
У Господа иль у людей?
Нету лада в песнопеньях...
Я праведный монах-злодей...
Сущность выгорела в прах –
До угарной черноты.
Сердце бьётся о косяк,
Очи смотрят на кресты.
Ничего уже не жаль,
В китово чрево бы к Ионе...
Ох, тоска моя печаль,
Растворись в Мадонне...
Смотрит в душу томный взгляд –
Хоть чадрой накройся...
Бог твердит: ты виноват,
Вторит черт: не бойся.
Стопы идут под амвон,
Сердце рвется в гору,
А душа стремится вон,
Тело тянет к долу.
Эх, родные письмена –
Черточки, былинки...
В Святцах предков имена,
А в груди – кровинки.
Эх, трава ты Молочай –
Кучные цветочки...
Собирай, не собирай –
Братьей, в одиночку
Все в земельку мы сойдем
Скученные братья...
Лишь осанну допоем
Вышнему распятью...
Ой, вы, травы-косачи –
Братья полевая...
Косы – ваши палачи –
Уж стоят в сарае
Точеные тесаком
Строем наготове...
Мы вас срубим да примнем
На корма корове.
Срубят вас и срубят нас –
Жизнь не пожалеет.
Огонек в дали погас,
Лишь луна алеет.
Ой, вы травушки мои –
Озерные, дольные!
Ежи, мурашки, соловьи –
Твари вы привольные!
Нигде вас думы не гнетут
О насущном хлебушке;
Кров везде вам и приют –
На земле и в небушке...
Не грозит вам рок бедой,
А друзья предательством;
Вы свободны пред молвой
И пред обстоятельством.
Перед совестью своей
Вы чисты, как агнецы.
И глядите на людей,
Взоры не скрываючи.
Мне ж до ваших, до свобод –
Душу век отбеливать.
Ведь внутри живет урод –
До конца исцеливать.
Вы - кто стаей, кто семьёй,
Кто один во норищах...
Человек хоть и такой,
На иной на сборищах...
Там - кто трус, а кто смельчак
Видно, хоть всё смешано.
Твари, и у вас всё так,
Но природой взвешено.
Человек, хоть та же брать,
Да другой парафии:
Все ему бы осуждать,
Да предать анафеме...
И на мысли чудака
Есть устав уж принятый.
Проведенья рука,
Случай, мгле подчиненный,
Все ведет нас до конца,
А с конца – в начало.
Очертанье лица
В небе меркнуть стало...
Вот и солнышко взошло.
А оно не спало.
Все, что было, то прошло –
Началось сначала...
Озарились кирпичи
Монастырских стенок.
Хоть кричи, хоть не кричи –
Братья, жизнь – застенок.
Кланяйся пред кем захошь,
Стой хоть каланчою –
Путь назначенный пройдешь,
Взяв лишь суть с собою...

Кот-послушник

Монах, бродя по дольним скалам,
Из тверди поднятых небес
Святою волей и оскалом
Стихий на божий интерес
И на желанья человека,
Узрел котенка меж камней –
Как он – отшельника от века,
Сначала его детских дней.
Бедняга был, как он, оборван:
В мокром рубище клоков,
Как-будто изнутри надорван
Незримой тяжестью оков...
Комок дрожал, как при распятьи,
Смирясь с насмешками ветров...
И дрогнуло в суконном платье
Монаха сердце от кнутов
Судьбы чужой, но, ставшей ближней...
Как-будто Божия рука
Стегнула бытью неподвижной,
Раскрасив серость дней слегка...
Стариксхватил его под рясу
И согрел теплом нутра;
И, бережно, как калебасу,
Понес в келейку до утра.
И приютился Рыжик к телу,
Как-будто крест судьбы второй.
Не шевелился не по делу;
Ел то же, что вкушал святой.
Нужду справлял свою под рясой
И не мяукал без нужды;
Став драгоценной калебасой,
Наполненной теплом судьбы.
Котенок рос, старик сгибался
Под тяжестью земных забот...
Теперь с унынием сражался
С молитвой светлой рыжий кот.
И было тесным природненье
И плотным, будто бы Сиам
Назначил их на удвоенье
Послушанья, вняв мольбам
Обоих, дать родную душу
В холодной суете мирской,
В отшелье вольном, не обрушив
Гнев за поруганный устой.
Шли годы… Старился и Рыжик:
Скаталась шерсть седым комком;
Услышал он не мало книжек
Из уст монаха обо всем…
О Сотворении, Царстве Божьем,
О первых людях и грехах –
О том,что сами же их множим,
Забыв смиренье и страх…
Но вот, однажды, рано утром
К молитве старец вдруг не встал…
Зияли щели перламутром,
Но темень лилась, как анчар
Из рясника… И мирный сап
Не поднимал уж грудь…
Водою не напоил он брата… Храп
Слух колол… И будто ртуть
Кровь стыла под родимой кожей…
Застыл весь мир внутри кота…
И безобразно-непригожей
Вдруг взвыла жизни немота!..
Монах почил. Его котенок –
Живое чадо средь камней,
Почил в обед, как тот ребенок
На чреве матери своей
Умершей в родах угасает,
От пуповины не отстав…
Как лист бессильно погибает
Что ветер крутит, оторвав
От стебля своего иль ветки…
Пусть рок несет хоть в облака!..
Ведь можно жить в единой клетке,
Но жить нельзя без родника!

***
Мороз сковал уснувший город
Своею цепью ледяной…
Когда-то весел был и молод,
Теперь я свету стал чужой…
Схожу я вниз с горы высокой,
Покрытый дымкою седой…
С нее когда-то с черноокой
Катился от любви хмельной…
Со мной она с горы скатилась
И прямо на руки к тому,
Какому даже и не снилась –
Звездой с небес на грудь ему…
И все из рук моих упало –
Лишь короб с камнем за спиной…
А радость легкая пропала,
Растаяв в дымке за горой.
И я ушел в чужие дали,
В морях я плавал среди скал…
Везде меня овраги ждали,
Куда я камушки бросал…
Не все меня благодарили
За то, что вымостил им путь…
Бывало мне любовь дарили,
Но я не верил уж ничуть…
И я вернулся в край родимый,
И в нем все та же пустота,
Ведь нет нигде души любимой –
И радость праздника не та…
И вот один средь многолюдья
Бреду в безликой пустоте
В свое извечное остудье,
Где все вокруг не то, не те…
Боль свою от всех скрывайте –
Не обнажайте свой нарыв!
Вы сами лишь не предавайте,
В отхожий прыгая обрыв.


(Из сказки Смелый Ваня)
Пятиглавый храм у речки,
Застыв в сгустевшей синеве,
Паря, как бабочка у свечки,
Витал в божественном окне.
Тишь гудела возле храма,
Как с божественной руки
Нотами звенела гамма
Арфой трепетной реки…
В согласованном созвучье
Плыла молитва гимном вдаль,
Пророча нам благополучье,
Набросив на тоску вуаль....
У храма сторожка
По древнему чину,
Как старая кошка,
Дугой выгнув спину,
Встречала всех важно,
Окошком косясь,
И, скрипнув протяжно,
Стрехой била в грязь
В русском поклоне
Мольбой снизойти,
Дорожной истоме
Приют дав в пути.
К сторожке той Ваня
С мольбой подошёл,
И с древним Писаньем
В ней старца нашёл.
«Что ищешь ты, чадо, —
Старик проскрипел. —
Чего тебе надо,
Зачем мой придел
Тревожишь напрасно?» —
Старик хоть суров
Был видом ненастным,
Но добр. И под кров
Ступил мальчик смело,
Надежду храня.
«Важное дело
К тебе у меня:
В селеньи нашем
Девчонка живёт –
Нет её краше,
Сердце поёт,
Лишь только встречаю
В селении, во снах…
К тебе припадаю,
О, добрый Елах
В священных мольбах…
Она ненароком
Попала в беду
И в роке жестоком
Горит, как в чаду…
О, милый мой старче,
Прошу, помоги!..»
«Не надо уж ярче! –
Язык береги!
Скажи мне яснее,
В чём дело скорей?..» –
Старец добрее
Сказал уж теперь.
Мальчик, ободрясь,
Поведал в чём суть:
Сломив духа робость,
Уняв в сердце грусть.
«Тебе это надо
К нашей сове –
Она – наша рада,
Свет мысли в дупле!»
И старец премудрый,
Свой долг не забыв,
В путь близкий, но трудный,
Отправил, крестив…


(Из моего романа Анна Иоанновна)

ВИДЕНИЕ ИЕРОМОНАХА

Солнце играло на мраморных сводах потолка ледяными струнами. Изумрудная рябь малахитового камина переливалась бело-салатовыми волнами. По турецкой мозаике паркета прыгали, наскакивая друг на друга два солнечные зайчика, отражаемые от креста Кариона.
- Зело письмено,
В числе знамя шесть.
Число шесть требно,
За злобу в казни
Звезда блистает,
Звезда законников,
Когда, что будет
За дела всяка… - читал он почти по памяти, не заглядывая в Букварь. Букварь сей был написан еще девять лет назад и, преподнесен по печатному экземпляру царицам Наталии Кирилловне и Прасковье Федоровне для обучения чад их. Мысли его были сейчас не здесь и не с присутствующими. Пошлой ночью явился иеромонаху свойственник и наставник его Сильвестр Медведев. И тот, правя, сидя верхом, алым львом с горящей гривою, молвил ему громным голосом: «Что, восседаешь на лаврушках, Карионушка? Скоро будешь под лавром тем и почивать…»
«По что гневаешься на меня, Сильвестр-свет?..» - слепясь и закрываясь рукавом подризника от падающих огневых пасм, спросил оробевший ученик.
«А не ты ль на меня провинную грамотку накатал, что ли?» - усмехнулся, доставая из-за пояса знакомый, исписанный его рукою лист, пылающий огнем, но не обращающийся в пепел.
«Так вынужден был, Сильвеcтрушка… - Кариону было неловко и больно смотреть в испытующие очи учителя, но отвести глаз он не мог. – Инач, меня бы вместе с Шакловитовым, как поборника Софии, под топорик уложили бы…». В памяти его проплыли обтекающие кровью топоры палачей и поднятые за волосы для показа отрубленные головы заговорщиков.
«А меня, значит, можно?.. Пущай чьи-то бошки рубят, а мою пусть только любят…» - словно угадывал его видения Сильвестр.
«Прости, учитель, слабину мою…» - едкое, палящее изнутри чувство сорома подымалось откуда-то из-под ложечки и сдавливало Истомину горло. Пылающий лев дышал смердящим смрадом прямо в лицо.
«Нет, Карионушка… Хватит тебе во солнце славы греться, хватит… Дай и иным потешиться…» - Сильвестр знаком подозвал к себе кого-то. Тут же, пробивая земляную твердь кукольным крестом, вырос патриарх Андриан – нынешний опекун и покровитель Кариона. Подав бугристую от артрита руку Сильвестру, Андриан взобрался на спину льва позади Медведева.
«Не возвышайся над мудрейшими, не лизаблюдствуй перед властными!..» - пригрозил аршинным пером Сильвестр, растворяясь в пушистом облаке. Горящие с темно-синей дымкой пасмы льва еще долго резали глаза, рассекая перистый пух неба. Карион проснулся поздно – только ко второй обедни, с пугающим своей ясностью разумением, что патриарх скоро отойдет к Создателю.

----

Незатейливое повествование закружилось в памяти ее, смешиваясь с чадом от свечей, людским дыханьем, картинами прошедших действий сливаясь с образами.
«- Дьяк-дьякошка, погляди в окошко, нейдёт ли кто, не несёт ли чаво? – прогустел мягким и тёплым, как только что упревшая в чугунном котелке каша
басом поп, взирая, как сквозь густую дымку занимается заря в решетчатом окне.
Его подначальный ленно потянулся и подошёл к уже открытым настешь ставням. В деревьях церковного сада, залитых небесным киселём, колыхалась,
приближаясь к храму тень… Дьяк, очнувшись от дремоты, присмотрелся...
- Вижу, отче, вижу: девица с горы к калитке нашенской спустилась, в корзинке яйца крашены, здаётся, кулич пасхальный, да колечко свойской колбасы…
- То для чрева снедь пустая, хоть и освящённой будет… Это ужо мне велит Бог взять – скоромный грех на душу и на суть… - святая обязанность
вразумленья ближнего в миг оживила попа.
- Дьяк-дьякошка, погляди в окошко, нейдёт ли кто, не несёт ли чаво? – продолжил вопрошания «отче», когда девица завернул за угол храма к главному
входу.
- Вижу, отче, вижу: мужик из лесу к нам лапти о травицу трёт, в котомке утка дикая, похоже шевелится ещё… – все также на величественный распев
гнусавил дьяк, стараясь беззвучно проглотить слюну, подступившую под «Яблоко Адама».
- То для чрева снедь пустая, умерщвленная, к тому ж насильством – самострелом, хоть и освящённой будет… – «Отец» воздел два пальца к потолку, и,
очи так же взвёл в серо-голубой лоскут небес, зиявший из-под ангела крыла оконного карниза. – Это ужо мне велит Бог взять – скоромный грех на душу
и на суть…
Мужик с котомкой скоро скрылся вслед за девицей, свернув за колонну, поддерживающую козырёк входа.
- Дьяк-дьякошка, погляди в окошко, нейдёт ли кто, не несёт ли чаво?
- Вижу, отче, вижу: старец из деревни к нам лапти о травицу трёт, пасхальны свечи в узелке…
- Это, сыне мой, тебе – дар для Божьего славленья, дар Богоугоудный, подъемлющий молитвы наши к небесам к уху Божьему, лик Его ласкающий теплом
рождённым на земле – его деянии – хоть и грешной, но родимой…»
Присказка заставила царевну улыбнуться, трясясь теперь уже в карете, словно в колыбели, в полусонном забытьи…


На канууне Пасхи

Незатейливое повествование закружилось в памяти ее, смешиваясь с чадом от свечей, людским дыханьем, картинами прошедших действий сливаясь с образами.
«- Дьяк-дьякошка, погляди в окошко, нейдёт ли кто, не несёт ли чаво? – прогустел мягким и тёплым, как только что упревшая в чугунном котелке каша
басом поп, взирая, как сквозь густую дымку занимается заря в решетчатом окне.
Его подначальный ленно потянулся и подошёл к уже открытым настешь ставням. В деревьях церковного сада, залитых небесным киселём, колыхалась,
приближаясь к храму тень… Дьяк, очнувшись от дремоты, присмотрелся...
- Вижу, отче, вижу: девица с горы к калитке нашенской спустилась, в корзинке яйца крашены, здаётся, кулич пасхальный, да колечко свойской колбасы…
- То для чрева снедь пустая, хоть и освящённой будет… Это ужо мне велит Бог взять – скоромный грех на душу и на суть… - святая обязанность
вразумленья ближнего в миг оживила попа.
- Дьяк-дьякошка, погляди в окошко, нейдёт ли кто, не несёт ли чаво? – продолжил вопрошания «отче», когда девица завернул за угол храма к главному
входу.
- Вижу, отче, вижу: мужик из лесу к нам лапти о травицу трёт, в котомке утка дикая, похоже шевелится ещё… – все также на величественный распев
гнусавил дьяк, стараясь беззвучно проглотить слюну, подступившую под «Яблоко Адама».
- То для чрева снедь пустая, умерщвленная, к тому ж насильством – самострелом, хоть и освящённой будет… – «Отец» воздел два пальца к потолку, и,
очи так же взвёл в серо-голубой лоскут небес, зиявший из-под ангела крыла оконного карниза. – Это ужо мне велит Бог взять – скоромный грех на душу
и на суть…
Мужик с котомкой скоро скрылся вслед за девицей, свернув за колонну, поддерживающую козырёк входа.
- Дьяк-дьякошка, погляди в окошко, нейдёт ли кто, не несёт ли чаво?
- Вижу, отче, вижу: старец из деревни к нам лапти о травицу трёт, пасхальны свечи в узелке…
- Это, сыне мой, тебе – дар для Божьего славленья, дар Богоугоудный, подъемлющий молитвы наши к небесам к уху Божьему, лик Его ласкающий теплом
рождённым на земле – его деянии – хоть и грешной, но родимой…»
Присказка заставила царевну улыбнуться, трясясь теперь уже в карете, словно в колыбели, в полусонном забытьи…

Голубь сизокрылый

Жил один чернец свободный,
Люли мои, люли,
Добрый, мудрый, благородный,
Демоны уснули…
И надумал он помыться
С зорюшки в Сочельник,
Чтоб и телом освежиться
В светлый понедельник.
Вот старик разоблачился,
Люшеньки, ой, люли,
Знаменьем крестным осенился,
Черту сунув дули,
Он нырнул в ледяну прорубь
В наготе единой –
Старый, честный, сизый голубь –
Лишь крестом хранимый…
Изо дна реки вдруг рыба
Тихо подплывает,
Словно ледяная глыба
Чресла обжигает;
Молвит страстно из-под льдины:
«Праведник набожный,
Мы с тобой теперь едины,
Все обеты ложны…
Побежим с тобою в баню –
Греться духом, телом;
Дам отпуст твоим желаньям
И мечтам несмелым…»

(Из моего романа Анна Иоанновна)

поэт-писатель Светлана Клыга Белоруссия-Россия