Восемь сонетов об осени - восьмой

Поэтическая  интерпретация  восьмого станса из стихотворного цикла Ду Фу «Восемь стансов об осени».

Как змея, извиваясь, вползает все выше дорога,
вот и озеро Мейпи – осенние воды чисты. 

Ароматного риса не склёвано птицами много,
только  фениксов нет – на павлонии гнезда пусты.

Растеряли свои украшения красавицы феи,
собирали их весело, в лодках катались затем,

как Ли Пи и Го Тай – небожители и корифеи…
Вспоминаю, скоблю - ведь и сам поседел я совсем.


     Перевод с китайского (подстрочник) и комментарий Н. Конрада.

      Куньу - Юйсу... дорога сама извивается и кружит.
      Северный склон пика Цзыгэ... ведет к Мэйпи.
     Ароматный рис... оставшиеся не склеванными
      попугаями зернышки.
      Голубая павлония... осталось старое гнездо фениксов
      на ее ветвях.
      Вместе с красавицами собирал зеленые растения
      весною, с ними переговаривался.
      Вместе с сянями усаживался в лодку... вечером
      только приходил в другое место.
      Моя красочная кисть вмешивалась и в явления
      природы.
      Седая голова... пою стихи, смотрю вдаль... скорбно
      поникаю головой.

      Последний станс "Осеннего цикла" опять воспринимается как воспоминания. В горах, недалеко от Чанъаня, есть озеро Мэйпи. Это живописное высокогорное озеро, одно из любимых мест дальних загородных прогулок. Ду Фу в годы своей жизни в столице часто бывал на берегах этого озера, обычно с друзьями - братом и поэтом Цэнь Вэнем. Одну из таких прогулок он описал в 753 г., т. е. еще в спокойное для страны время, в стихотворении "Песня об озере Мэйпи". В данном стансе поэт как бы видит перед собой дорогу к этому озеру: упоминает места, через которые она проходит, обращает внимание на то, как она вьется по горным склонам, поднимаясь к Цзыгэфынъинь - Пику фиолетовых палат, одной из вершин хребта Чжуннаньшань, Южных гор, высящихся к юго-востоку от Чанъаня. На северном склоне этой вершины и лежит озеро Мэйпи.
      Само озеро и весь его район еще во время Ханьской империи входили в границы дворцового парка, а в местности Куньу был выстроен павильон. Тут же вилась живописная горная речка Юйсу.
      Поэт вспоминает, как он во время одной из своих прогулок - вероятно, той, которая описана в "Песне об озере Мэйпи", по-видимому, особенно запомнившейся ему, - видел еще уцелевшие от попугаев, во множестве водившихся в этих местах, зернышки "ароматного риса" - какого-то растущего здесь растения. Видел на огромной голубой павлонии старое, оставленное обитателями гнездо фениксов.
      Упоминание о фениксах резко меняет общий тон стихотворения: оно опять уводит в иллюзорный мир. Феникс в действительности не существует: это сказочная птица китайских легенд. Но дело не просто во внесении поэтом в свое воспоминание элемента сказочности.
      Древнее предание рассказывает, что люди в первый раз увидели феникса, когда ими стал править Шунь, государь-мудрец, один из Совершенных людей глубокой древности. Стали считать поэтому, что появление феникса служит знаком того, что государством управляют мудро, что в обществе царят добрые нравы, что вокруг разлито благополучие. Поэтому-то Конфуций и горевал, что в его времена "Феникс не появляется" ("Луньюй", IX), а мы знаем, что это было связано у него с осуждением правителей его времени.
      Ввиду этого слова Ду Фу о том, что он по дороге в Мэйпи увидел старое, оставленное гнездо фениксов, должны восприниматься так же, как и восклицание Конфуция. В полном виде оно таково: "Феникс не появляется... Река не выносит знаки... Конец мне!" {24}.
      "Река не выносит знаки" - не выносит из своих глубин то чудесное существо - "лошадь-дракон", на коже которого Фу-си, другой Совершенный человек, другой государь-мудрец древних преданий, прочитал первые в мире письмена. Появление из воды этого сказочного существа - такой же признак мудрого, благого правления, как и прилет феникса. Конфуций, наблюдая, до какого плачевного состояния правители его времени довели страну, выразил свою оценку в таких символических образах.
      В свете этих образов понятно, что хотел сказать Ду Фу своими словамми о старом, оставленном гнеде фениксов., В них содержится не менее суровая, чем у Конфуция, оценка положения, до которого довели страну правители его времени. И только старое гнездо феникса напоминает о былом благополучии. В нем остались лишь недоклеванные птицами зернышки. Эти слова тоже звучат символически. Вторую строфу последнего станса комментаторы пытаются понять то в реальном плане, то в фантастическом. Одни полагают, что в стихах этой строфы поэт говорит о себе, продолжая свои воспоминания о прогулках у озера Мэйпи. В этом случае вполне реальны и "красавицы", с которыми он собирал что-то яркое, зеленое; думают, что речь идет о каких-то красивых ярко-зеленых растениях. Другие считают, что "красавицы" - это сказочные феи, а "зеленое" - их украшения, сделанные не то из "зеленого камня" (вероятно, малахита), не то из перьев зимородка. Феи играли на берегу и растеряли эти свои украшения. И вот поэт вместе с ними их собирает. Слова "весною с ними переговариваюсь", как будто бы благодаря упоминанию о весне имеющие вполне определенный смысл, некоторые комментаторы хотят понимать как "обмен украшениями". Что же касается "сяней", о которых говорится в следующем стихе, то, по мнению одних, это просто друзья поэта, с которыми он катается на лодке; по мнению других - маги, волшебники.
      Есть, однако, старый рассказ, несомненно известный поэту, о том, как двое друзей - Ли Пи и Го Тай - катались по этому озеру, а видевшие их восклицали: "Вот катаются сяни!" Предание говорит, что это было во время Ханьской империи {25}. Не унесся ли поэт опять от Мэйпи своего времени к Мэйпи эпохи Хань, этой идеальной в его представлении древней поры? И тогда "красавицы" должны восприниматься также в этом аспекте - это бывшие здесь когда-то прекрасные обитательницы этих мест.
      Последние две строки станса - горестное заключение. Когда-то, думает поэт, его стихи были исполнены такой силы, что действовали на самое природу; они могли уничтожать для него и пространство и время. Такое представление о силе поэзии, ее могуществе, почти сверхъестественном, было распространено среди многих поэтов средневекового Китая. И вот теперь, думает Ду Фу, он как будто по-прежнему "поет", т. е. слагает и читает нараспев, свои стихи, но ни времени, ни пространства он преодолеть с их помощью не может. "Седая голова" - знак того, что не он, поэт, властвует над временем, а оно над ним. "Смотрю вдаль" - в сторону Чанъаня; это знак того, что не он, поэт, господствует над пространством, а сам в его власти. Поэтому скорбно поникает глава измученного "думами о родной стране", "любовью к родным садам" поэта.
      "Восемь стансов об осени" действительно могут не нравиться тем, кто считает, что поэтическое произведение должно быть ясным по мысли и точным по словесному выражению; что никаких загадок оно содержать в себе не имеет права. "Прекрасной ясности" в осенней поэме Ду Фу нет.
      В поэме, прежде всего, два плана: внешний и внутренний. Внешний план - то, что поэт видит в природе; внутренний - то, что происходит в его душе. Оба плана не отделены друг от друга; они перемешиваются, сплетаются, притом весьма прихотливо. По поверхности течет какой-то поток, как будто вполне определенный; и вдруг его течение уходит куда-то в глубину и на поверхности появлялся откуда-то из глубины другое течение; бывает, по первое течение не исчезает и второе только присоединяется к нему; присоединяется, а не сливается. Есть что-то, управляющее этими двумя течениями, но оно скрыто где-то в глубине и внешне ни в чем не выражается.
      В каждом из этих двух основных планов - своя двойственность. Во внешнем плане смешивается то, что поэт непосредственно видит перед собой, т. е. картина осени в Куйчжоу, с тем, что предстает перед умственным взором в далеком Чанъане; в том и другом случае выступает то настоящее, то прошлое. Иначе говоря, налицо двуплановость не только пространства, но и времени.
      Во внутреннем плане соединено личное и общественное. Появляются мысли о себе, о своей неудавшейся жизни, и тут же рядом - о своей стране, о ее печальном состоянии. Прихотливо перемешаны одно место с другим, настоящее с прошлым.
      И, наконец, еще одна двойственность: смешение реального с иллюзорным. Такое смешение присутствует и во внешнем плане, и во внутреннем: то вполне реальная местность, конкретная деталь обстановки, то какой-то фантастический мир; то совершенно реальная история с очень точными подробностями, то история, облеченная в совершенно сказочные одеяния; в последнем случае - в каком-то причудливом сочетании действительного и воображаемого.
      В дополнение ко всему этому - наличие особого плана, как бы стоящего за всем целым. Из приведенного разбора видно, что многое в стихах поэта понятно только в связи с целым комплексом ассоциаций, облекающих какой-либо образ, только при знании символики некоторых образов, только при учете душевного состояния поэта и его общего умонастроения. А это все требует знания истории - той, которая развертывается на глазах поэта, и прошлой; знания литературы, раскрывающей, как народ представлял себе и свое прошлое, и свое настоящее; знания поэзии, воспевающей то и другое.
      Но в этом сложном произведении есть все же нечто совершенно ясное и понятное. Это - "родных садов сердце" и "о родной стране думы", т. е. тема своей жизни и судьбы и тема жизни и судьбы своей родины. Обе эти темы настолько переплетены друг с другом, что их просто невозможно отделить. Ду Фу - поэт, у которого действительно личное слито с общественным, переживание своей судьбы - с переживанием судьбы всей родины. Но доминанта в этом едином сложном звучании безусловно тема родины. Это вообще характерно для творчества Ду Фу.
      Но тема своей жизни и жизни родины подана у Ду Фу в этой поэме поэтически по-иному, чем в других его стихах. Он облек ее в образы, приподнятые над действительностью. Из приведенного разбора видно, что поэт все время обращается ко временам Ханьской империи. Для китайцев его времени это была древность их страны, то же, что для итальянцев эпохи Возрождения древний Рим, Римская империя. В глазах людей итальянского Возрождения эта древняя империя представлялась не в своем реально-историческом существе, а как образ величия, славы, государственной мудрости, расцвета общественной мысли и жизни. Тем же была для китайцев VIII в. древняя Ханьская империя. Ду Фу именно так и представил ее в своей поэме, но не рационалистически, а в особой образности, заимствованной из старых легенд и преданий. И в этой образности растворилась и исчезла собственно Ханьская империя даже в идеализированном представлении. Осталась "циньская земля", "область древних царей", осталась родина.

      "Восемь стансов об осени" появились в 766 г. вскоре, уже в 770 г., поэта не стало. Незадолго до того один за другим умерли два других больших поэта - современники Ду Фу: Ван Вэй (701-761) и Ли Бо (701-762). Еще раньше закончил свой жизненный путь самый старший из этого замечательно- о поколения - поэт Мэн Хао-жань (689-740). Но уже жил на свете Хань Юй (768-824) - поэт, публицист, философ; за ним следовали: поэт Бо Цзюй-и (772-846), публицист Лю Цзун-юань (773-819), новеллисты и поэты Бо Синь-цзянь (775-826) и Юань Яжэнь (779-831). На смену одному славному поколению приходило другое, столь же славное {26}.
      Жизнь этих двух поколений заняла в общем около полугора столетий, а если считать по годам их творческой деятельности - около столетия: с середины VIII до середины IX в.
      Это было замечательное столетие: пора интенсивной перестройки страны. Рухнула надельная система - та форма организации хозяйственной жизни. на которой укрепился и развился феодализм в Китае, - а вместе с ней и раннефеодальное централизованное государство - политическая форма, соответствовавшая экономическому строю того времени. Страна продолжала оставаться феодальной, но на смену одной форме феодальной собственности приходила другая. Крестьянин, до этого обрабатывавший участок казенной земли, предоставленный ему правительством в строго регламентированном размере в виде надела, и отдававший часть получаемого продукта казне, теперь стал работать на земле, которую он считал своею; служилое сословие, представители старой знати из держателей "должностных" и прочих привилегированных наделов уже открыто стали собственниками поместий. Свобода земельных сделок, развязанная хозяйственная инициатива, накопление средств повлекли за собой расширение обработки земли и привели к росту поместий и к укреплению относительно зажиточного слоя крестьян-собственников. Но одновременно крестьяне малоимущие, малоземельные с трудом вели свое хозяйство, и среди них все более увеличивалось число зависимых от помещика-феодала. Правительство вынуждено было отдавать под контроль местных владетелей целые области, в которых по своим путям развивалось хозяйство. Включались в хозяйственную жизнь новые обширные районы. Города, уже в VII в. ставшие центрами производства и торговли, жили интенсивной, разносторонней жизнью. Росло число и значение организаций ремесленников и торговцев - цехов и гильдий. Ремесленное и торговое население в городах увеличивалось в числе, укреплялось в экономических позициях, росло в культурных требованиях. Наряду с внутренней торговлей большой размах приобрела и внешняя: торговыми сношениями Китай был связан не только с Кореей и Японией, но и со всем миром Юго-Восточной Азии; постоянными гостями в больших городах-портах Юго-Восточного Китая стали персы, арабы, малайцы. Чанъань в VIII в. - город с миллионным населением, в составе которого был значительный слой иноземцев, главным образом из "Западного края", т. е. Восточного Туркестана и Средней Азии. Во дворцах знати и в увеселительных кварталах звучала "западная музыка", были в ходу "западные пляски". Столичные модницы одевались и причесывались на "западный манер".
      Возник многочисленный слой представителей культуры - писателей, публицистов, философов, художников. Они создавали свои содружества, в которых горячо обсуждались не только вопросы литературы или философии, но и текущей политики и общественной жизни. Развивавшееся книгопечатание способствовало распространению различных сочинений. В Чанъане и Лояне, второй столице страны, были книжные лавки. Именно к этому слою образованной, высококультурной интеллигенции и принадлежали названные поэты, публицисты, ученые. Такой была историческая обстановка, которая их породила и в которой они жили. И черты этой обстановки стали явственно обрисовываться именно с середины VIII в., особенно после мятежа Ань Лу-шаня.
      Понадобилось, правда, еще довольно много времени, прежде чем новые порядки укрепились. Это произошло лишь после огромного по масштабам крестьянского восстания последней четверти IX в., вошедшего в историю под названием "Восстания Хуан Чао" (по имени своего главного предводителя {27}. Однако после этого восстания наступил уже второй этап обрисованного процесса. В нем были свои славные имена. Все же писатели, публицисты, ученые, названные выше, принадлежат к первому этапу.
      Как назвать эту полосу истории Китая? Несомненно это - феодализм, но феодализм, сопряженный со многими новыми явлениями в экономической, политической и культурной жизни. Главное в этом новом - повышение значения человеческой личности. Это хорошо выразилось в формуле, возникшей в то время: "Человек... Поскольку мы живем в мире человека, надлежит быть верным ему, человеку". Именно человеку и стали служить литература, искусство, философия. Не следует ли поэтому называть эту эпоху "Гуманизмом" в хорошо нам известном по истории Запада историческом смысле?
      Вместе с темой человека перед общественной мыслью того времени с огромной силой встала тема родины, ее состояния, ее судеб. Публицисты главным образом эту тему и разрабатывали. И разрабатывали с огромной любовью к своей стране, с беспокойством о ее положении, с тревогой за ее судьбы, с восхищением перед ее прошлым величием, с надеждой на такое же величие в будущем.
      Обе эти темы - человека и его судьбы, родины и ее судьбы - по-разному звучали в произведениях писателей этого замечательного столетия. С особой силой они прозвучали в творчестве Ду Фу. "Восемь стансов об осени" - одно из свидетельств этого.