Синдром единственного ребёнка. 16. Женька Габерштр

(Недетская повесть о детстве)

16.Женька Габерштро

Женька – Овсяная солома. Почти как Джек Соломинка. Но не Джек! Да и я не была Джоанной Друриком, хотя они мне оба очень нравилась и в двенадцать-тринадцать лет, я буквально зачитывалась «Джеком Соломинкой».

С Женькой мы были друзьями. Вообще-то, он был Ивановым, но родная фамилия его мамы Габерштро – овсяная солома. И свои рисунки Женька предпочитал подписывать  этой фамилией, при этом он всегда шутил,  что один знаменитый художник Иванов уже есть и их будут путать. И ему очень нравилось когда его называли именно Габерштро.

Ох,  как мы с ним резались в ножички! Сначала Женька не умел  даже ножа в руках держать. Точнее, нож он брал лишь только для того, чтобы точит карандаши, ведь Женька был рождён художником.  Мы с ним приятельствовали ещё с детского садика, но особой крепкой дружбы тогда не было. Мы вместе играли, рисовали, лепили, но затем расходились из садика по домам и потребности увидеться во вне садичное время у нас не было. После садика  мы попали в разные школы и виделись очень редко, так как  учебные смены не совпадали, то у него первая – у  меня вторая, то наоборот. К тому же, мой дом находился в другом районе города.  Мы  узнавали друг о друге только от наших мам, они были хорошими знакомыми. А виделись лишь тогда, когда я ночевала у бабули, потому что Женькина семья жила в доме неподалёку.

Но потом при Доме пионеров открылась изостудия. Женька первым узнал об этом и прибежал к нам домой с этой сногсшибательной новостью. С той поры и окрепла наша дружба.

Так вот,  о ножичках. Играть в ножички Женька не умел. Зато я метала  нож  с ручки, с лезвия, с уха,  со лба, и даже с носа.  Мы очерчивали на земле круг и резались в ножички до умопомрачения. Потом нам этого показалось мало, и мы нарисовали мишень на дверях нашего сарая и стали метать ножи в цель.

Мама увидела эту мишень и истыканную дверь, когда зачем-то пошла в сарай. Нас с Женькой в тот момент там не было, но зато бегали какие-то мальчишки. Мама спросила у них, зачем они превратили в мишень именно дверь нашего сарая, на что получила ответ, что это не они,  а длинная чёрная девчонка. Маме ничего не оставалось делать, как извиниться перед мальчишками. Они были так этому удивлены, что убежали, и больше у сараек не показывались.

А мы продолжали упражняться в меткости. Однажды за этим занятием нас застала тётя Неля, Женькина мама, когда пришла в гости к моей маме, и очень обрадовалась.  Она  сказала маме, что Лена воспитывает из Женьки мальчишку и это очень хорошо, потому что больно уж он похож на девочку.  И добавила, что если бы в раннем детстве…  И замолчала, и махнула рукой.

Но я-то прекрасно знала о Женькином раннем детстве.  Услыхала однажды как об этом говорили мама с приятельницей.  И вовсе я не подслушивала, а просто  рисовала в комнате. А мама с приятельницей сидели в кухне, пили чай и разговаривали в полголоса.  А если уши в зоне слышимости, то и полголоса их не спасут от рвущейся внутрь информации.  Особенно мои уши, которые слышали с удивительной тонкостью.
 
Родной отец Женьки был настоящим изувером. Когда он напивался – на   его пути лучше было не попадаться. Но как не попасться на пути в двенадцатиметровой комнатушке?  И пьяный  папашка начинал цепляться к тёте Неле по всякому пустяку, где он их только выискивал, ведь к тёте Неле и комар носа не подточит. Но, как говорится: «Если наш комар захочет, всё равно он нос подточит!».  Так что подтачивал, только так! И не  просто цеплялся, а распускал руки.

Но пиком изуверства было когда он садил двух-трёхлетнего Женьку, родного сына,  на высоченный шкаф. Папашка был почти двухметровый, а тётя Неля миниатюрна, хрупкая.  Женька на шкафу заливался слезами и пытался спуститься.  Он мог разбиться в любую секунду. Тётя Неля бегала около шкафа, тоже умывалась слезами и умоляла изувера  пожалеть ребёнка, и пыталась сама вскарабкаться на шкаф, но сразу же получала тумаков.  Через какое-то время папашка засыпал, и тётя Неля с трудом снимала Женьку с верхотуры.

Однажды мама с приятельницей проходили мимо их дома и услышали истошный крик из окна,  детский и женский, а следом яростную нецензурную брань.  И сразу всё поняли. Они похватали какие-то валяющиеся невдалеке палки и ворвались в комнатёшку. И шарахнули изо всей силы мерзавца палками. Он не ожидал такого напора, да уже и пьян был изрядно.  И женщины втроём с ним справились  и выкинули за двери.  Женьку со шкафа сняли, и он наревевшийся, испуганный,  измученный сразу заснул. Тётя Неля покидала в  чемодан Женькины вещички и  ушла к родителям.  Больше она в свою комнатёшку не возвращалась.  Она подала на развод, а потом Женькиного папашку вообще посадили в тюрьму и он исчез из их жизни.

Через несколько лет тётя Неля вышла замуж за хорошего человека. У Женьки появились сестрички.  Семья получила от завода  огромную трёхкомнатную квартиру, в которой  родители выделили Женьке под мастерскую комнату. Не знаю, помнил ли Женька о своём раннем детстве, я никогда его об этом не спрашивала.

Женька действительно походил на девчонку, маленький пухленький, с огромными голубыми глазами и с круглым хорошеньким личиком, обрамлённым каштановыми кудряшками, Надень на него платье – готовая девчонка. Он совсем не умел драться и я постоянно за него заступалась.

Изостудия стала нашим вторым домом.  Мы занимались пять раз в неделю, по программе художественной школы.  С той лишь разницей, что рисунок, живопись,  композицию и пленэр у нас вёл один и тот же человек, настоящий художник с настоящим худграфовским образованием, наш обожаемый Владимир Константинович. Как вспоминается мне сейчас, он был совсем ещё молодым, но нам казался очень и очень взрослым. И  мы его, даже между собой, называли только по имени-отчеству.

Мы  с Женькой учились уже в одном классе, после восьмого он перешёл в нашу школу. И  весь девятый класс мы просидели с ним за одной партой. На «камчатке», у окна.  К этому времени Женька уже окончательно решил стать художником. Все уроки напролёт он рисовал.

А я сочиняла стишки. Нет, конечно, учиться я тоже успевала. Но  сочинить стих на уроке – это было особым шиком.  А на переменке влезть на парту и как Ленин с броневика, декламировать всему классу что-нибудь бунтарское, например это:

Ужасный час! Сейчас
В  класс войдёт Генвас!
Поправит на носу очки,
Расширит кОшачьи зрачки,
И заорёт, как будто в бане:
«Товарищи, прошу вниманья!»
Стараясь всех перекричать
И наконец урок начать.
А мы смеёмся и вопим,
Мы делом заняты своим,
Кто на ушах стоит, кто как
И наши воли глушит «маг».
А братья Дибичи на спор
Малюют на стене узор.
Генвас нам что-то прокричит,
Потом в молчанье постоит,
Потом он врежет по столу
И влепит братьям по колу.
И в наступившей тишине,
Назло жаре, назло весне
Журнал откроет и начнёт
Весь на бунтующий народ
К доске по списку вызывать
И аксиомой донимать.
А если кто стоит-молчит,
Он сразу схватит кондуит
И чётко впишет замечанье:
«Товарищи, прошу вниманье
На шалопая обратить,
Он начал слишком уж дерзить!»
Затем  он объяснит урок,
Который сам понять не мог.
И мы отравимся домой
С пустой предельно головой.
Ужасный час! Сейчас
В  класс войдёт Генвас.

Генвас… Геннадий Васильевич… Он был нашим учителем математики, прекрасным специалистом и очень хорошим порядочным мягким человеком, добротой которого мы беззастенчиво пользовались и порой пытались сорвать урок.

Сейчас-то с высоты своих лет я думаю, какими же охломонами и неслухами мы были.  Пытаться  срывать уроки у такого человека! Это ж надо додуматься! Слава Богу, что такие попытки были крайне редки и только в майские дни  нашего девятого года обучения, когда стояла неимоверная жара, в распахнутые окна врывался ветер, будоражащий юные незрелые умы, души и сердца и неукротимо зовущий на волю. С такими исходными данными сидеть в кабинете шестым уроком, да ещё уроком алгебры,  было просто невмоготу.

В тот раз этот  свеженький стишочек был встречен, что называется, бурными продолжительными аплодисментами. Я стояла на парте, спиной к дверям и дирижировала  народом,  скандировавшим последнюю строчку.  И вдруг скандирование резко смолкло. А я продолжала размахивать руками  и выкрикивать: «Ужасный час…»  За спиной раздались одиночные хлопки. Я оглянулась, у доски стоял Генвас. Меня просто сдуло с парты и я даже не поняла, как оказалась на своей «Камчатке».

- Замечательно! – сказал Генвас, - наконец-то и мне посвятили стихи!
Я готова была провалится сквозь нарту и оба этажа школы.

А Генвас продолжал: «Экземплярчик стихотворения мне, пожалуйста. Я его сохраню, как реликвию! Я знал, что ты пишешь стихи, но не думал, что столь злободневные. Пожалуй, я дам тебе персональное задание – зарифмовать учебник алгебры».

После этих его слов класс просто-таки взвыл от восторга и зашёлся хохотом. После урока я вручила Генвасу переписанный листочек со стихотворением и пробормотала слова извинения.

Генвас забрал листочек и сказал: «Ладно, Воле Петровне жаловаться не буду! А шыдэвру твою сохраню». И по тому как он произнёс эту «Шыдэвру» я поняла, что таковым он данный стишок не считает,  А ещё мне сало ясно, что Генвас не сердится.
 
На следующее утро парни в классе донимали меня вопросом: «Ну что, Лалаянчик, зарифмовала  алгебру?!»

А вот с химией фокус со стихами на прокатил, хотя и не был столь вызывающим. Так, подпольное неафишируемое четверостишие для местного пользования и поддержки Женькиного духа.

 Дисциплина на химии была не то, что идеальной, а идеальнейшей в сотой степени.  У этой учительницы, с её драконтовскими методами, мы девятиклассники и пошевелиться-то боялись. Перед ней я цепенела, как перед всеми удавами мира, вместе взятыми.

В очередной  раз, когда раздали тетрадки с контрольной  по химии, Женька обнаружил у себя целый частокол. Алые колы красовались на полях в количестве трёх штук. Я написала на листочке:

Кровожадная химуля
В сердце мене вонзила пулю.
Я  сейчас и двойкам рад,
У  меня колы стоят.

И сунула листочек Женьке. Но...

У нашего химического Драконта была удивительнейшая способность в один и тот же момент находиться в разных местах кабинета химии. Она была одновременно у доски, у кинопроектора, в каждом углу, в каждом ряду, у каждой парты и у нашей с Женькой персонально.

Так что, записка была перехвачена. Разразился односторонний скандал. Маму, разумеется,  поставили в известность, классного руководителя тоже. Нас  с Женькой пересадили.  Больше никаких кар со стороны нашего классного Классного – Юрия Ивановича не последовало, недаром мы его называли «Наш самый классный Классный!»

Отсидев уроки, мы Женькой мчались в Изостудию. И рисовали там до умопомрачения. И Владимир Константинович был просто уверен, что мы непременно поступим в художественное училище или на худграф. За три года  он вложил в нас массу знаний и заложил основы будущего мастерства.

Да, школу живописи и рисунка мы прошли у него очень основательную.  Учебный курс был рассчитан на четыре года и к окончанию школы, мы должны были этот курс закончить.

Но вмешалась судьба в лице городской парторганизации – нашего Владимира Константиновича кооптировали в горком партии сразу вторым секретарём. И сколько он не уверял, что ему надо хотя бы выпустить студийцев – его не послушали. А нам дали нового учителя, тоже художника, только театрального. Это был хороший добрый знающий человек, но после Владимира Константиновича мы его не восприняли. Мы дружно перестали посещать занятия и  старый состав изостудии распался.

По окончанию девятого класса Женька устроился работать в театр, художником. И  перешёл учиться в вечернюю школу.  Он звал меня тоже уйти в театр и в «вечернюю», а потом вместе поступать на худграф.  И я даже несколько раз была у него на работе, видела какие огромные декорации он рисует. Но к этому времени я уже твёрдо решила стать археологом и поступать на истфак.

После Женька поступил на худграф Уфимского института культуры, а я на истфак Уральского государственного университета. И наши пути окончательно разошлись.

Последний раз мы виделись на третьем курсе. В зимние каникулы мы с папой летели в Грузию, а Женька то ли в Москву, то ли в Ленинград. Из-за непогоды все рейсы откладывались на неопределённое время.  И мы столкнулись с Женькой в аэропорту прямо нос к носу. Точнее, нос к носу – это потом, после моего окрика на весь аэропорт: «Габерштро!».

Парень, прошедший мимо, вздрогнул и резко обернулся на крик.  Это было как пароль. И он бросился искать крикнувшего этот пароль. Вот тут-то мы и столкнулись. Радости не было предела. Мы, проболтали всё оставшееся до полёта время.  Женька очень вырос,  вообще длиннота и худоба,  выше меня на голову.  Он собирался обзавестись семьёй и показал фотографию невесты, очень красивой изящной девушки. Она была балериной.  И я поняла, что мы по-прежнему друзья, несмотря на то, что столько времени не виделись, потому что таким сокровенным делятся только с друзьями.

Через год Женька вместе со своими родителями и женой уехал в Германию, тогда советским немцам разрешили туда переселиться.

Друзья детства…