Фрески

               
          Поэма

Оценивая суть пространства,
Ты думал — бросить на весы:
Уютной комнаты убранство
И берег средней полосы.

Чтоб с головой зарывшись в книги,
Ногами утренней росы
Касаться, растворяясь в миге,
Не глядя вовсе на часы.

И вспомнив с завистью о сплине
Тех лет — фантазии обвал,
Твой дух над Сихотэ-Алинем
И над Онтарио взмывал.

И книжных образов наркотик
В сознанье детское проник:
И ножны веером и кортик
И в птице бронзовой тайник.

Пока в порту отходит судно,
Твоя кружится голова.
Оса, над спелой вишней нудно,
Качает сладкие права.

Ты в предвкушении разгадки,
Таинственно, как летний вор,
Не забывал с рязанской грядки
Сорвать пунцовый помидор.

Народ тянулся в Луховицы,
Где рай героям соцтруда.
А на забор ленивой львицей
Взбиралась кошка, как всегда.

Срываясь, падала в ромашки,
Когда, жалея свой покой,
В серванте дребезжали чашки,
В ответ на гром сверхзвуковой.

И таял в небе бледный прочерк,
Так высоко, что мир иной
Был ближе лётчику и лётчик
Шептал — хана или Ханой.

Как заводной, цыплёнок юркий
Метался, бабушка, как мел
Была, ей показалось юнкерс,
Как чёрт на бреющем ревел.

Всё в брызгах солнечных сверкало:
Стекла прозрачная броня,
Чуть-чуть жемчужного оскала
И чуб из рыжего огня.

Как голова упал подсолнух
И поднималась пыль со дна
Оврага, в двадцать пять не полных
Уже мелькнула седина.

Виденье прерывалось — это
К калитке сто тридцатый ЗИЛ,
Небесно-голубого цвета,
Из рейса дядьку привозил.

И вот распахивалась дверца,
Кабины запах удивил
Удушьем, ты, с восторгом в сердце,
На звуковой сигнал давил.

Тот летний день окутать сном бы
На век: охоту на жуков
Картофельных и гекатомбы,
С беззлобным матом мужиков.

Диктантам, каторге вечерней,
Ты подвергался, как дикарь.
Из нежных лепестков и терний
Формировался твой словарь.

Ты получал свой сытный ситник
Из недр убогого сельпо.
А дед выпрашивал лафитник
В надежде дерзкой и слепой.

В ночном тумане, призрак млечный,
Ты цепенел, как идиот
И слышал, что кузнечик певчий
Подруге знаки подаёт.

И золотой кувшинки запах,
И неуёмный козодой
Трещит, и пруд, в глубоких лапах,
Русалку прячет под водой.

Ты узнаёшь в уснувшем юнге
Себя и слышишь там и тут:
Пираты или нибелунги
Всё о сокровищах поют.

Сон перспективою обратной:
Грот-мачта, попугай, костыль,
Окно, Москва в золе закатной
И Новоспасский монастырь.

Кинотеатр с полуаркой —
Палладианства образец.
Трамвай и Ждановского парка
Аллеи, и с тобой отец.

Как одиночеством оттуда
Повеяло, хоть от тоски
Спасала магия этюда
На клетках шашечной доски.

И сердце не справлялось с ритмом —
Отец похлопал по плечу.
О, как сверкнул глазами Фридман
И согласился на ничью.

И фраза, колкая, как спица
Была оставлена в конце:
«Ну-ну!» — и всех злодеев лица
Мелькнули на одном лице.

Он вышел прочь, цветущий тополь
Парк неподвижности лишал,
В земле разрушенный некрополь,
Как призрак прошлого лежал.

Над мирным прахом усыпальниц
Оркестр в ракушке играл,
Весёлым блеском медный глянец
В закатном солнце догорал.

Над тишиной подземной крипты,
Где спят грузинские цари —
Болельщиков футбольных крики
И матерятся вратари.

Последний луч блеснул на шпиле
Церковной башни угловой
И он подумал: «В миттельшпиле
Ошибся!» — и пошёл домой.

А ты опять скучал за партой,
Другим занятьям не в пример,
Заглядывал всё больше в карту
И полумрак небесных сфер.

Бродил в Крыму, в солёном ветре,
Терялся в замыслах творца,
В неотразимости Ай-Петри
И Ливадийского дворца.

Гремел прибой, шумели травы,
Казалось, дрогнул мегалит,
Как будто оживали тавры
Под тяжестью могильных плит.

Здесь география простора,
Как моря Чёрного висок,
Он весь, как яблоко раздора,
Как самый лакомый кусок!

Век на исходе. Ты не школьник.
Наметился один из тех —
Простой любовный треугольник
И в этом смысле, как у всех.

И в геометрии мгновений,
И в сумме внутренних углов,
Намеренность прикосновений
Недоказуема без слов.

Но эпизод, как сон прервался
И вряд ли кто-то виноват,
Что так легко нарисовался
Из треугольника квадрат.

Под слоем пыли и загара
Ты скрылся, словно нет границ,
Теперь влечёт тебя Саккара
Блуждать, как тень среди гробниц.

Где мумий золотые лица,
Уста немы и взгляд ослеп.
В заклятьях мёртвая столица
Оберегает каждый склеп.

Блестящий скарабей под звёздным
Мерцаньем — крошечный Сизиф,
Толкает в гору шар навозный,
Он весь ничтожество и миф.

Искрясь шагреневой спиною
И рыжей бахромою лап,
Перед вселенною самою
Как бог египетский и раб!

Аквариум аэропорта,
Зима и снега кутерьма.
И в звучном имени Лефорта,
И парк старинный, и тюрьма.

Эклектика почивших в бозе:
Часовня или мавзолей,
Так близко к вечности и возле
Забвения, во тьме аллей.

И кирхи след простыл, и мрак тут,
Где адмирал просыпал прах.
И по Владимирскому тракту
Трамвай гремит, как в кандалах.

Иконостас озябших окон
И тусклый свет, как при свече.
Стекло туманное, твой локон
Мерцает на моём плече.

Вагон кряхтел на повороте,
Как откровенье пронеслось
Нечаянно, в полудремоте,
Что так скрипит земная ось.

Что так, разламывая скрепы,
Трещит империя по швам
Неповоротливо и слепо,
Приоткрывая бездну нам.

Всё прошлое, как день вчерашний,
Где старых суеверий груз:
И призрак Сухаревой башни,
И страшный чернокнижник Брюс.

Колдует граф, играет роком,
В молитве припадает ниц,
То к линзе льнёт прилежным оком,
То в небо запускает птиц

Железных. Я вполуха внемлю,
Вполглаза вижу — дом не тот.
Но главное, сойдя на землю,
Не перепутать век и год!

Не перепутали, под кровлей
Мы в келье нищей и простой,
Но, кажется, зловещий Кромвель
Готов нарушить наш покой.

Всей тяжестью железнобокой
Мир подминается в момент
Ползущей тварью многоокой,
С муз’ыкой гусеничных лент.

И мы тут, со своей любовью
Некстати. Таяло шоссе
В муаре. Намечались кровью
И мемуары, и эссе.

И каждый шаг — пространства проба.
И лёгкость ложная и лоск
Лишь в памяти. В Пещере Гроба,
О, как потрескивает воск!

И глохнут звуки литургии,
Переходя в арабский торг.
Витают запахи другие —
Кому печаль, кому восторг.

Восточных специй эскапада,
Зачатки ада, жуть сама —
Лотки рассыпчатого сада,
И подворотен закрома:

Имбирь, сирийская душица,
Алеппский перец, куркума,
Шафран — сознанья чтоб лишиться,
И фенхель — чтоб сойти с ума!

И в лавке, где потёртый пуфик,
Рука потянется к нуге,
И, вот уже, торговец куфий
С тобой на дружеской ноге.

За эту приторную кому,
Рахат-лукум и пахлаву,
Воздать всевышнему какому
Восторгов липких похвалу?

Пока звенит на блюдце сдача
Ты растворился средь людей,
И вот, перед Стеною Плача,
Ортодоксальный иудей.

И спелых глаз его маслины,
Как всех веков переворот,
И долетает крик ослиный
Сюда, от Золотых Ворот.

В дырявых майках, драных кедах
Плывёт поток полунагой,
Песчаник, кипарис и кедр
Второго Храма под ногой.

Мельканье сумочек и ранцев
Исчезло, словно карнавал,
У базилики францисканцев
Ты на скамейке задремал.

Среди сует и жутких каверз,
Зацвёл миндаль, отяжелел
Кузнечик и рассыпал каперс
Плоды — Екклесиаст жалел.

В том жарком доме, в диком поле,
Где пыль ложится, как муслин —
Металлов окислы и соли,
И кварц, и шпат, и каолин.

И кобальт синевой полночной
Блестит, и медь, как изумруд,
И марганец в расцветке сочной
Просыпал золотой кунжут.

Ты в пекло льнёшь, как дух бесплотный,
Как будто мёдом кирпичи
Намазаны в стене шамотной,
В утробе муфельной печи.

А в мыслях: «Ремесло моё ли,
Однообразный этот блеск?
Куда как веселей майолик
Цветной орнамент и гротеск!»

Стемнело. В небесах Венера.
Мерцает точкой поздний рейс.
В траве, как меч легионера
Блестит росой железный рельс.

И полусгнившую кирасу,
Ещё чуть-чуть, отыщешь здесь.
Царь Ирод выйдет на террасу,
Охваченный злодейством весь.

И фарисей Иосиф Флавий,
Хлебнув фалернского вина,
Прозрев, запишет, что в анклаве
Вновь Иудейская война.

Но также пахнет кориандр
И мята дразнит и анис,
Официанты на верандах,
За сребреник — любой каприз.

Одна из самых пёстрых фаун
На левантийских берегах.
Здесь чувствуешь себя, как фавн,
Где бабочки, как тлен и прах.

И нам любая тля на плечи
Садится и звенит ладонь.
Здесь всё летит на наши свечи,
Судьбе навстречу, на огонь.

То муравей, то шарит шершень,
Паук заметил свой улов:
Бронзовки изумруд, как перстень
Сверкает в самой мгле углов.

Сгущая пурпур, в дымке млея,
Луна взойдёт на небосвод
Лениво, словно Саломея
На блюде голову несёт.

Деревьев тени или фрески
Качнулись в глубине ночной,
Самаритянин добрый, в блеске
Веков, вкушает мир иной.

Но с Вельзевулом всё смешалось.
Истлевший филистимлян дух
Сквозит. Какую злую шалость
Затеял повелитель мух?

Кричит удод, у анемона
Всё мнимому покою льстит,
И он богаче Соломона,
Когда роса на нём блестит.

Вопросы у царицы Савской,
Разряженной и в пух и прах,
Растаяли с любовной лаской
И благовонием в веках.


И грозные сменились царства,
В развалинах запечатлев
Напоминанье, как лекарство,
Где смешаны любовь и гнев.

Что это: милость или кара?
Ты перемене рад любой,
Переезжаешь мост, где Нара
В нирване наравне с тобой

Течёт в неведомые дали,
Туда, где лето, дача, лес.
Где младший? Только и видали —
На крышу с девочкой залез!

Велосипедные поездки,
И солнечно, и рокот гроз,
И тьма грядёт, и молний всплески,
И ливня летнего гипноз.

И небо чёрною дырою
Зияет, и сидишь, как мышь,
Как будто со своей Ордою
Нагрянул грозный Тохтамыш.

Всё, как змея, шипит разрядом
И светится стальным огнём,
Не там, где Серпухов, а рядом
На миг становится, как днём:

Там над сараем, над беседкой,
Над можжевеловым кустом
И у забора, где с соседкой
Болтали важно о пустом.

В стеклянных клеточках веранда
Потеет, и зажгли свечу,
И капель некое глиссандо,
И я отсюда к вам лечу.

Где вы — доверчивые дети,
Кругом потоп, библейский Ной
Спасает нас, и всё на свете
Подчинено любви одной.

22.04.24 — 18.05.24