Дом в Грохольском переулке

            
                В конце  восьмидесятых годов, по заданию редакции мне, молодой журналистке, была предложена необычная тема для статьи в известной газете. Статья должна была рассказать о почётной  старости советского человека. Я обзвонила всех своих знакомых и наиболее интересным вариантом мне представилась пожилая женщина, соседка  моей подруги. Мы познакомились. Я была приглашена на чашку чая.               
                Маргарита Александровна оказалась дивным собеседником, и уже через неделю моя статья была готова. Я принесла материал главному. Он пробежал  исписанные ровным почерком листочки, и посмотрев на меня бычьим глазом, нервно выдохнул:
              - С ума сошла? Ты что понаписала? Это достойная старость советского человека? Золото, клады, попы, церкви, бандиты, малины в Марьиной роще?! На нары захотела? С глаз моих - долой! Писать надо  про ударников коммунистического труда, про покорение космоса, про вести с полей, а ты о чём?! Иди работай!
                И медленно разорвал черновик статьи. Журналисткой я не стала. Поняла, что без вранья и подтасовки там не обойдёшься. Не моё. И вот  прошли годы, и теперь моя статья видится мне совсем наивной на фоне безобразия, которым пичкают нас СМИ. И я решила написать то, о чём рассказала мне  Марго (так она велела называть себя). Многое  стёрлось  из памяти, а что-то ушло безвозвратно. Увы. Но тем, что осталось хочу поделиться с читателем.
               
                Рассказ  старой москвички.

                Родилась я до войны в Грохольском переулке Мещанского района. Отец был рабочим, а мама воспитывала меня и моего брата. С нами жила мамина мама, моя бабушка. Жили мы тесно и неуютно, в подвале старинного, некогда барского, двухэтажного дома. Хозяева покинули его сразу после революции, и дом пошёл под коммуналки. Правда на втором этаже жила портниха тётя Ядвига, полячка, а я дружила с её дочкой Соней, и была поражена огромным комнатам  с  красивой мебелью и коврами, хрустальной посудой и телефоном. Полячка занимала весь второй этаж. Мы же ютились в небольшой, продолговатой комнате, да ещё печка занимала половину. И если бы не моя бабушка, первые впечатления от жизни были бы  неуютными и печальными: теснота, грязь, крысы, скудная пища, вши. Если бы не бабушка.
                Ей было уже за восемьдесят, но ходила она прямо, гордо подняв голову. Роста была высокого, и что называется в теле. В молодости служила сестрой милосердия, и помогала самому профессору Пирогову! Пожалуй с тех времён к ней пришла эта закалка мужественности: никогда не раскисать, быть в форме, и никому не жаловаться. Одежда её всегда была чистой и наглаженной, особенно запомнила я тёмное платье с белым накрахмаленным воротничком. До сих пор  удивлена, как ей удавалось быть такой прибранной и такой величественной в тех условиях. Даже после смерти, когда я увидела её, она была безупречна элегантна.
              - Как  это после смерти?
              - У нас во дворе была поленница. Топили дровами, и вот мы с девчонками часто там играли, мне было лет семь. Поджидаю я как-то своих подружек, сидя на дровишках, а бабушка год уже как умерла. Так вот. Сижу и девчонок жду, а из-за дерева выходит моя бабуля. Такая величественная! В  накрахмаленном воротничке, и строгом платье. Я обомлела и говорю:
              - Бабушка! А  ты разве не умерла?
Она улыбается и молчит. Я вскочила и к маме бегом. Рассказала ей, а мамуля мне говорит:
              - Когда видишь умерших сразу перекрестись. Помнишь как тебя  бабушка учила? Вот так и крестись.
                Уж как не помнить? Бабушка меня и в церковь водила на Новою слободу. В те годы в Москве несколько церквей открыты были. И к нам  ближе всего на Новослободской, не вспомню в честь кого построена была та маленькая церковка. Ездили на огромном троллейбусе. Он медленно тащился, троллейбусы были деревянными, не могу точно сказать крыша ли была деревянной, корпус ли, только вот и осталось в памяти, что  очень большой и деревянный. Ручки золочённые, а  на  первой площадке огромное зеркало. И очень был просторный, или мне, малявке, так казалось. И вот от Сретенки до Новослободской, мы добирались  минут сорок, если электричество было, а потом пешком до храма, а если не было электричества, долго шли пешком  через дворы.  К утренней вставали очень рано, голодные, и я в церкви уже с ног валилась, а бабушка на меня только шикала, и тихо  шептала: «Терпи!» Если я начинала головой крутить, тут же получала от неё подзатыльник. Недавно вот была с внучкой в церкви. Сейчас ведь тоже много храмов открыли. Но… как всё изменилось. Дети бегаю, кричат, прихожане разговаривают между собой. Во время службы торгуют  свечами и иконами! Старушки с подносами для пожертвования ходят, расталкивая прихожан. Люди начинают суетиться, доставать кошельки, лазать по своим карманам в поисках денег. И это во время Божественной Литургии. Разве  пожертвование не должно быть тайною? Пусть левая твоя рука не знает, что делает правая. Так говорила мне бабуля. А ещё она говорила:
             - Пришла в Храм, затаись. Слушай батюшку, опустив глаза долу.
Запомнила я эти наши походы на всю жизнь, запомнила  такую тишину в Храме, перед Херувимской, что слышно было как свечи трещат! Только вот когда бабуля умерла, я уж и не ходила в церковь. Что-то всё одна суета пошла. В школе училась я плохо. Всё бы в куклы играть. Так и не выучилась. То продавщицей работала, то на заводе, то в домах убирала. И помню из всей жизни только детство. Счастливое, спокойное и радостное. Из нашей подвальной комнатки выходило во двор окно, и если встать на цыпочки, то видно было весь двор. Мы с Сонькой встанем, бывало,  на стульчики и наблюдаем  что во дворе делается. Две такие лысенькие головки.  Под ноль были стриженые.
              - А почему лысенькие? - удивилась я.
              - Вшей много было. Всё было заражено вшами. Особенно летом, в жару. Вот и стригли детей налысо, чтобы меньше этой гадости нападало, а взрослые голову керосином мыли. Им ведь нельзя было налысо. Работать надо было. Антисанитария была бесконечная. Вши, крысы, тараканы. Папа у меня недавно умер, и вот лежит в гробу, лицо  счастливое такое, а нос так и остался  надкусанным.
             - Кем?
             - Крысой,- улыбнулась Марго, - мы же в подвале жили. И крысы с нами. Они на ночь ложились к нам в ноги, как кошки. Зимой конечно, когда холодно и ничего не сделаешь. Деваться было некуда. Отец однажды проснулся ночью, а одна крыса прямо  под его рукой  дрыхнет, он её столкнул, а она прыгнула, и нос ему надкусила.

               И Маргарита рассмеялась. Мне же было не до смеха. Помню, что я вся съёжилась. Марго встала, прошлась по комнате, и весело сказала:
             - Ах, девочка, девочка, жизнь это не только радость и покой, это ещё и неприятности, подлость, страх, унижения. Вот в начале шестидесятых на Москве ходили слухи страшные о том, как священник один поседел за два часа. От страха и ужаса. А ты говоришь крысы...да это всё мелочь.
             - А что тогда были священники?
             - Они всегда были. Много церквей закрыли, но службы  продолжали
служить. А как бы тогда Россия матушка держалась? Она только на службах Богу и держится.
             - А как это священник поседел за два часа?
             - На исповеди. Чекист один, большой очень чин, в НКВД работал, никак не мог умереть, мучился страшно от какой-то болезни,а умереть не умирал. И решил батюшку позвать, чтобы покаяться в своих злодействах. Исповедовался он два или три часа и говорил о таких ужасах, что священник поседел, выслушивая грешника. Вот какова она жизнь.
               Я почувствовала как у меня волосы зашевелились.

"Это какие такие ужасы, от которых за два часа можно поседеть?"- подумала я.
Но это был один из первых страшных сюрпризов Марго. Предстояло узнать много неведанных ранее загадок жизни московской. Маргарита Александровна улыбнулась:
             - А ты, верно страшнее таракана ничего и не видела? Не унывай. Сейчас мы с тобой свеженького заварим чайку и продолжим беседу.   
Разливая крепкий чай по чашечкам, она сказала:
             - У меня была очень тяжелая жизнь, но я никогда не унывала. Никогда. Мне всегда было  комфортно в этой некомфортной земной жизни. А почему не знаю. Я всегда надеялась на лучшее, хотя всю жизнь простояла у плиты и корыт. Конечно, грезилась мне и другая жизнь, я чувствовала её. Особенно после одной яркой встречи с известным человеком. Ту встречу я запомнила навсегда. Но даже когда ничего не получилось, и жизнь продолжала  оставаться серой и пасмурной, я всё равно надеялась на лучшее. Пусть его никогда и не случалось, этого лучшего, но надежда умирает последней. А надежда была со мной всегда. И может быть поэтому мне всегда интересно было жить. Да и сейчас интересно! Представь себе, очень интересно!
             - Марго, расскажите ещё о детстве, о доме в Грохольском!
             - Дом был очень необычный. Очень. Кто там раньше жил - неизвестно, но находили в нём много разного. И клады, и запасы вина и иконы спрятанные под пол. Однажды, не вспомню какой это был год, наши мальчишки, дворовые, залезли во флигель для прислуги (он на то время был уже приспособлен под склад), и нашли вино. А мы с Сонькой, наблюдали за ними. И вот ждём когда они выйдут, а их нет и нет. Час нет. Два. Мы  решились сами туда пойти, влезли на чердак, а наши мальчишки валяются мёртвые.
             - Как мёртвые? Умеете вы развеселить, Марго!
Женщина хитро улыбнулась:
             - Это нам показалось. Мы же не знали, что они пьяные. Валяются на полу, без движения, практически не дышат. А что десятилетнему мальчишке надо, чтобы свалиться? Да на голодный желудок! Сто грамм вина достаточно. Мы заорали во все тяжкие, и  побежали за взрослыми. Оказалось, что  наши мальчики нашли целый  склад вина. Там была какая то дверца незаметная, за большой картиной, а они её  открыли. И из бочки напились вина. Я сама видела сколько там ящиков с вином было! А какие красивые… И написано было на чужом языке.
                - И куда же всё это богатство делось?- спросила я у Марго.               
                - На следующий день подкатила большая машина, и  люди в форме снесли ящики с вином  в кузов. Хозяева убегая за кардон, видно очень торопились. До вина ли!  Кладов  в Грохольском переулке тоже много находили.  Мы с Сонькой, кстати, прямо у крылечка бывшей дачи дворянской, что рядом стояла, нашли две золотые монетки, крупные такие!  Родители  у меня забрали, и велели молчать о находке. В войну нам очень помогла эта монетка. Мама на хлеб выменяла.
                - А Соня куда дела свою?
                - Да тёте Ядвиге наверное отдала, хотя у той  такого добра хватало. С ней  в то время расплачивались старинными монетами, картинами, сервизами. Мы с Сонькой в большом сундуке, в спальне ,прямо мешочки с деньгами старинными находили. Смотрели просто, и клали назад. Портниха она была уникальная. Вся Москва к ней ходила. Но особенно я запомнила двух дамочек. Уж вот сколько  прожила, и повидала всякого, и во всяких богатых домах работала, но таких барышень  никогда не видела.
Я переспросила:
                - В богатых домах? Разве после войны были богатые люди? Как это? У нас же, в стране Советов, равноправие.
Маргарита Александровна долго смеялась:
                - Да ты совсем наивная девочка, а тебе ведь уже лет  двадцать пять! Богатые в нашей стране всегда были, есть и будут. Но это даже не богатые. Не могу, милая объяснить. Это те люди, которых никогда не трогают  ни при каких властях, ни при каких революциях и разделах. Они вне закона.И вне правил. Это я, конечно позже поняла, приходилось от других слышать о таких особах. Но  послушай что я тебе расскажу. Однажды  мы с Сонькой сидели  в своём любимом  подвальчике и наблюдали за  обстановкой во дворе. Вдруг подъезжает машина. Какая - то бархатно чёрная, и с огромными колёсами. Из машины выходит  водитель и открывает поочерёдно дверцы, сначала правую, потом левую. Выходят две женщины. В белоснежных перчатках, по локоток, и  каких-то немыслимых шляпках.На  руках, прямо  поверх перчаток, кольца и  браслеты  надеты  сияющие, а юбки! Широкие, воздушные и шуршащие.  И вот они идут мимо нас и улыбаются,  а юбки:  шур, шур, каблучки цок,цок, и  меховые манто до пола…  А запах!  Мне уже много лет, и я знаю что такое французские духи, но тот запах не похож на французские духи.  Он незабываем.К нам в Грохольский, много  сретенских  урок и жиганов заходило,  и они доставали своим марам  хорошие духи, да и воровали у нэпманов вещички дорогие,  но то что было на тех дамочках  и рядом не лежало! Не говорю уж про украшения.
Я заволновалась как собака на выставке:
                - Марго, Вы меня просветите кто такие урки,жиганы и мары.
                - Это  бандиты и менялы, по нынешнему фарцовщики, а мары это их  крали.
                - А вы что же с бандитами были знакомы?
                - Не знаю как сказать. Мы всех знали.  Знали, что  они живут на ворованное. Но своих они не трогали, да и что нас трогать: голь перекатная. Одевались эти ребята шикарно, но однако повторюсь:
до тех дамочек им было далеко. И кто они были, эти барыньки, и кто были их мужья,  не знаю до сих пор, и не узнаю. Из какого-то другого мира. Ещё запомнила их глаза, длинные и зелёные, холодные и безразличные. Как у ящериц. И вот  они прошли мимо нас,  и поднялись к  тёте Ядвиге. Мы за ними, по тихому. Хотели с Сонькой спрятаться и послушать о чём они говорят. Но тётя Ядвига никогда не пускала нас к себе, когда к ней приезжали такие клиенты. И что мне, маленькой девочке до этих взрослых тётей? К Ядвиге толпы  женщин ходили. Но никого не запомнила своим детским умом. Кроме этих двух барынь. А уж барыни были… будь здоров!
                - Интересно… первый раз такое слышу…
                - Да, есть вещи которые человек всегда слышит первый раз. Но рядом с такими воспоминаниями встают иногда  иные. Жуткие  и печальные. Никогда не ворошила их в памяти, но что-то вот тебе захотелось рассказать. Только  вряд ли  разрешат это напечатать.  Об этом и в те времена говорилось шёпотом.Это было уже после войны, мы жили недалеко от Склифа, а прямо за его забором был ещё забор, и там держали  немецких военнопленных. Мы бегали пару раз на них смотреть... лучше бы и не бегали. Мне кажется именно тогда я решила для себя, что никогда не буду унижать людей, даже если это  враги.  За этой  колючей оградой, прямо на земле, жили эти несчастные пленные, вернее то, что от них осталось. В грязных обмотках на высохших скелетах, и с бесконечно  печальными глазами. Жили, спали, ели, оправлялись. Всё на одном месте. Как животные.
                - Но они же  напали на нас! Вот и поделом,- возмутилась я.
                - Знаешь девочка, я женщина необразованная, и мало что понимаю. Однако в России всегда жалели арестантиков и подавали им. И ещё  ведь немец – это не значит фашист. Люди умные говорили тогда, что есть какие-то  нормы продовольствия на военнопленных ещё с первой мировой войны, этих же не кормили  вовсе. Кажется  кусок чёрного хлеба и стакан воды на весь день. А они ведь работали, строили Москву… а ещё их очень избивали. Однажды мне пришлось это увидеть. Русский народ  жесток  настолько, насколько и милосерден. Но самый страшный факт заключался в другом. От голода пленные немцы ели друг друга…это до чего же может человек человека довести!
                - Ну,Марго!- возмутилась я,- что это вы такое говорите!? Ели! Не верю!
                - Ещё как ели , милая. Народ таких вещей не придумает. Были очевидцы.
                - Сырыми ели? – прошептала я.
                - Нет, жарили на костре, – усмехнулась Марго,- кто же это скажет?
В тот  вечер, а я запомнила это навсегда, наша беседа как-то грустно оборвалась, и я пошла  домой. Столько всяких мыслей металось в моей голове, и не хотелось, не хотелось в это верить. А верить надо было, такое выдумать нельзя. Да и не тот человек, Маргарита Александровна, чтобы выдумывать. Меня в ней сразу поразила огромная  открытая искренность.
                В следующую нашу встречу, мы не поднимали тему о немцах, я просила её  рассказать  о бандитах. Ведь мне казалось, что с этим классом в нашей стране покончено раз и навсегда, и что все бандиты  выловлены и сидят в тюрьмах. И я внимательно слушала следующее повествование старой москвички.
                -Столько лет прошло, а я их всех по именам помню, всю эту гоп-компанию, как называли  их во дворе: Валерка, Васька,Толька, Ванька, и две девчонки были с ними Нинка и Аллка . Со Сретенки.  Красавицы…. Глаз не оторвать. Как с чеканки. Я больше такой красоты не встречала. Волосы гладкие,  зачесанные назад!  Тогда в основном  шестимесячные делали, а у этих необычные были причёски, и глаза огромные, бархатные! А сами тоненькие как тростинки. И при такой внешности такие  необузданные  характеры! И обе сгинули.
                - Куда?
                - Аллку  растреляли. Собственный отец приказал. Её дружочек Васёк вслед за ней ушёл, уж как неизвестно, просто исчез. И всё тут. Нина пошла  в тюрьму за  Толькой, своим возлюбленным, и через год устроили они  побег из колонии, но собаки пошли по следу, и разорвали их на части. Вот такой страшный конец был у этой гоп компании. И не продолжился род  этих красавиц. Порвалась ниточка судьбы.
                - А остальные?
                - Валерка с Ванькой? Тоже Господь прибрал где-то на Севере. Я ведь это всё от брата своего знаю. Он постарше меня был. И часто  стоял с ними на углу  дома, они его угощали папиросами «Казбек», ну и мы тут крутились. А Валерка, он считался  у них главарём, меня всегда конфетками угощал, и Риточкой называл, а когда открылось метро проспект Мира, он мне жетончик подарил, и я  была на открытие.  Мороженное покупал нам с Сонькой, конфеты шоколадные, и казался очень добрым… и вообще, не походили они на злодеев. Простые парни и девчонки…С шиком  прожигали жизнь. Конечно  прожигать её  тогда можно было только на ворованное, но где они воровали, у кого, никто не знает. Взрослые всякое говорили: что была у них в Марьиной роще малина, что грабили они в электричках, в основном по Рижской дороге, и даже убивали, а трупы  сбрасывали в открытые вагоны проходившие под  Крестовским мостом.
Другие говорили, что воровали они только у тех, кто нажился на войне, кто  просидел в тылу, и перепродавал карточки. А как они это узнавали,  история умалчивает. И у них уже не узнаешь. Сгинули красавцы  без следа.
                - Вы сказали, что Аллу  приказал расстрелять собственный отец. А подробности не знаете?
                - Ну уж я большенькая была, помню конечно, как брат рассказывал. Он и на суде был. Вообще  и Аллка, И Нинка были  из очень  известных  семей. Кто были родители Нины не знаю. А у Аллы отец был  судьёй. Жили они в огромных квартирах на Сретенке, видно, из бывших дворян, пожелавших остаться на Родине. Аллку поймали на спекуляции краденого. Был суд, и когда дали слово  её отцу, он сказал : « Мне такая дочь не нужна. Расстреляйте её». И расстреляли.
                - Да…грустные у Вас воспоминания. Марго.
                - Сейчас, действительно как-то грустно вспоминать, а тогда не было так  грустно. Просто жили и всё. Однажды, мне было уж лет 17 познакомилась я на катке с молодым человеком, а каток наш был в Центральном Доме Красной Армии, и было очень модно кататься в платочках. Холод, не холод, а на голове платочек обязательно. Вот привяжем коньки к валенкам,  и круг за кругом. Круг за кругом. Музыка играет, снег серебрится, фонарики горят, елка в центре. Ах, сколько  радости!
Там я и познакомилась со своим первым мужем, а через год уже родила  мальчика. К тому времени из подвала нас переселили в комнату на первом этаже, брат ушёл в Армию,  и мы  ютились в  небольшой комнатке  впятером.
                - А тётя Ядвига продолжала занимать весь второй этаж?
                - Тётя Ядвига исчезла без следа. Однажды ночью, наши подвальные окна осветил яркий свет автомобиля. Вышедшие поднялись на второй этаж, и через минут тридцать вывели  полячку, посадили в воронок,
и увезли.
                - А Соня?
                - Потом и Соня исчезла. Этаж опечатали, но ночью было слышно, что из квартиры, тайком, что-то выносят. Родители мне сказали:
 « Слышала - и забудь. Не наше это дело.» Через месяц этаж полячки разделили на маленькие комнатки, и поселили  туда  жителей подвала. Но нам  на первом этаже дали комнатку. И сколько бы мы там теснились, если бы не Аджубей,- неизвестно!
 Я тогда чуть не подпрыгнула:
                - Какой Аджубей?
Марго улыбнулась:
                - Тот самый! Алексей Иванович. Зять Никиты Хрущёва. Он тогда работал корреспондентом в газете «Комсомольская Правда», и был  журналистом от Бога. Его интересовало всё, он был настоящий журналист. И мне его Господь послал. Моему сыночку было месяцев девять, когда я прогуливалась по парку, недалеко от  Грохольского. А сыночек у меня был как с картинки.Коляски  были тогда низенькие, а я ещё и  открыла её, стоял солнечный день, и мне  хотелось, чтобы сынок побольше получил  тепла,  так как наша комната окном выходила на  сырой двор, и солнышко появлялось там редко. И вдруг слышу  рядом, за спиной:
                - Какой очаровательный бутузик!  Лёша, Лёша! Посмотри! Прямо для фото в  твоей газете!
Оборачиваюсь, и вижу удивительно красивую пару. Элегантный мужчина средних лет и  стильная дама.  Улыбаясь, они смотрели на моего сына. Я немного смутилась, и вдруг говорю ( до сих пор не знаю как это у меня выскочило, я ведь очень застенчива от природы):
                - Он был бы ещё лучше, и спокойнее, если бы у него была кроватка!
Мужчина   посмотрел на меня удивлённо:
                - Сейчас можно купить  кроватку в Центральном детском мире! Постоять, конечно в очереди надо, но купить можно.
Я совсем осмелела, и говорю:
                - Купить можно, а поставить некуда.
Мужчина достал из кармана какую-то книжечку и показав мне, сказал:
                - Разрешите представиться: Аджубей Алексей Иванович. Журналист. Вы не против, если полюбопытствую о Вашей жизни?               
                - Нет,- протянула я удивлённо,- а что Вас интересует?
                - Вы говорите  что некуда поставить кроватку. А почему некуда?
                - Я живу с родителями, мужем, и  сыном в десятиметровой комнате, а скоро из Армии придёт мой брат. Нам и сейчас кроватку некуда ставить, а когда вернётся брат, я не знаю как мы будем жить.
У  спутницы Аджубея  немного вылезли   глаза:
                - Вшестером в десятиметровой комнате? Лёша! Разве это возможно?
Алексей Иванович молчал. Я помню, что взгляд его был очень печален. Потом спросил меня:
                - Вы комсомолка?
Я говорю:
                - Конечно. На заводе я вступила в ряды комсомола.
                - А на каком заводе вы работали до декрета?
                - На кирпичном. И туда же опять пойду.
                - А давайте мы с вами прогуляемся в гости!
Я не поняла  улыбающегося мужчину, и спрашиваю:
                - А к кому?
                - К Вам!- ответил Аджубей.
И мы зашагали в Грохольский. Через  три дня к нам пришла какая-то комиссия, потом через неделю ещё одна. А через полгода мы получили  квартиру в Медведково, в пятиэтажном доме без лифта и мусоропровода. Вокруг была  непролазная грязь, магазинов рядом не было, но у нас была отдельная комната! А я никогда не жила в отдельной комнате. И мне  всё это показалось раем.  Я, грешница, молюсь редко, но когда молюсь, первым поминаю Алексея Ивановича Аджубея. Дай Бог ему всего! Ведь какое дело сделал для простого человека! А поблагодарить его мы так и не смогли.
                - Он не приходил больше в Грохольский, пока вы там жили?
                - Нет, милая, не приходил.
                - Вот это журналист! Действительно в гуще событий был всегда!
                - Встреча с ним  потрясла меня. Я увидела то, чего не видела раньше,  как будто  белоснежные лайнеры взмыли в небо, серебряные корабли понеслись по бескрайним просторам океанов, и  лицо обдало  солёным ветром и свободой, далёкими странами и высокими пальмами. Я поняла, что рядом, совсем рядом есть другая жизнь: насыщенная поездками, встречами, событиями, ярким солнцем и рокотом  пенистого прибоя…. Это был единственный раз, когда я поняла, что надо к чему то стремится, что-то преодолевать… но потом всё исчезло, и я продолжала стоять у мартена.
                - Вы и у мартена стояли?
Маргарита улыбнулась:
                - Мартеном я называю  свою кухню жизни, на которой проводила всё  свободное время: глажка, стирка, мытьё, приготовление  обедов, ужинов и опять глажка, стирка, мытьё. Мне хотелось, чтобы дети были всегда сыты, одеты тепло, чтобы было вкусно покушать, и чтобы в доме был порядок. И это всё, чем я занималась. Вечная суета о хлебе насущном. Дети давно выросли и им всё- равно, что я отдала всю жизнь мартену. И зачем я так старалась для них?  Надо было делать что-то другое, а что, так и не поняла. Из всей жизни мне запомнилась встреча с Аджубем. Как он говорил! Как горели его глаза! Сколько он сделал для нас, совершенно чужих ему людей. Он для меня идеал, а почему не стала ему подражать – не знаю. Ведь я могла стать журналистом, врачом, учителем, и так же помогать людям! А я продолжала стирать, мыть, готовить, убирать. А зачем?
             - Но, Марго, забота ваша нужна  была вашим близким!
             - Может быть. Но нет.. надо было ещё что-то делать в этой жизни…Стремиться к чему–то. Однако что теперь говорить? Жизнь прожита.  Иногда, по ночам,  думаю, что она прожита впустую, и я не выполнила того, что должна была выполнить здесь, на Земле. Тогда я начинаю молиться, как учила меня бабушка, и прошу у Бога прощенье.Знаю, что Он слышит меня, и простит. И когда-нибудь, на Небесах найдётся
и для меня, грешной,  маленькое  местечко…
               В последнюю нашу беседу день выдался солнечным и ясным. Мы долго стояли у окна, и смотрели в чистое голубое небо. Я осторожно спросила:
             - А вы думаете Бог есть?
             - Конечно! А зачем тогда жизнь, если нет Бога?

2012 год.