24. Сказки ко дню Покрова. Этнография

Пролог-приглашение

Снова и снова буду наговаривать себе, другим, вот теперь - и тебе тоже, эти дивные истории о красавице-правде, старухе-зависти, отце-волшебнике,  заклятом камне и заброшенной пещере, о снежном дворце, где вместо зеркал лежат на   сияющих  полах ледяные проруби-блюдца, о Настёне-Мельничихе и её ручье под старыми клёнами на бывшем лежбище одной стародавней деревни.

Ты свое нетерпение-то  да насмешку пока прибери, постой да послушай. Можешь на скамеечку у огня присесть, коли вперёд бежать-поспешать пропадёт охота. У бабки Соломониды век да волос долгий, сказ-то покоротче станет. Слушай да примечай. Уж больно сказки непросты…

Содержание:

Настёна-Мельничиха
Верная примета
Алёнкина любовь
Забытый родник

1. Настёна-Мельничиха

По-первому году молодожены обычаем старым еще на посиделки хаживают, хороводы водят. А люд деревенский на них посматривает да свое примечает. Ждет - не дождется Настёна, когда же солнышко к низу покатится. Надевает она наряд цвету макового, мужа торопит. Сердце вприпрыжку бежит, а ноги идут чинно - сдержанно.

Чай, не девка, а мужняя жена. Мужняя, да не счастливая. Это до первого снега, до белого Покрова девке с милым хороводится можно. А как осень свое возьмет-приберет, так идти на родительский суд под отцовский кнут.

Вот и Настёне долюшка выпала за другого идти. Пошла как каменная, как все девки идут. Отдали за бобыля давнего, мельника небедного. Что брови кустом, что сердце диким лесом. Ни радости Настёне от мужа старого, ни ласки. Как на круг выйдет, пойдет алыми рукавами плескать, глаз не отвести. Только и радости, что ясный ненаглядный тут же рядышком, даже через опущенные ресницы взгляд его жжет. Солнце за горку, Настена домой. Сама идет, а сердце позади с милым оставляет.

Догадлив глаз чужой. Все примечает. А не приметит, так по-своему сложит-додумает. Не прошло и годочка, как ниже по речке нашли деревенские мельника старого. Ясно, что не сам-свой он там оказался. Пустые пересуды-разговоры и начальство краешком зацепили, так что виноватого и искать не стали.
Пошел милый ясноглазый на каторгу, Настёнино сердце с собой унес. Может и нежна душа девичья, да от несправедливости упрямством и гордостью зашлась.

Не вернулась Настена в родительский дом лишним ртом. Сама на мельнице управляться стала. Сама зерно осеннее, со всей деревни мужиками свезенное, сыпала сверху на каменные жернова. Сама воду на плотине на мельничное колесо отмыкала. Да за мукой, что по желобу ссыпалась, доглядывала. От обиды на люд деревенский стали у нее и брови кустом, и сердце диким лесом. Потому и прозвали ее вскоре Настёна-Мельничиха. дикая душа.

Бабы, как к знающей, ходить к Мельничихе стали, совета искать, ответы выспрашивать. Ни кого из них Настена не гнала жалеючи, чем могла помогала. А в травах толк с измальства знала, вот и сгодилось.

Пятачки медные, что в платочках девки и бабы деревенские ей за помощь подносили, складывала Настёнушка в глиняный горшок с узкой горловиной. Не год, не два сердце к милому незабытому в снах улетало. А как собрался горшок доверху, грохнула Мельничиха его о жернов каменный, собрала медь, бабьими слезами омытую, вложила в желоб камешек махонький, крестик, на удачу, на камне  черепками выложила,  и ушла. Замка не повесила. Слова не сказала. Да и некому было. Деревенские ее давно за колдунью держали и без крайней нужды не хаживали.

Пошла Настена в ту сторону, где сибирская дорога кандалами сглажена. На постой не просилась. А где жалеючи принимали, оставляла с утра на краешке стола под иконой медный пятак. Человеческий шаг не быстрый, молва быстрее бежит. Все чаще неулыбчивую путницу в дом зазывали. Все больше о ее немудреной жизни слышали. И дорога в сторону дальнюю короче от людского участия делаться стала. Встретила Настена своего милого-ясноглазого, без вины сосланного. Не скоро. Не быстро. И не молодой – яркой. Да только смотрели они друг на друга не глазами, а сердцем.

Тут и слух подоспел, что Федотка — драчун, оболтус деревенский, перед смертью покаялся, что это он мельника старого в пьяной драке зашиб. Не поленился урядник, доклад на верх выслал. И каким-то чудом указ о помиловании в аккурат вместе с Настёной поспел. И пошли Настенушка со своим  ясноглазым до дому.

А молва своим обычаем поперед побежала. Сказку о любви необычной сложила. Да и люди, у которых мельничиха на постое была, ее не забыли. Пятачок медный из ее рук под иконой оставили. Говорили даже, что не темнела та медь от времени, а светилась ровнехонько, сердца каким-то непонятным теплом укрывая, удачу в руки подкладывая.

А деревня своим чередом-укладом жила. Только зерно в другое село на помол возила. Никто не посмел Настёнин камешек черный из желобка вынуть, крест из глиняных черепков в угол смести.
Дед моему деду рассказывал, что аккурат к Покрову, когда река еще не схватилась, закружилось колесо брошенной мельницы. А утром вся деревня на смотрины пошла. Чужим счастьем порадоваться, о неслыханном случае, посудачить.

Догадлив глаз людской. Все примечает, А не приметит, так додумает... Да тут и додумывать нечего было. Светились и Настена, и ее милый-ясноглазый и сединой ранней, и светом из самой середки сердешной. Светились, да не зная того, другим путь освещали. Верную дорогу указывали.

Потому, как вышел им срок земной, положили их рядышком, недалеко от мельницы. Клен посадили. Сказ сложили. Верную примету вывели. Но об этом я вам в другой раз расскажу.               

2.Верная примета

Клён на могилке Настёны-Мельничихи, что рядышком со своим ясноглазым лежит, сильно вырос. Чьи-то неравнодушные руки скамеечку под ним приладили, а родничок махонький сам-собой там оказался. Вроде все по-простому, да особинка все-таки была.

Родничок русло себе в мягкой земле вокруг могилки пробил и дальше водой пошел. Только дно его все больше от времени темнеть стало. Молодые девчата перед тем, как замуж идти, сюда с матерью приходить стали, камешек точь-в-точь как Настёнин, который она в желоб мучной перед уходом положила, в ручеек бросать. На скамеечке сидели до тех пор, пока солнце к низу не покатится, да на лугу хороводы не замелькают. Сидели, молчали, слушали. Ласково шумел клен, если свадьба ожидалась добрая. Молчал, если сказать особо нечего было. Только когда чье-то девичье сердце от горя выкипало слезой тайною, когда чей-то ясноглазый в угаре горячем ходил, криком кричали листья кленовые. Ветка об ветку, как жернов о жернов стучала, а ручей камешек брошенный ни с того, ни с сего на сторону могилки сбрасывал.

Тут думай не думай, а примета верная. Добром не кончится, впрок не пойдет. Откладывали свадьбу на год. Иногда вовсе отменяли. Потому что у тех, кто примете не поверил, все вкривь и вкось ехало.

Было и еще кое-что. Не каждому давалось-показывалось. Но было. Первой об этом дочка Федота-драчуна, того самого, что мельника в пьяной драке зашиб, узнала. Аграфеной ее мать назвала в честь праздника Аграфены-коровницы, под которой она в этот свет пришла.

 Праздник добрый, и душа у девчонки добрая случилась. Скотину без меры любит. Все ее болячки, как рукой разведет-снимет. Деревенское стадо, как ее черед придет, не глядючи вокруг себя соберет и домой без урону сгонит, все до самой ледащей и разгульной коровенки.

Все хорошо. Да не вышла лицом Агаша. Вся в отца. Только что норов, слава Богу, его не случился. На могилку девушка чаще других бегает. Да не на милого камешек в ручеек закидывать, нет его. За могилкой Настены-Мельничихи и ее ясноглазого досматривает. Кленовые листья время от времени в сторону сметет. Сорную траву корнем наружу вывернет.

Так я не об этом. Задремала однажды Агаша под кленом. Задремала-загрезила. А проснувшись, черный камешек в руке нашла. Сама-не-своя, махнула его девчонка аккурат в самое начало — приямок. Перевернулся голыш в воде, вверх вместе с родниковой силой вскинулся, лицо забрызгал и — ничего, на землю не упал, побежал дальше. Умылась Агаша водой. Утром стадо за деревню вывела.

Вечером, как домой пришла,  бабы, что у своих калиток коров хлебом-солью привечают-заманивают, на нее глядят, шеи набок сворачивают. Девки в хороводе тыном стоят. Парни впервые на круг в пляску вызывают.
С утра, как в обычае было, Агаша к клену пошла, да не По-обычаю в ручеек заглянула. Заглянула — охнула. Свое лицо не узнала. А как стали девчата брать ее приступом, рассказала все без утайки. Всех девок переполошила, на ручей повела умываться-прихорашиваться. Непростая оказалась водичка-то у родника. Особенная. Доброй душе, девичьей красе помогает. А злому сердцу ни прибытку, ни худа нет.

А Агафьюшке доля добрая женская выпала. И свадьбу сыграли. И детушек понаводили.
И в хозяйстве ни к одной скотинушке хворь не прилипала.  Все своим чередом и ладом. Да и на ручей Агаша до самых морозов, до белого Покрова хаживала. Могилку прибрать, на скамеечке посидеть, в лицо водой поплескать.

 Годы чередом листья на могилку клали, морщины в лицах прибавляли. Да вот только у Агаши лицо не трогали. Говорили, что особым даром ее Настена-Мельничиха одарила, зла на отца Федотку за старое не помня, а дочь за сердечное тепло приветив. Не старела лицом Агаша до самого краешка жизни.

... А в родничок и по сию пору девушки камешки бросают. Не помнят для чего. Говорят, так бабки с матерями делали. А умываться ранним утром и вовсе забыли. Зато все дно-донышко устлано черными камешками, как жемчугом редким. Всю могилку Настёны-Мельничихи и ее ясноглазого покрыло. Ну и пусть. Что может быть лучше для красы женской, чем эти бусы из камешков темных, каждый из которых в руке девичьей трепетал жаром сердечным покрылся, а потом в родниковой воде на Настёниной груди жить-перекатываться остался.
               
3. Алёнкина любовь

Внучку свою Аграфена-коровница Алёнкой назвала. Кто как об этом думал, а у Агаши свой сказ. Лицо у девчонки мягким белым светом светится, ровно лён для рубах, в росе вымоченный. Такие рубахи в народе «аленными» прозывали.

 Много чего рассказывала Аленке бабушка. О влюбленном вороне и одолень-траве заповедной. О Настёне-Мельничихе и ее верной примете. Да только когда слышишь — не знаешь. Не знаешь — не чувствуешь, сердцем вглубь не берешь.

Обступает Алёнку весна со всех сторон. Солнцем стрельчатым, водой чуть приметной, крылом грачиным. Обступает, будто в плен берет, сердце тревожит. А как ему не тревожится, коли причина есть. Девчонка еще ее и знать не знает, а чувствует. Любовь в ней прорастает. Первая самая, из снов намоленая.  Не издалека-далеко, как часто случается, а тут, рядышком. Егорушкой кличут.

Самолучшую рубаху Алёнка на хороводы надевает. Тончайшую нить-самопрядку на посиделки берет, приданое готовит. Рубашку суженому шьет. Испокон веку так принято — одежду на все времена будущей жизни в девичестве готовить.

 Уж не один год внучка Агаши за приданым сидит безымянно-незнаемо. А вот этой зимой имечко под ладными руками на плетеном пояске появилось. Егорушка... И Егорушке Аленка люба. Да и родня не прочь их вместе связать.

Ладно-складно, как ручеек весенний. Уж и сговор был. И порядную о приданом составили. И «колышкам» жениховым смотр был. Так ведь если ладно-складно с начала самого, насторожиться бы надо. А у девчонки мысли цветут. До Покрова рукой подать, свадьбу играть. Да идти близко, почти всегда идти долго.
В то лето, по жребию, солдатчина на старостин дом выпала. На его младшего сынка.  Переложил староста самоуправно воинскую повинность  на двор  Стрельцовых.   А у  тех пять сынов  и все женаты, только Егорушка свободен. Посидела семья, подумала, и пошел Алёнкин суженый на двадцать пять годков служить-жить на солдатчине. Отцвели Алёнкины мысли. Одна она осталась. Что ж, и другие не прочь такую работницу в дом взять. Да усохла у девчонки душа. Не стала ее старая бабушка неволить. Да и польза от Алёны уж немалая пошла.

Грамоте Алёнку дед-пчельник соседский еще в детстве обучил. Так она одна на всю округу могла эти буковки в тканом поясе вывести. Дар был. А пояс — он завсегда первый подарок. Крестить, женить, в последний путь проводить — без него нельзя. А именной пояс на особинку, отдельной статьей вроде оберега тайного. Вот и не убывало у Аленки работы. Свое приданое так и осталось нетронутым в переполненном сундуке лежать. К чужому Алёнушка добавляла поясок своей работы особой. Года капают — рябины плачут. Не стало в избе бабушки. Осталась Алена-буквица, так ее теперь в округе окрестили, одна.

Раз в год, в самый жаркий июнь, освобождала она темный сундук, прокаляла солнцем приданое для сохранности, поясок с имечком в укладку добавляла. Двадцать уже поясков. А имя одно.  То самое, от которого мысли цвели и душа кипела. Егорушка... А когда двадцать пятый поясок почти закончила, испугалась.
Вдруг Егорушка мимо пройдет, другой засмотрится, ее не узнает.

Знает Алёна, нельзя девке-вековухе бабью одежду носить, приданое тратить. Да дома тайком нет-нет, а свадебную ярко-алую рубаху накинет, пояском затянет, поневой загородит.
А Егорушка уже в дороге близко совсем. Поясок, не однажды на холстинку ставленый, на себе несет. Алёнку-невесту молодой помнит. Думами ее замуж выдает. Детей от другого пересчитывает. Эх, сердце мужское неразумное. На скольких женских тайнах ты споткнулось-удивилось.

Июль тогда жаркий стоял. Сундук Алена-буквица в ту пору прожаривала, приданое нетронутое на ветру сушила. Двадцать пятый поясок  в руках держала-рассматривала. Вот такую ее Егорушка и застал. Что тут сказать. В молодости сердечный отпечаток самый крепкий да яркий. Оба друг друга сердцем вмиг и узнали. Свадьбы играть не стали, чего уж людей смешить. Повязал Алёнкин суженый новый поясок, старый бережно в углу на лавке оставил, да и пошел с утра на покос. А она ту самую свадебную одежду, что тайком мерила, надела и к нему с узелком обеденным на луг пошла. Вот, мол мы, люди добрые. Не прячемся. Не таимся. Счастье, так долго плутавшее, испить пробуем. Свой остатний век на друг друга потратить хотим.

Вот и все. Почти все.

Пояски Аленка-буквица до самого последнего часа для деревенских делала. Именные.
Потому самые заветные. Дар был. И в моем сундуке один такой имеется. Если на сердце скудно, достаю его, буковки читаю, имя любимого складываю. Может и вам такой из прабабушкиного сундука достанется. Тогда свет Аленкиной любви и вас, как меня сейчас заденет.
               
4. Забытый родник

Обезлюдела деревня вокруг Настёниной мельницы. Молодые по-новому времени на другое житьё-бытьё в город перебрались. Старые в свой черед в землю легли. Агафья-коровница внучку на ноги поставила и в февральскую метель вслед за своим ясноглазым с этого света ушла.

Заросли будыльём диким и лежбище деревни прежней, и мельница. Только черный ручей по-прежнему бежит. Да в семьях, которые из той деревни еще молодыми снялись, нет-нет, а и всплывет в день белого Покрова сказ о Настёне-Мельничихе и ее ясноглазом. Вспомнят и о роднике непростом, внукам на ночь расскажут. Видно поэтому слух о дивной воде, когда-то  давно Агаше-коровнице красу подарившей, изредка в народе всплеснется.

То песней легкой. То сказкой давней. А то прямым сказом-указкой из рук верных. Вот и я в свой черед о роднике Настёны-Мельничихи правду узнала. Узнала, да так сразу всем сердцем и поверила. Потому и пишу сейчас для вас. Потому и в верные руки передаю. Вдруг кому и выпадет найти ручей, где все дно-донышко черными камнями выстлано.

Ну, а что делать тогда, каждый для себя сам решит. Чудеса еще не редки на этом свете, где мы с вами живем.