Таланту Л. Толстого. Не имеет смысла для русского!

   В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет.
Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились через сени в чёрной избе.
Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав её,
дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе.
    Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов,
одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу,
на широких лавках под образами, смотрящих на них в углу.
    Сам дедушка, как внутренно называла Малаша Кутузова, сидел от них особо,
в тёмном углу за печкой.
Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова,
но Кутузов сердито замахал ему рукой.
     Вокруг мужицкого елового стола,
на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги,  собралось так много народа, 
что денщики принесли ещё лавку и поставили у стола.
     На лавку эту сели пришедшие:   Ермолов, Кайсаров и Толь.
Под самыми образами   сидел  Барклай де Толли.
Рядом с ним сидел Уваров…
Внимательно прислушивался Дохтуров.
С другой стороны сидел…граф Остерман-Толстой.
 Раевский поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь, не спешащую открываться.
Лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши,
и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
   Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед
под предлогом нового осмотра позиции во избежание бед.
Его ждали от четырёх до шести часов,
и во всё это время не приступали к совещанию … порядок был таков.
     Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу,
 но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами, не светившими в углу.
      Бенигсен открыл совет вопросом:
«Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России, или защищать её?»
Последовало долгое и общее молчание, отражавшее раздумье над  фразой
и поиском  смысла слов, заложенных  в  неё.
   Все лица нахмурились
и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова, доносившееся из угла его.
Все глаза смотрели на него.
    Малаша тоже смотрела на дедушку.
Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось ненадолго:
он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
    Священную древнюю столицу России! — вдруг заговорил он,
сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. —
Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот из ваших слов
НЕ ИМЕЕТ СМЫСЛА ДЛЯ РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА.
Такой вопрос нельзя ставить
и такой вопрос не имеет смысла, где бы его не ставить.
Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный.
Вопрос следующий - свевременный:   

 «СПАСЕНЬЕ РОССИИ - В АРМИИ.
ВЫГОДНЕЕ ЛИ РИСКОВАТЬ ПОТЕРЕЮ АРМИИ И МОСКВЫ, ПРИНЯВ СРАЖЕНИЕ,
ИЛИ ОТДАТЬ МОСКВУ БЕЗ СРАЖЕНИЯ?
Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение».

    Начались прения. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения.
Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена.
Эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел
и что Москва уже теперь оставлена, хоть и была для нас ценна.
   Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, где нет нашего войска,
говорили о том направлении, которое в своём отступлении должно было принять войско.
     В средине разговора Малаша заметила быстрый лукавый взгляд,
брошенный дедушкой на Бенигсена - специально на него -
и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошёлся по избе.  Слова, так подействовавшие на Бенигсена,
были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде
и невыгоде предложения Бенигсена -
 о переводе в ночи войск с правого на левый фланг
для атаки правого крыла французов всеми войсками во фланг.
    Я, господа, — сказал Кутузов, — не могу одобрить плана графа и его предложение.
Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны
и военная история подтверждает это соображение.
      Прения опять возобновились,
 но часто наступали перерывы и чувствовалось, что говорить больше не о чем  и нечего.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить.
Все оглянулись на него.

     Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots cassеs*; //*Итак, господа,
стало быть, мне платить за перебитые горшки//, — сказал он. — Господа, я слышал ваши мнения.
 Некоторые будут несогласны со мной..
Но я …властью, врученной мне моим государем и отечеством, я — приказываю отступление.
      
______
Л. Н. Толстой. Война и мир. Том третий. Часть третья.
IV
   В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренно называла Малаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой.
   Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой
      Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь.
Под самыми образами… сидел  Барклай де Толли.
Рядом с ним сидел Уваров…
Дохтуров…внимательно прислушивался.
С другой стороны сидел…граф Остерман-Толстой.
 Раевский поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь.
Лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
   Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию…
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
      Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России, или защищать ее?»
Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него.
Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
— Священную древнюю столицу России! — вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. — Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека.
(Он перевалился вперед своим тяжелым телом.)
   Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий:
 «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение».
(Он откачнулся назад на спинку кресла.)Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.— Я, господа, — сказал Кутузов, — не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение.
       Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы и чувствовалось, что говорить больше не о чем.Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.— Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots cassеs*; //*Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки//, — сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. —
Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я — приказываю отступление.