Незабываемое лето

В комнате было душно и шумно, не смотря на открытое настежь окно и глубокую ночь. Что поделаешь, на улице – долгожданная весна. Стоило задремать, как с улицы влетал то визг трамвайных тормозов, то рёв застоявшегося за зиму мотоцикла. В голове бледными мотыльками кружили бестолковые мысли. Я устала от их карусельной навязчивости. Обычно мне удавалось усыпить себя чтением стихов, любых, которые помнила. Но на этот раз ни сил, ни желания  вспоминать не было. Я решила поступить проще и послушать какую-нибудь аудиозапись. Интернет тут же услужливо предложил повести Паустовского. В юности я очень любила читать книги Константина Георгиевича. Мне по сердцу его неторопливое, яркое, полное точных деталей описание жизни.  Теперь, в век комфорта, можно и не читать – наушник в ухо вставил, нашёл нужный контент и, слушай без труда, не беспокоя близких своей бессонницей.
Лежу, слушаю и, словно фильм смотрю,  каждое слово моментально трансформируется в образ, кажется, я уже не слушатель, даже не зритель, скорее, помощник режиссёра. Сама подбираю подходящие  декорации и лица персонажей. Вдруг услышала знакомое название – Городище. Там, близ Белой Церкви проходило детство маленького Костика, будущего большого и знаменитого писателя. Внезапно в памяти всплыло воспоминание – у меня тоже в детстве было своё Городище! В селе Толстая Городищенского района на Черкащине я провела самое яркое, беззаботное и, как оказалось, самое запомнившееся лето детства. Там жила моя бабушка по отцу. Жила она вместе с семьёй старшей дочери Гали, моей тёти.
Моя мама была учительницей и при этом сама всё время училась. В то лето ей предстояло сдавать  сессию в институте. Папа работал, отпуск ему не дали, и родители  нашли выход – купили мне путёвку в пионерский лагерь. Им казалось, что это – хорошая идея. Лагерь находился в городке с красивым названием Славяногорск. Институт, в котором училась мама, находился недалеко, в городе Славянске.  Места там  чудесные – озёра, дубравы, сосновые боры, берёзовые рощи и быстрая речка Северский Донец. Одно слово – славные места! Родители всё хорошо просчитали и устроили, но ошиблись в главном, пионерлагерь – это отнюдь не детский сад. Я же была домашней девочкой и мне впервые пришлось попасть так надолго в чужую, даже чуждую для меня, как оказалось позже, обстановку.  В лагере не было ни одного знакомого лица. Я не была готова к такому испытанию. Авантюра с пионерским лагерем была обречена и провалилась в самом начале смены.
Мама договорилась с руководством и пробыла со мной в лагере несколько часов, а потом уехала. И, хотя разноцветные домики, в которых нас поселили, мне понравились, чувство одиночества и брошенности зазнобило душу. Ночью я тихонько поплакала в подушку, но решила, что надо собраться и держаться, как пионеры-герои. Я не спешила знакомиться с девочками. Вместо этого я стала исследовать окружающее пространство. В свободное от общих занятий время я в одиночку бродила по закоулкам, определяя границы лагеря. Наверное поэтому, желая меня как-то взбодрить и приобщить к делам отряда, в один из несчастливых дней вожатая поручила мне  ответственное задание. Я должна была отнести в вожатскую зеркало. Зеркало было большое, в треть моего роста. Обхватив его обеими руками и прижав к груди, выглядывая из-за края, боком, я осторожно пошла по песчаной, усыпанной рыжими иголками, дорожке. Вдруг какая-то девочка из нашего отряда подбежала ко мне, задрала подол моего сарафана и противно расхохоталась, призывая всех посмотреть на мои трусы. Она была сташе и выше меня. Мне, конечно, ничего не стоило стукнуть её хорошенько кулаком в нос, как учил папа, но сделать этого я не могла, руки-то мои были заняты! Ничего не оставалось, как идти вперёд, не взирая на смех и улюлюканье несостоявшихся товарищей. Как было стыдно, обидно и очень одиноко в этом радостном месте. Находиться в лагере дальше стало невыносимо и я затосковала. Мне было семь лет, и это была едвали не самая тяжёлая душевная травма в моей жизни. Спустя трое суток мама приехала меня навестить. Я вцепилась в неё намертво и закатила такую истерику, что она не выдержала и увезла меня домой. Свой экзамен на социальную адаптацию и личную стойкость я провалила. Зато для меня наступил золотой период анархии и вольницы – детский сад с его запахом кипячёного молока, хлорки и злополучный пионерлагерь были уже позади, а школа, с её обязаловкой и режимом, маячила в неясной дали и ничуть меня не пугала. 
У мамы кроме матери, моей бабушки Варвары, родни не было. Все девять маминых сестёр, брат Федя и отец Макар Логвинов давно умерли от голода и болезней. Мама была единственным выжившим ребёнком. Казалось бы – живи и радуйся, но их отношения с матерью,  моей бабушкой не сложились. Мама не поехала учиться в мединститут, куда поступила сразу после школы. Вместо этого она вышла замуж за моего отца. Подозреваю, что из-за этого бабуля невзлюбила зятя. Всякий раз, стоило бабушке его увидеть, на неё накатывала злость, и она начинала неистово ругаться. Помню, от крика в уголках её губ начинала пузыриться пена. Что и говорить, характер у бабули был под стать имени – очень непростой, прямо скажем, вздорный. И, хотя жила бабуля поблизости и меня по-своему любила и баловала вкусными гостинцами, родители решили не тревожить «лихо» лишний раз и отвезти меня к бабушке Ефросинии.  В селе мне будет спокойнее, чем в лагере и интереснее, чем у бабушки Вари, – подумали они, – всё же приволье, парное молоко и родные люди. Родню эту я не знала и никого из них раньше не видела, ни своих двоюродных сестёр – одногодку Тамару и старшую Валю, ни дядю с тётей, ни саму бабушку Ефросинию, Хиврю, как её называли все. Словом, я снова попала в ситуацию  «терра инкогнита», всё снова для меня было впервые, но, не смотря на мои опасения, папина родня приняла меня очень тепло. Возможно поэтому, то дошкольное лето запомнилось мне таким ярким и весёлым, словно длинный-длинный праздник. Мне кажется, я до сих пор помню деревенские звуки, запахи и даже вкус того благодатного лета.
Память – тысячелетиями эксплуатируемая человечеством машина времени. Всего миг – и я уже перенеслась туда, на зелёную улицу села со смешным названием «Товста». Дорога вдоль цветущих мальвами полисадников была мягкая от похожей на серую муку пыли. Мамины изящные туфельки на тоненьком каблучке рюмочкой, как и мои сандалии, утонули в ней по самые застежки. Пока добрались от сельсовета до нужной хаты, распрашивая у встречных дорогу, мы очень устали и вспотели. Мамино пёстрое крепдешиновое платье с воланами уже не струилось на ветру, увяло и липло к ногам, а мои белые гольфы и красные, как маки, сандалеты покрылись пылью. Село живо сбило с нас тонкий «городской» флёр. Зелёная калитка, скрепя суставами, пропустила нас в зелёный двор. Белостенный домик в три окошка, старая кривая яблоная, странно перегораживающая пространство двора, под ногами мягкая зелень курчавой гусиной травы и высоченный куст нестриженной сирени у порога – всё иное, всё не так как дома. Всё какое-то лохматое, буйное, свободное, как хочет, так и растёт. Здравствуй, мир незнакомый, я приехала!
Момент встречи и знакомства с родственниками запечатлился в моей памяти не особо отчётливо, просто помню, что все высыпали навстречу, улыбались,  радовались нашему приезду и говорили на полупонятном  языке. Зато хорошо помню комнату, в которую нас провели: после яркого дня там было прохладно и сумрачно. Солнце, пробивая густую зелень цветов на подоконниках, падало золотыми пятаками на самодельные половики. Они вспыхивали в этих солнечных кружочках разноцветными полосками. Меня это сразу успокоило. Половики, мама называла их дорожками, были знакомы и стали для меня как бы опорой и отправной точкой. Такие же были расстелены по полу у бабушки Вари. Кровать, высокая, с блестящими шариками на спинке, с широким кружевным подзором и горой взбитых подушек под вышитой накидкой, тоже была похожа на бабушкину. На этом привычное заканчивалось и начиналось новизна. Я с интересом начала осваивать незнакомое пространство. Все стены в комнате были увешены рамками с фотографиями, в углу, там у баушки Вари висели икона с лампадкой, я увидела портрет сердитого усатого дядьки. О том, что его зовут Тарас Шевченко и он – поэт, я узнала гораздо позднее. И сплошь всё – в вышивках. Глазеть в открытую я стеснялась, но меня просто заворожили эти вышитые узоры. Подобной красоты я никогда прежде не видела! Забыв о том, что глазеть неприлично, я вертела головой во все стороны, рассматривала невероятных птиц и корзины с цветами. В соседней комнате меня поразила огромная печь с лежанкой и трубой, высотой под самый потолок. Из-за этой печкиной огромности я даже не сразу её заметила, не поняла, что в комнате была печь, я подумала, что просто комната такая маленькая. А оказалось – печь! На точно такой печи ездил Емеля. И ещё – запах. Всё имело свой особый и незнакомый запах – и комнатные растения с разноцветными шарами цветов, и кровать с периной выше моего носа, и печь, черной полукруглой крышкой прикрывшая свой удивлённый рот, словно ладошкой.
Наверное, я была похожа на кошку, которую принесли в незнакомый дом – ходила, принюхивалась, присматривалась. И, не смотря на мою зажатось и не совсем понятный язык родни, в селе говорили по-укрански, я как-то очень быстро успокоилась и освоилась.
Сестра Тамара  была одного со мной роста.  Тонкая косичка этой босой белокурой девочки была похожа на хвостик котёнка. Мы были разные, как кусок угля и ложка сметаны, но родные подтолкнули нас друг к другу и мы сразу подружились.  Валя, улыбчивая, кругленкая: и щёчки, и кончик носа, и глаза, была старше лет на пять.  У неё уже были свои домашние обязанности и она смотрела на нас во всех смыслах сверху вниз, но в общем, была добродушной и весёлой. Тётя и дядя тоже были  весёлыми. Высокая и сухощавая бабушка Хивря не была похожа на низенькую и полную быбушку Варю. Она показалась строгой, но это меня не испугало. Я быстро поняла, что строгость её просто для порядка, а на самом деле бабуля очень тёплый и родной человек.
Первая ночь на новом месте оказалась для нас с мамой мучительной. Нас положили спать на ту самую высоченную кровать, сетка под нами прогнулась и мы утонули в бездонной пуховой перине. Мне показалось, края перины вот-вот сомкнутся над нами и мы задохнёмся в её удушающей утробе. Вскоре стало жарко, мы с мамой жутко вспотели и прилипли друг к другу. Не помогли и подушки. Они были такими же пухлыми и мягкими, совершенно не давали опоры нашим согнутым в дугу телам. На всю жизнь у меня осталось тягостное воспоминание о перине, как о чем-то душном, поглощающем и давлеющем. Мама уехала на следующий день, а меня мотыльком на ветру закружила свобода.
Единственная обязанность, которую на нас с Тамарой возложили взрослые – являться, когда позовут есть и приходить в сарай, когда тётя Галя доила корову. Мы по очереди подставляли свои эмалированные кружки, а тётя ловко нацеживала в них упругими струйками молоко прямо из теплого и необъятного коровьего вымени. Тонкие струйки взбивали молочную душистость с высокую пену, которая щекотала нос и оставалась на верхней губе смешными пушистыми усами. В сарае вкусно пахло навозом, звенели и ползали по шоколадным коровьим бокам здоровенные мухи.  Корова дёргала хвостом, пытаясь их согнать, но тётя привязывла хвост тряпочкой к коровьей ноге. Корова сгоняла назойливых мух, вздрагивая всей кожей. Мухи взлетали и тут же, словно привязанные, садились на прежнее место. Мама бы упала в обморок от этой антисанитарии, но ведь её не было рядом! Я подозреваю, что быстрый мамин отъезд был скорее бегством от строгого взгляда свекрови и слишком уж простого быта наших родственников. Помню, что привычного для нас туалета у родни, не было. Вместо него в вишняке была вырыта яма, огороженная почерневшими стеблями подсолнухов. Для меня это было хоть и неудобно, но забавно, а каково было маме? Впрочем, дядя Саша вскоре после маминого отъезда привез на телеге чистенький, пахнущий свежеструганной сосновой доской туалетный домик. Пока рыли яму, он лежал во дворе на боку. Мы с Томой прятались в нём и куковали, просовывая головы в круглую дыру.
Я не помню, какие игрушки были у Тамары. Скорее всего, кукол, мишек, книжек и прочих привычных мне игрушек не было вообще. Кукол мы мастерили сами из прошлогодних кукурузных початков, вылущеных и высушеных. В селе этот материал широко применялся. Из них делали  пробки для бутылок и растопку для печи. Бабушка подарила нам цветные лоскуты и обрезки тесёмок и лент. Эти пёстрые тряпочки, а ещё блестящие бумажки и фантики от конфет, которые мама вместе с другими гостинцами привезла родичам в подарок, были для нас настоящим сокровищем. Наше детское воображение дорисовало всё необходимое, и невзрачные кукурузины превратились в принцесс и королев. В укромных уголках, где-нибудь под прислонёнными к стене сарая досками или на штабеле сваленых у трёх берёз брёвен, мы с сестрой устраивали сказочные балы или просто играли «в домик». Берёзы, рассказывала нам бабушка Хивря, посадил мой отец перед тем, как уйти служить в армию. Берёзы остались на память, потому что папа в село не вернулся. Он переехал к старшему брату в наш шахтёрский городок, где и познакомился с мамой. Белоствольные красавицы выросли высоченными и служили границей между двором и огородом.  Почти всё время мы с Томой были предоставлены сами себе, наша свобода ограничивалась лишь нашим воображением.  Взрослые работали в колхозе и дома по хозяйству, были вечно зяняты, им не было до нас никакого дела. За нами стого следила бабушка. Мы должны были время от времени откликаться на её зов, обнаруживая присутствие.
С раннего детства я знала о существовании ограничений. Из-за того, что родители работали, а мама ещё и училась,  меня рано отдали в ясли. Мне были знакомы ранние подъемы в любую погоду и режим. Родители были молоды, веселы, жили дружно и часто куда-нибудь уходили, оставляя меня дома одну под замком или под присмотром соседей. Мы жили в рабочем городке. В нём, как в любом городе пространство было разделено улицами, переулками и дорогами. Наша улица начиналась у подножья высоченного террикона и заканчивалась на подходах к другому террикону. Помню, в воздухе висел неумолчный гул работающих на шахте вентиляторов. Вдоль улицы тянулась узкоколейка, по которой лебёдки тянули бесконечные вереницы вагонеток с углем. Навстречу им ехали такие же, но уже пустые. За эту узкоколейку, как за естественную границу мне и моим друзьям запрещалось ходить. Правда, этот запрет на нас, детей, никогда особо не действовал.  Границы имела квартира, одна из четырёх в нашем доме.  Наш двор, как и все соседние, был обнесен штакетником. Но папа, трудоголик и педант, пошёл дальше остальных. Он разбил у дома два сада - верхний и нижний, обнес их забором, а заодно огородил палисадник и свой собственный хозяйственный дворик. Под окнами квартиры он посадил ряд сирени и каждую осень стриг кусты под линеечку. Сирень росла валом правильныой формы и по весне была похожа на лиловую волну. Папа вообще был очень энергичным и активно осваивал прилегающее пространство, недвусмысленно давая знать соседям, где заканчивается их свобода и начинается его территория.
Село очень отличалось от всего, что я видела раньше. Оно поразило меня тишиной, просторами и отсутствием видимых границ. Соседние огороды отделялись друг от друга малозаметными узкими межами. Межи топорщились щётками дикой травы, разделяющими кусты картошки, подсолнухи, сгорбленные от тяжести огромных шляп, прочую полезную огородину на свою и чужую. Границами дворов служили глухие стены сараев и домов или заросли сирени и вишняка. Даже сад переходил в огород постепенно и как бы нехотя. На обширном огороде, по обеим сторонам тропки, ведущей к пруду, тоже росли деревья – две груши, огромные как дубы. Лишь улица отделялась от дворовой территории у кого забором, а у кого тыном, хитро сплетённым из длинных палок. Больше преград не было. Всё расползалось в разные стороны, не имело чётких границ, перетекало как вода. Огород постепенно понижался и переходил в берег пруда, однобокая улица вползала на откос, заросший густой травой, среди которой желтыми свечками торчали стебли медвежьих ушек. За откосом начиналось бескрайнее колхозное поле кукурузы. О том, что сельское приволье тоже имело границы, я узнала позже, когда в конце августа приехала мама и мы, гуляя вдоль узенькой речки, наломали букеты тяжелой краснобокой, еще не спелой, калины. Мы хотели порадовать родственников такой красотой и украсить комнату. Но вместо этого нам здорово влетело от бабушки. Оказалось, каждый куст калины был чьей-то собственностью, а потому – неприкасаем. А мы-то думали! 
Иногда по вечерам Валя водила нас на поле за кукурузой. Входили в неё как в лес, чтобы наломать в мешок початков, похожих на младенцев в шуршащих пелёнках. Это было, кончно, воровством, но таким обычным для селян, что я и не догадывалась, почему это надо делать непременно вечером, в потемках, а не днём, когда выбирать початки было бы значительно легче. Где-то за полем, почти у горизонта, начинались выпасы для скота. Валя выгоняла туда нашу корову и изредка брала с собой нас. Для меня это тоже было приключением, утомительным, но захватывающим. Нужно было вставать спозаранок и потому мы с Томой часто просыпали подъём. Ранним утром коровы выходили из дворов и постепенно сплачивались в стадо, медленно бредущее по пыльным улицам навстречу солнцу. Одна корова, серая, как дорожная пыль, была норовистой и бодливой. Я её побаивалась и следила, чтобы она случайно не зашла ко мне в тыл. Пастух, деловитый мальчик лет тринадцати, покрикивал на коров и изредка щёлкал кнутом. Дома папа показывал мне похожий фокус, резко разводя концы своего ремня в стороны. Ремень хищно щёлкал, но кнут звучал гораздо значительней и громче. Надо сказать, ремень я не любила, он был вечной потенциальной угрозой, поскольку я росла своенравным и непокорным ребёнком. Кнут мне тоже не понравился.
На выпасе мальчишки вырыли глубокую квадратную яму. Наверное им было скучно целыми днями пасти коров и они придумали соорудить землянку. Для спуска в углу, прямо в земле, были вырыты широкие ступеньки. Что-то похожее я лепила из песка на пляже Азовского моря, когда мне было года четыре. Только это сооружение было гораздо, гораздо больше, всё такое добротное и «взрослое». Яму пастушки не успели прикрыть  ветками, поблизости не было деревьев. Она была ещеё свежей, зияла пустотой и лоснилась гладкими стенками на солнце, но уже могла быть отличным укрытием от чужих взглядов в этом сквозном безграничном пространстве. Выпас занимал часть широкой равнины, занятой колхозными полями, лишь где-то у самого горизонта отделявшейся от белёсого, выгоревшего неба зеленой полоской клубящихся над речкой верб. Я подумала, что очень опасно накрывать яму ветками, ведь какая-нибудь зазевавшаяся корова могла провалиться, но постеснялась об этом сказать ребятам. У меня уже имелся неприятный опыт общения с малознакомыми людьми, я побаивалась насмешек. В этом маленьком босоногом обществе я ещё не стала своей. И, хотя мои одёжки уже пообтерлись и выгорели на солнце, как и у остальных ребят, а местный чернозём въелся в коленки намертво, мою инородность выдавало всё – и речь, и стрижка каре, и короткое платьице, и даже сандалии. Сандалии, правда, уже растоптались и потеряли свой блеск, ведь ходить босиком по полям я не рисковала.
Взрослые много работали, но всё же находили для нас время.  Бабушка часто готовила какие-то непривычные для меня угощения, домашний творог, сметану, пекла хлеб, формовой белый и подовый, на капустных листьях, накручивала налистники. Это такие блины с творогом, залитые сливками и томлёные в печи до золотистой корочки. Они просто таяли во рту…  Однажды тётя взяла нас с собой на колхозный ток. Я видела как селяне обмолачивали пшеницу палками, которые назывались цепами. Рядом с домом с раннего утра грохотали комбайны – убирали кукурузу на силос. Вместе в другими детьми мы бегали по полю с мешками и собирали просыпавшийся с машин силос для домашних коров. Дядя Саша работал комбайнёром, но тоже находил для нас время. Хитрой снастью, которая называлась «паук», он ловил в ставке пескарей и жарил нам этих толстеньких рыбок на костре тут же, прямо на берегу. Сковороду он устанавливал на два кирпича, розжигал под ней костерок. Дядя обваливал рыбок в муке и бросал на сковородку в кипящее масло. Было очень вкусно. Некоторые рыбки были ещё живыми и прыгали, когда попадали на сковородку, но было так вкусно, что мы не успевали их жалеть. Однажды, купаясь в ставке, я наступила в глубоком иле на что-то шевелящееся. Я так испугалась, что вылетела из воды как пробка. Больше в воду я не заходила. Этот детский страх так со мной и остался на всю жизнь. Не люблю купаться в пресных водоемах с илистым дном. Бррр.
Постепенно мы с сестрой расширяли границы изведанного, уходя от дома всё дальше. Поскольку меня с раннего детства притягивала высота, я и в селе облазила все доступные деревья, начиная с груш, растущих на огороде. Как-то забралась на большушее дерево глода, так в селе называли боярышник, и наелась до отвала сладковатых красных ягод, похожих на яблочки. Дерево росло на дальнем конце улицы у деревянного моста через речку. По мосту шли люди, ехали брички, а я сидела высоко над ними и наслаждалась этой моей тайной. Тома в тот раз с трудом меня нашла и позвала рвать крапиву для бабушки. У бабули схватил «по’пэрэк». Нам выдали по варежке и велели нарвать особой, мелкой и очень жгучей крапивы за сараем. Потом мы стегали бабушку этими злыми пучками по пояснице. Кожа у бабушки покраснела и вздулась волдырями, а она приказывала нам: «щэ, ще, дивчатка»!  После, когда ей полегчало, бабуля напекла нам пампушек. Тетя Галя вручила Вале две глиняные макитры. В одной Валя перетёрла мак с сахаром, а в другой – чеснок с солью. Горячие, из печи, пампушки бабушка положила в макитры и перемешала. Как же было вкусно есть их, запивая холодным молоком! Вкуснее была только вареная кукуруза и зеленый горошек, пареный в большом чугуне.
В это радостное лето мне впервые пришлось узнать о существовании смерти. Лишь в сказках что-то такое страшное встречалось, но то были сказки. В моём окружении ещё никто не умирал. До того случая мой мир был весел и беспечен, но в то лето случилось страшное. Мальчик, живший по соседству, погиб нелепой смертью. Однажды в полдень по улице с грохотом пронеслась неуправляемая повозка. Лошади испугались чего-то и понесли вперёд, не разбирая дороги. Мальчик, лет десять ему было, имени его уже не помню, услышав грохот упряжки, крики соседей и убежал во двор. Он бросил свой новенький велосипед, на котором недавно научился кататься «под раму» посреди улицы, но в последний момент решил спасти своего железного коня. Никто ничего не понял и не успел сделать, всё произошло очень быстро. Говорили, что мальчик даже не успел вскрикнуть. Я помню небольшую пыльную ямку, оставшуюся от головы мальчика, которую вдавило в землю конское копыто. Обо всём этом  нам с Томой рассказала Валя и ямку ту нам показала, когда мы, обогнав стадо, возвращались с выгона. Это была первая реальная, а не сказочная смерть. Я ещё не могла понять ни всего ужаса произошедшего, ни горя родителей, но разговоры взбудораженых взрослых, причитания родственников на похоронах, повлияли на нас с Томой.  Нам было очень жаль мальчика и мы как могли старались соответствовать ситуации, ходили, понуро опустив головы.
После похорон разговоры какое-то время расходились по селу кругами, но вскоре стихли и лето покатилось дальше, покрываясь пылью и изнывая от жары. К нам приехал наш двоюродный брат Серёжа. Он был ровесником Вали, то есть на целых пять лет старше нас. Ему уже стукнуло двенадцать или тринадцать. Он был сыном дяди Вани, самого старшего бабушкиного сына. Серёжа был не только нашим старшим и единственным братом, он был моим кумиром. Я его обожала и всегда слушала. Семья дяди Вани жила в нашем городке неподалёку от нас. Серёжа часто приезжал к нам на тяжёлом чёрном велосипеде. На этом велосипеде брат научил меня кататься. Мама часто потихоньку от папы совала в карман любимому племяннику рубль или трёшку. Думаю, для Сереги это был дополнительный стимул приезжать. Сколько помню, он всегда был балагуром, шутником и хитрованом, здорово расказывал анекдоты и знал их несметное множество. Но это было позже, а в то лето мы с Томой были для брата объектом постоянных подколок. Однажды нас нарядили в одинаковые ситцевые платьица. Платья были очень красивые – белые в красный горошек, рукава фонариком, круглый воротничок, на груди красные пуговки, юбка колоколом.  Их подарила нам моя мама, когда привезла меня в село. Теперь лето заканчивалось, мама вот-вот должна была приехать, чтобы забрать меня домой. По этому случаю и был «парад». Мы с Томой смотрели друг на друга и любовались. Тетя Галя глянула на нас и сказала, что, мы конечно, красуни, но было бы не плохо умыться и помыть босые ноги, покрытые пылью до коленок. Мы взялись за руки и пошли через огород к ставку мыть ноги. Мостки или кладка, как говорили в селе, была высокой. Мыть ноги с кладки, нам, коротышкам, было неудобно. Серёжа предложил сделать это с берега. Невысокий берег пруда, всего сантиметров тридцать до воды, зарос камышом и осокой. Брат сказал, что специально сделал для нас дорожку в камышах и удобный спуск. Едва Тома ступила на эту гладенькую тропку, как моментально соскользнула в воду. Я улетела следом. Было не глубоко, нам примерно по грудь, но очень неожиданно. Наши платья вздулись парашютами, мы испугались и беспомощно заревели. Серёжка катался от смеха на берегу. Он специально всё подстроил, полил водой илистый берег, от чего тот стал скользким как каток. Такими нас и увидела мама – мокрыми и ревущими на два голоса. Лето кончалось. Заканчивалась моя вольница и ежедневная радость беззаботной жизни. Как много я успела узнать и увидеть за лето! Каждый день приносил новые впечатления и новый опыт.
 Обратно домой мы добрались ранним утром, на заре. Родители занялись нашими сумками с сельскими гостинцами, а меня, сонную, поставили на скамеку у двери в квартиру. Я стояла в своем платье в горошек, смотрела на ещё бледный диск солнца, поднимающийся над горизонтом, и хмурилась. Что с тобой, доченька, спросил папа. В мэне видирвався гудзык*, – ответила я сердито на чистом украинском языке.
(* у меня оторвалась пуговица)