Смотрю

Весенний день умыт дождём
и высушен на солнце,
а ты идёшь
по самой кромке моря,
играющего бликами веселья
и самою немыслимой расцветкой,
и волосы твои
острижены
по той нелепой моде,
что к нам пришла в конце восьмидесятых,
а волны, как котята, выгнув спинки,
спешат припасть к твоим ногам
и ткнуться носом,
и полизать твои босые пальцы
своим шершавым юрким язычком,

а на лице твоём такая безмятежность,
непобедимая уверенность в грядущем,
в котором будет только хорошо,
что если б увидали
твоё лицо
все войны, бедствия и катастрофы,
они, поджав хвосты, бежали б в тень,
по норам,
чтобы навек укрыться там
и больше
не появляться на пути идущей,
а я смотрю,
как ты идёшь,
смотрю издалека, сквозь годы,
в бинокль, с резкостью не наведённой,
без сожаленья и без грусти,
просто так,
как смотрят на дагеротипы
сегодня посетители музеев,
наполненные знанием о всём,
что не сбылось или сбылось
с момента съёмки,
и тут я просыпаюсь,
недосмотрев,
кряхчу,
встаю с дивана, разморенный с послеобеденного сна,
готовлю в чашке растворимый кофе,
сажусь читать в потрёпанной книжонке
о фермерах Йокнапатофы
и читаю то, что написал седой пропойца
с Юга СэШэА,
всё то, о чём и я долдоню здесь —
что всё проходит,
но не бесследно,
нет,
не без остатка,
а остаётся кое-что навечно,
чтоб тлеть в груди,
пусть слабым, неприметным,
но всё же тёплым
и заветным
огоньком.