Пушкин и мiр с царями. Часть2. Ссылка. Глава восьм

Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть вторая. Ссылка. Глава восьмая.


И это тоже – плод свободы,
И мыслей вольных – тоже плод…

    По возвращении из Кишинёва Пушкин продолжал находиться в приподнятом настроении. Он с удовольствием посещал приятелей и знакомых. Об интриге, закрученной против него Воронцовым он не имел ни малейшего представления, а  денежный дух «Фонтана» приятно радовал его, хотя немного расстраивали  известия   о   том, что поэма также широко распространяется друзьями и родными
поэта в списках, как и продавцами через магазины. Пушкин чувствовал, что теряет деньги и нервничал, но это была рабочая нервозность, она заставляла его думать о правильной дальнейшей организации издательского процесса.
     Воронцов в это же время продолжал плести свою филигранную паутину, время от времени посылая письма своим доверенным лицам, и в них отзывался о Пушкине в избранном им ранее ключе. Механизм интриги, уже запущенный графом в столице, в самом ближайшем будущем должен был сработать, но тут произошли никем не предвиденные очень серьёзные события.
      Внутреннее противостояние лидеров русской православной иерархии во главе с митрополитом Серафимом с линией Библейского общества и министерства народного просвещения и духовных дел  под руководством князя Голицына постепенно достигло апогея. Линия митрополитов, направленная на сохранение сложившейся традиции, печальным образом пересеклась с линий Библейского общества, направленной на взаимопонимание, толерантность и конкурентность христианских направлений. Дела пошли так, что благодушным решение задачи с определённого момента уже быть не могло.
     Внешним орудием митрополитов (и добавим – поддерживавшего их Аракчеева) был архимандрит Фотий, искренне считавший себя носителем идеи Божьего Промысла. За несколько месяцев до описываемых событий Фотий несколько раз обращался к Голицыну с такой просьбой: «Умоляю тебя, Господа ради, останови ты книги, кои в течение твоего министерства изданы против церкви, власти царской и всякой святыни, в коих ясно возвещается революция, или доложи ты помазаннику Божию». Голицын, с глубоким уважением и почтением относившийся к Фотию, ничего существенно в своей работе после этих обращений не менял – Библейское общество и министерство духовных дел продолжали работать по установившимся принципам.
     Православные лидеры с этим положением смириться не могли, тем более, что по своим каналам к ним тоже стекалась информация о готовящемся государственном перевороте, который при положительном для заговорщиков результате ничего хорошего православной церкви не сулил. Немного забегая вперёд, заметим, что по нашим, к сожалению, не до конца уточнённым данным, никто из сосланных в Сибирь декабристов впоследствии в содеянном перед Господом и его церковью грехе глубоко не покаялся, никто не принял монашеский постриг, никто не стал глубоко верующим прихожанином православной церкви, глубоко сожалеющим о содеянном. Декабристы стали цивилизаторами сибирского края, но духовный подвиг оказался вовсе не их делом. Может быть эти факты скрыли от нас советские историографы, но что мешает им обнаружиться теперь? Так или иначе, духовных задач лидеры тайных обществ перед собой не ставили, а значит – всё пошло бы на самотёк, а значит – по худшему для церкви сценарию.
      Это отлично понимали митрополит Серафим и его окружение, в том числе – и входящий в это окружение архимандрит Фотий. Для них наступило время действий.
      В начале апреля митрополит Серафим встретился с императором Александром и долго с ним беседовал. Через три дня император по совету митрополита встретился с архимандритом Фотием в присутствии самого Серафима. Оба священнослужителя говорили об очень серьёзном размахе в деятельности тайных обществ и подготовке ими государственного переворота с переменой системы власти в стране. Государь со многими аргументами вынужден был согласиться и попросил архимандрита Фотия предоставить ему свои соображения по поводу предотвращения катастрофических событий. Фотий
обещал просьбу государя выполнить в ближайшее время.
       Ещё через несколько дней,  на день Входа Господня в Иерусалим, в доме графини Орловой Фотий, встетился с князем Голицыным и тот попросил благословить его. Фотий Голицыну в благословении отказал и между ними состоялся такой диалог: «Фотий сказал: “В книге “Таинство Креста” под надзором твоим, напечатано: духовенство есть зверь, т.е. Антихристов помощник, а я, Фотий, из числа духовенства, иерей Божий, то благословлять тебя не хочу, да и тебе не нужно то”. “Неужели за сие одно?” – спросил Голицын. “И за покровительство сект, лжепророков, и за участие в возмущении против церкви с Госпером» - ответил ему Фотий».
      Разговор на этом не закончился, он перешёл в более напряжённую плоскость и в итоге Фотий анафематствовал, то есть, говоря по простому, проклял Голицына. Этот поступок заслужил полное одобрение митрополита Серафима, который сказал Фотию: «Вот ему должная плата. Что сделано, того уже переделать нельзя. Потерпи, чадо, если оскорбится царь на тебя, а добро будет от всего, ежедневно...»   
      Останавливаться было уже нельзя, вопрос плавно перетекал в плоскость «кто кого», и Фотий 29 апреля направил императору письмо с ответом  на заданные ему во время последнего свидания вопросы: «На вопрос твой, как бы остановить революцию, молимся Господу Богу и вот что открыто, только делать немедленно. Способ исполнить весь план тихо и счастливо таков:
           1.Министерство духовных дел уничтожить, а другие два отнять у известной тебе особы.
           2. “Библейское общество” уничтожить, под предлогом, что уж много напечатали библий и они теперь не нужны;
           3.Синоду быть по-прежнему и надзирать при случаях за просвещением, не бывает чего противного власти и вере;
           4.Кошелева отдалить, Госнера выгнать, Фесслера выгнать и методистов выгнать хотя главных».
      Ещё через несколько дней Фотий отправил императору второе письмо, в котором говорилось о необходимости борьбы с врагами церкви и государственной власти: «В наше время о многих книгах сказуется и многими обществами и частными людьми возвещается о какой-то новой религии, якобы предустановленной до последних времен. Сия новая религия, проповедуемая в разных видах, то под видом нового света (нового стола), то нового учения, то пришествия Христа в Духе, то соединения церквей (это был намек на прежнюю идею императора о возможности соединения всех христианских направлений воедино – прим. авт.), то под видом какого-то обновления и якобы Христова тысячелетнего царствования, то под видом так называемой новой истины, есть отступление от веры Божией, Апостольской, отеческой, вера в грядущего Антихриста, двигающая революцией, жаждущая кровопролития, исполненная духа сатанина. Ложные пророки ее и апостолы Юнг-Штиллинг, Эккартсгаузен, Тион, Бем, Лабзин, Фесслер, методисты, иригутеры”.
      Послание Фотия завершалось призывом к Александру встать на защиту русского православия и действовать так, чтобы рассеялись «враги Бога отцов наших и да исчезнут со всеми ложными учениями от лица земли нашея».
      Император был поставлен перед сложнейшим выбором. Он прекрасно понимал, что дело не в Фотии, и не в митрополите Серафиме – в их лице он столкнулся с позицией Русской православной церкви, и, как её истинный сын, он решил уступить.
      15  мая 1824 года указом императора князь Голицын был уволен от должности
министра Духовных дел и народного просвещения, а само министерство Духовных дел было закрыто. Министерство народного просвещения реорганизовывалось в отдельную структуру с традиционными для него функциями. Князь Голицын также был уволен от должности председателя «Библейского общества», которое временно возглавил митрополит Серафим. Протестантские проповедники Госснер и Фесслер были высланы из России. По этому случаю Фотий написал одному из своих сподвижников в Москву: «Порадуйся, старче преподобный,  нечестие пресеклось, армия богохульная диавола паде, ересей и расколов язык онемел. Министр нам Един Господь наш Иисус Христос во славу Бога. Аминь! Молюсь об Аракчееве. Он явился раб Божий со Св. Церковь и веру, яко Георгий Победоносец».
      Императору это решение далось чрезвычайно тяжело – кто бы что ни писал об Александре, но нельзя не признать того, что он в чрезвычайно дорожил избранными им людьми, а в число этих людей входил Кошелев, которого он вынужден был в определённой степени отдалить от себя, и чрезвычайно важным человеком для императора был Голицын, который явил на своём посту образец высокого служения делу так, как он его понимал. «Вот видишь, Александр Николаевич, не вышла наша с тобой затея», — сказал Александр Голицыну при увольнении, тут же предложив ему должность министра почт. При этом за Голицыным было сохранено место в Государственном Совете. Не прекратилось и духовное общение Александра и Голицына – они обменивались глубокими духовными посланиями вплоть до конца царствования Александра и впоследствии Голицын не позволил себе ни одного негативного высказывания о своём царственном патроне.
       К величайшему сожалению, история с закрытием Библейского общества и расформированием двойного министерства стала не только личной катастрофой князя Голицына и императора Александра, но и событием, в какой-то степени повлиявшим на ход всей дальнейшей русской истории.
      Да, русская церковь добилась устранения опасных конкурентов в борьбе за русские души и умы, может быть, она сделала это правильно – пастыри как никто знают свойства своей паствы, а русские люди в своём немалом количестве часто готовы очень легко отказываться от испытанных глубинных направлений движений ради новых и ярких только потому, что они новые и яркие. Охранительное направление очень часто бывает спасительным в конкретной ситуации, но одним охранением никогда нельзя решить всех встающих по ходу жизни задач, и если заниматься одним только охранением, то рано или поздно перед охранителем встанет непреодолимая стена изменившихся житейских обстоятельств.
      Митрополит Серафим и его окружение, боровшиеся за сохранение исключительного положения православной церкви в России безусловно действовали, исходя из высших душевных и духовных побуждений, но одержав желанную ими победу, они тем самым возложили на себя дополнительную ответственность за развитие последующих событий. Обнаружение недостатков духовной народной жизни и их методическое исправление теперь становились их задачей. Теперь они, митрополиты и епископы, должны были думать о том, как найти и применить новые, эффективные меры духовной пропаганды как в среде необразованного крестьянства, так и в среде постоянно расширяющегося образованного общества, которое не готово принимать плохо сформулированные постулаты в древней упаковке. Отныне митрополиты и епископы должны были думать    о    том,   как    церковь   будет  нести идеалы правды и справедливости в
постоянно усложняющемся мире.
      Митрополит Серафим знал жизнь, немалое время был одним из руководителей Библейского общества и прекрасно понимал все его цели и задачи, и безусловно соглашался с ними, но всякая организация в своей деятельности при выборе направлений движения тяготеет к наиболее простым решениям, а православная церковь осталась под управлением Синода, никто из архиерейской верхушки открыто ни разу не высказал идеи о возобновлении патриаршества в стране. То есть, лидеры церкви в своём подавляющем большинстве соглашались на роль церкви, как государственного ведомства, или иначе - на роль учреждения, со всеми недостатками, свойственными государственному учреждению. Мы с Вами по опыту прекрасно знаем все эти недостатки: неразворотливость, чрезвычайная медленность в принятии любых свежих и эффективных решений, торжество принципа «как бы чего не вышло» на каждом шагу, и тому подобные вещи. С закрытием министерства Духовных дел и глубокой реорганизацией Библейского общества Русская православная церковь, к сожалению, закономерно выходила на этот путь.
       Первые охранительные решения не заставили себя долго ждать. В 1823 году Библейским обществом был издан Краткий Катехизис митрополита Филарета (Дроздова),  а в 1824-м —  Пятикнижие Моисеево в русском переводе с Масоретского еврейского подлинника. Филаретовский  Катехизис под надуманными предлогами на долгие годы был изъят из употребления, а уже отпечатанное Пятикнижие было просто сожжено на заднем дворе столичной типографии, там, где оно перед этим печаталось, а набор был рассыпан. Сам факт сожжения священных для всех христиан книг вызвал у некоторых церковных иерархов и у самого императора тягостное впечатление, но Александр, отдавший бразды духовного правления в руки церкви решил уже не вмешиваться в происходящее, хотя он с величайшей грустью понимал, что многие его государственные деяния в результате этих событий теряют внутреннюю наполненность. Это, в частности, касалось идеи военных поселений, целью создания которых было не только облегчение жизни служилого солдатского сословия, не только создание мощного мобилизационного ресурса на случай военного времени, но и создание широкого слоя духовно образованных граждан, способных в нужное время с оружием в руках отстаивать личные и государственные ценности. С первыми двумя задачами вопреки рассказам советских и околосоветских историков Александр довольно неплохо справился, а вот вторая задача после реальной ликвидации Библейского общества и удаления князя Голицына от дел стала невыполнимой.
      Отдалённый печальный итог этих дел нам хорошо известен. Мы с Вами тут несколько раз говорили о нехорошем, вроде бы, духе мистицизма,  царившем в высшем дворянском обществе в описываемые нами времена, но после ликвидации Библейского  общества и запрета альтернативных церковных направлений это самое высшее общество вскоре почти утратило интерес к духовным поискам. Церковь, избравшая для себя позицию официоза, в дальнейшие годы не смогла предложить ничего животрепещущего молодым людям из образованных слоёв общества, и не повела активную борьбу за духовное просвещение малограмотного и вообще неграмотного народа. В результате этого молодые образованные люди, в том числе, и из высших слоёв общества, вместо изучения христианства погрузились в изучение социалистических идей, а простой народ утратил интерес к базовым духовным ценностям и к самой церкви вообще. Русская трагедия тысяча девятьсот семнадцатого года вмещает в себя много предшествовавших ей событий, в том
числе – и фактическую ликвидацию Библейского общества в 1824 году.
    
      Столичные события замедлили ход интриги князя Воронцова – главным действующим лицам было не до Пушкина. Граф, пристально следивший за всем происходящим из Одессы, это прекрасно понимал, и готов был некоторое время подождать. Рано или поздно он, безусловно, и так добился бы поставленной перед собой цели, но Пушкин дал ему новый козырь в руки.
      Этим козырем не стало стихотворение «Недвижный страж дремал на царственном пороге» - об этом произведении Пушкина, в очередной раз направленном против императора, Воронцов ничего не знал, и не мог знать, потому что стихотворение осталось незаконченным. Законченными были мысли Пушкина о его желании как можно скорее возвратиться в столицу, при этом ни у кого не прося ни за что прощения. Максимум на что всегда был готов поэт, по крайней мере, по его словам – так это на милостивое принятие дара свободы.
     Примерно в середине апреля он написал одному из своих друзей письмо. По одним данным, это было письмо Кюхельбекеру, по другим – Вяземскому, но важно не это. Важно то, что в письме были следующие строки: «... читая Шекспира и библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. — Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ),  единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать qu'il ne peut exister d';tre intelligent Cr;ateur et r;gulateur (что не может быть существа разумного, творца и правителя (франц.)), мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная».
      Удивительно то, что Пушкин в очередной раз пишет о своём мировоззрении в открытом письме, совершенно не задумываясь о том, что письмо это будет читать не только его адресат, но и другие люди, которым это положено делать в интересах их государственной службы, и что письмо до адресата в определённом случае может даже и не дойти. Так и случилось.
      Письмо было прочитано на почте и доставлено графу Воронцову. О большем подарке граф и мечтать не смел: государственный чиновник (а Пушкин был государственным чиновником) должен был исповедовать православную веру и тем более не имел права публично заявлять о своём атеизме. Графу оставалось только правильно распорядиться доставшимся ему в руки аргументом, и он думал, как это сделать наиболее удобным ему образом. В конечном итоге он адресовал сообщение о пушкинском атеизме в столицу графу Нессельроде. Сообщение это заканчивалось следующими словами: «…Кстати: повторяю мою просьбу, – избавьте меня от Пушкина, это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе».
      Что до англичанина, упомянутого в пушкинском письме, то фамилия его была, вроде бы, Гутчисон или Гутчинсон, но это не так интересно, как интересно то, что англичанин этот со временем возвратился на родину, и в конечном итоге в результате своих размышлений и поисков убедился в действительности бытия Божия. В итоге он стал выдающимся христианским проповедником и обратил в веру несколько тысяч людей. Мы же, находясь в теме нашей книги, можем лишь с сожалением констатировать тот факт, что Пушкин не поставил перед собой задачи в том разрезе, в каком её поставил перед собой Гутчисон,  если же поставил,    то   не   пожелал довести её до полного разрешения, а остановился на
половинчатом. Думаю, никто не будет спорить с утверждением о том, что половинчатые решения всегда являются признаком слабости на том направлении, на котором они принимаются – это не упрёк поэту, а грустная констатация факта.
     Пушкин тем временем радовался весеннему южному солнцу, играл на деньги в карты – благо они у него появились, и ухаживал за графиней Воронцовой, которая к тому времени постепенно начала осознавать, что её любовная история с Александром Раевским не совсем чиста и красива с его стороны. Графиню стал временами раздражать постоянный цинизм и насмешливый тон Раевского, хотя и к ухаживаниям Пушкина она серьёзно до поры не относилась. Воронцова Пушкин побаивался, но граф держал себя с ним вежливо, хотя и довольно холодно. В холодности этой Пушкин ничего грозного для себя не улавливал и продолжал жить удобной ему жизнью - даже известие о смерти Байрона в Греции серьёзно не изменило его настроения, хотя по этому поводу поэт, конечно же, взгрустнул.
     Примерно в середине мая в южных губерниях появилась саранча. Она с чрезвычайной прожорливостью уничтожала посевы сельскохозяйственных культур, и для составления отчётов по размерам опустошений графской канцелярии нужна была информация с мест. Для этого мелких чиновников из канцелярии губернатора отрядили, как бы теперь сказали, в командировки  по губерниям В число командированных чиновников попал и Пушкин. В предписании, вручённом ему говорилось: «Поручаю вам отправиться в уезды херсонский, елизаветградский и александрийский и, по прибытии в города Херсон, Елизаветград и Александрию, явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной, и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные к истреблению оной средства, и достаточны ли распоряжения, учиненные для этого уездными присутствиями. О всем, что по сему вами найдено будет, рекомендую донести мне».
     Пушкин воспринял поручение, как величайшее оскорбление, кроме того, приближался день его рождения – поэту исполнялось двадцать пять лет, и он готовился хорошо отпраздновать это событие. Категорически не желая никуда ехать, он написал письмо уважаемому им А.И. Казначееву, руководителю воронцовской канцелярии. В письме были такие слова;
     «Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти семь лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради бога не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость. Думаю, что граф Воронцов не захочет лишить меня ни того, ни другого.
Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или Петербурге можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 верст от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как паек ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моем времени и занятиях. Вхожу в эти подробности, потому что дорожу мнением
графа Воронцова, так же как и вашим, как и мнением всякого честного человека.
 <   >
Знаю, что довольно этого письма, чтоб меня, как говорится, уничтожить. Если граф прикажет подать в отставку, я готов; но чувствую, что, переменив мою зависимость, я много потеряю, а ничего выиграть не надеюсь».
Казначеев и Вигель, предвидя грядущие неприятности, пытались разрядить обстановку. Сам Вигель об этой истории пишет следующее: «Для отвращения сего добрейший Казначеев (начальник канцелярии) медлил исполнением, а между тем тщетно ходатайствовал об отменении приговора. Я тоже заикнулся было на этот счет; куда тебе! Воронцов побледнел, губы задрожали, и он сказал мне: «Любезный Ф. Ф., если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце!» А через полминуты прибавил: «также и о достойном друге его Раевском». Последнее меня удивило и породило во мне много догадок».
    Пушкин же, написав письмо, почёл себя свободным от командировки, исчез на несколько дней из города и, по довольно достоверным слухам, провёл их в имении своего приятеля Л.Л. Добровольского, где с вином и под чтение стихов праздновал день рождения. По возвращении в город он написал свой знаменитый отчёт о поездке:
                Саранча летела,  летела,
                И села,
                Сидела, сидела – все съела,
                И вновь улетела.
    Предчувствуя реакцию графа на такой отчёт, Пушкин сообщил А.И. Казначееву о своём желании подать в отставку с государственной службы – он твёрдо намерился жить в Одессе литературным трудом вплоть до прекращения срока своей ссылки. Казначеев, гораздо более глубоко предчувствуя все возможные последствия смелых шагов Пушкина, пытался отговорить его от принятия скоропалительных решений. Поэт же, в свою очередь, не собирался от них отказываться. Существует черновик его письма Казначееву на эту тему, написанный в оригинале по-французски, а значит – не для официального употребления: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным. О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться.
     О моем жаловании? Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями и т. д. Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые. Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство; а я слишком уважаю этого человека, чтобы желать унизиться перед ним. На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости.
Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной.
Единственное, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства, я в конце концов добьюсь ее. Я уже   поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это, — самый трудный шаг сделан. Если я еще пишу по вольной прихоти вдохновения, то, написав стихи, я уже смотрю на них только как на товар по столько-то за штуку».
       Восьмого июня Пушкин подал на высочайшее имя прошение о своей отставке. Он не знал, что в тот же самый день в столице графом Нессельроде была подписана бумага следующего содержания: «Высочайше повелено находящегося в ведомстве государственной коллегии иностранных дел колл. секр. Пушкина уволить вовсе от службы».
      Первый акт интриги, запущенной графом Воронцовым, успешно завершился в его пользу, но Пушкин об этом ничего не знал, а граф в привычном для него стиле не раскрывал до нужного дня имеющихся на его руках козырей. При этом от имени Воронцова в разные важные места рассылались письма, в которых Пушкин изображался самым негодным образом.
      В это же самое время в Одессу приехала с маленьким сыном Николаем княгиня Вера Вяземская, жена друга Пушкина, князя Петра Вяземского. До этого Пушкин не был знаком с Вяземской, и они быстро подружились, именно подружились – никто из них не имел видов друг на друга. По этому поводу не знаю, что сказать о Пушкине, а Вяземская всегда была верна своему мужу и любила его. Пушкин в Вяземской нашёл добрую собеседницу, которая с интересом изучала его, старалась понять и не приставала с невыполнимыми советами, в то же время стремясь как-то поддержать неуёмного поэта в сложные минуты. Вяземская тесно сошлась с Воронцовой и у них очевидным образом сформировался некий общий взгляд на Пушкина, который сильно отличался от взгляда графа на поэта и раздражал его. По этой причине Воронцову не нравилась дружба его жены с Вяземской, но тут повлиять на супругу он никак не мог – графиня умела отстоять свои интересы.
      Пушкин отдыхал, играл в карты, выигрывал, проигрывал, и больше проигрывал, чем выигрывал. От денег, полученных им в марте, уже ничего не осталось и он, надеясь на брата Льва, как на своего финансового агента, предложил ему продать в столице кому-нибудь до конца года права на «Кавказского пленника» за 2000 рублей. Тогда же, но без особого успеха, он опять пробовал писать поэму о цыганах и третью главу «Евгения Онегина».
     Политикой в это время поэт почти не интересовался, хотя как раз в это время в Греции бурлили революционные события. Будущий декабрист В.Л.Давыдов как-то упрекнул Пушкина в равнодушии к греческим делам, на что Пушкин ответил ему своими наблюдениями за мизерным поведением знакомых ему греков, не слишком стремящихся бороться за свободу собственной родины. О том же, но ещё более подробно, он тогда же писал Вяземскому. В жизни, которую в те дни вёл поэт, для него не было ничего непривычного, Воронцов держал себя спокойно, в глазах поэта и дальше ничто не предвещало грозы.
      11 июля граф К.В. Нессельроде отправил Воронцову письмо, в котором сообщалось; «Я подавал на рассмотрение императора письма, которые ваше сиятельство прислали мне, по поводу коллежского секретаря Пушкина. Его величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкрепленных, в это время, другими сведениями, полученными его величеством об этом молодом человеке. Все доказывает, к несчастию, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественное поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сем письма. Его величество поручил мне переслать его вам; об нем узнала московская полиция, потому что оно ходило
из рук в руки и получило всеобщую известность. Вследствие этого, его величество, в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списков чиновников министерства иностранных дел за дурное поведение; <  > император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, которое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами».
      Это письмо уже приближалось к Одессе, а Пушкин, ещё находясь в неведении о нём, писал А.И. Тургеневу: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпеньем ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое. <  >  Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой».
      По поводу этого пушкинского письма можно только сказать известно фразой: человек предполагает, а Господь располагает, а ещё интересно обратить внимание читателя на то, что позитивные отношения с Инзовым Пушкин ставит в заслугу себе, не отдавая очевидную пальму первенства своему кишинёвскому благодетелю…
      Воронцов очень быстро получил желанное для себя известие из Петербурга. Теперь он мог быть полностью удовлетворён. Почти сразу после прихода письма в графскую канцелярию Пушкина известили о его содержании. Поэт был потрясён. Абсолютно растерянный, он впопыхах прибежал к княгине Вяземской без шляпы и перчаток, которые он в растерянности от свалившегося на него известия где-то позабыл. Вяземская взялась его успокаивать, хотя особого успеха не добилась.
      Пушкин сразу вычислил виновника своей высылки и в величайшем раздражении написал  свою знаменитую эпиграмму на Воронцова, начинавшуюся словами «Полу-милорд, полу-купец…» Эпиграмма мгновенно распространилась среди всех знавших и Пушкина и Воронцова, Безусловно, эпиграмму прочитал  и сам Воронцов, но он с прежним холодным видом продолжал принимать Пушкина в своём доме, показывая тем, что он якобы не имеет к происходящему никакого серьёзного отношения.
      Состояние Пушкина в то время было смесью раздражения, злости и растерянности. Женщины, находившиеся в то время рядом с ним, а именно – Вяземская и Воронцова, это прекрасно видели, и в первую очередь они видели растерянность. Пушкин по самым разным причинам вызывал у них глубокую женскую жалость. Он то собирался подчиниться приказу и ехать в Псков, то вдруг начинал нервничать и собираться бежать через Константинополь к грекам, и эту идею обоим женщинам несколько раз он очень серьёзно высказывал. Они не могли его не поддерживать на словах и в то же время не могли не видеть его полной финансовой несостоятельности и трагического положения, в котором он сразу же оказался бы за границей. Поэтому и княгиня, и графиня на словах занимались подобием организации его побега за границу, а на самом деле затягивали дело так, чтобы побег этот ни в коем случае не состоялся.
      К тем же дням относится разгадка истории с романом, якобы имевшим место между Пушкиным и Воронцовой. Воронцова тогда уже всё поняла насчёт сути своих отношений с Раевским, по поводу чего Раевский даже устроил ей нечто вроде    публичного    скандала,    и   внутренне она была свободна для каких-либо
отношений.  Если   в последние две недели пребывания Пушкина в Одессе между
 поэтом и графиней что-то было, то это можно объяснить его симпатией к Воронцовой, и смесью симпатии, женской жалости и какого-то ощущения семейной воронцовской вины с её стороны. Всех деталей этой истории мы никогда не узнаем, но чувство глубокого взаимного уважения, с которым расстались эти два человека позволяют нам говорить о правильности нашей версии. Однако, в любом случае эти отношения были очень непродолжительны, потому что уже тридцатого июля 1824 года Пушкин, получив прогонные, или по теперешнему, командировочные деньги, выехал из Одессы в родовое село Михайловское Псковской губернии.