Канун

Коляска подана. Корнет летит с крыльца,
Maman, держа платок наизготовку,
упрямо крестит спину молодца.
Ему не до того. Подпрыгнув ловко,
махнул рукой, «Гони!» да был таков,
и след колес простыл под летней пылью.
Уже забыты мать и отчий кров…
Скорей бы версты обратились в мили!
Не так прощался, идучи на рать,
его блаженной памяти родитель,
как собирался турку воевать —
с молитвой, с плачем, без ненужной прыти…
Так он был бригадир и семьянин!..
(Maman, батистом утирает слезы.)
А у мальчонки только первый чин.
И ей немедля кажется курьезом
недавний спор о карточных долгах,
о прелестях и лакомствах столицы…
Ведь он кавалергард, а не монах!
Придет пора, и он остепенится.
Воротится при чине и в крестах,
Отчизне послужив на поле бранном,
а у соседа дочка… Божий страх,
зато добра, хозяйка и с приданым…
И спасу нет Руси от басурман,
но Бонапарте — это каждый скажет —
хоть и язычник, все же не султан!
Хоть император, но не Александр же!
Не по нему, голубчику, престол,
который он прибрал о прошлом годе!
Maman садится в спаленке за стол,
берет перо и медленно выводит:
«Сего числа Andre отъехал в полк.
Грядет война с французским магометом.
Царь преподаст безбожникам урок.
Господь дарует правому победу».
Maman, зевнув, устало крестит рот,
ведет ладонью по опухшим векам
и закрывает свой дневник за пятый год
с рожденья девятнадцатого века.