Прадед зорко следит с небес правнук Достоевского

«Прадед зорко следит с небес за потомками» — правнук Достоевского Дмитрий

Первое, что бросается в глаза — поразительное внешнее сходство. Черты лица, строгий, внимательный, немного робкий взгляд мудреца, интерес к собеседнику. Казалось бы, единственный правнук величайшего писателя планеты Федора Михайловича Достоевского мог бы жить в роскоши, почивать на лаврах родственника. Но тогда, наверное, это уже были бы не Достоевские.

Дмитрий Достоевский родился в 1945 году в Ленинграде, школу окончил с хорошими оценками, но высшее образование не получил. Решил, как он говорит, «рвануться в гущу жизни», «набраться как можно больше умений и впечатлений». Трудовая книжка Д. А. Достоевского — список из более чем 20 профессий, среди которых водитель трамвая, алмазчик, таксист, электрик, экскурсовод. Достоевистикой (как называют на Западе русское достоевсковедение) профессионально не занимался, но с юности изучал творчество и жизнь своего великого предка. А когда пришла старость, погрузился в исследование характера и личности Федора Михайловича и всего своего рода.

«Шестого октября 2006 года исполнилось ровно 500 лет древу Достоевских, когда русский князь Федор Ярославич наградил грамотой “За долгую и непорочную службу” своего боярина Данилу Ртищева (еще более древний род) с дарением земли с главным селом Достоево в Поречской волости Пинского уезда на “вечно и не порушимо”, — рассказывает Дмитрий Андреевич. — На грамоте была проставлена дата, и она сохранилась в архиве. Два младших сына боярина Ртищева по традиции поменяли фамилию по названию имения — на Достоевских с ударением на О. Один из них, Иван — основатель линии, в которой родился Федор Михайлович Достоевский. Примечательно, что старший сын боярина Ртищева Арсений остался Ртищевым, и впоследствии эта линия носила фамилию Арсеньевы. В семье этих Арсеньевых родилась мать нашего великого поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.

Все Достоевские были русскими людьми, пришедшими на польско-литовские земли вместе с князем, но, отдавая дань местным обычаям, их фамилия оканчивается на “-ский”. И их родовым гербом была принята разновидность известного польского герба “Радван”. Село Достоево сохранилось и теперь находится на территории Белоруссии, в Брестской области. В дни 500-летия рода я был приглашен посетить родовое гнездо в Достоево. В тамошний музей Достоевских при школе привезли обширную роспись родового древа в виде простыни три метра высотой, где я числюсь 14-м поколением. В этом музее есть воссозданный по описаниям макет той самой усадьбы первых Достоевских, следы которой, к сожалению, исчезли уже в ХХ веке при мелиорации местности. Теперь это пахотное поле с островком деревьев и памятным камнем. Какое-то необычное чувство тяжести времени охватило меня на этом месте и заставило покопаться в земле в поисках каких-нибудь артефактов на память. Теперь в семье хранятся древние черепки и стеклянные осколки с тех мест. Роспись древа, проведенная достоеведами к юбилею, показала, что в дальнейшем Достоевские в большей своей части относились к духовному сословию разных христианских конфессий. Их объединяет обязательность проповеди перед прихожанами, то есть в идеале умение донести слово Божье до сердца прихожан. Думается, что такая накопленная способность генетически проявилась в гениальности одного из их потомков в литературе. Неудивительно, что будущий отец великого писателя, как и предки, стал семинаристом. Хотя тогда со священников и их детей, ежели они поступали на духовное поприще, автоматически снималось дворянство».

Отец Федора Михайловича, Михаил Андреевич Достоевский, родился в 1789 году в Винницкой области — в Малороссии, учился в духовной семинарии при Шаргородском Николаевском монастыре. Но, не закончив обучение, переехал в Москву. «Оказался он там в момент начала Наполеоновских войн, в которых и Россия приняла участие, — объясняет Дмитрий Андреевич. — Тогда обнаружилась нехватка военных лекарей, и по указу императора Александра I самые способные семинаристы со всей России были вызваны на срочное обучение этой специальности в Москву.  Таким образом юный Михаил Достоевский, единственный из этого рода, оказался в столице. Прибыл он из Малороссии, куда Достоевские в своем большинстве эмигрировали, отказавшись от окатоличивания, когда их родовая земля вновь отошла к Речи Посполитой. Затем Михаил Андреевич принял участие по своей специальности в Отечественной войне с Наполеоном, а в мирное время стал отцом многочисленного семейства, подымаясь по карьерной лестнице в московской больнице для бедных. Получая ордена за “непорочную службу”, как и его предок, вернул себе и детям звание потомственного дворянина».

«Родился младенец, в доме больницы бедных, у штаб-лекаря Михаила Андреича Достоевского, — сын Федор. Молитвовал священник Василий Ильин» — свидетельствует «Книга для записи рождений… » церкви Петра и Павла при Мариинской больнице для бедных. В той самой больнице на улице Новая Божедомка, где врачом служил его отец, в октябре 1821 года появился на свет Федор Михайлович. Первые 15 лет своей жизни провел в Москве, в квартире, которая находилась во флигеле Мариинской больницы. Учился в частном пансионе Чермака на Новой Басманной улице. В 1837-м, после смерти матери, отец отвез его вместе со старшим братом Михаилом в Петербург получать высшее образование.

«Отцовское желание дать первым двум сыновьям, Михаилу и Федору, военное образование заставило их в свою очередь покинуть Москву и “эмигрировать” в новую столицу Петербург, где потомки Федора утвердились до сего времени, — рассказывает Дмитрий Андреевич. — Двое старших сыновей должны были получить по решению отца именно военное образование. Оба прошли медкомиссию при Инженерном замке, но Михаил не прошел по здоровью и получил военное образование в Ревеле, сейчас это город Таллин. Кстати, по смерти отца и оба его младших сына получили образование военных архитекторов тоже в Петербурге. Надо сказать, что для Федора Михайловича Петербург, несмотря на то что он нашел в нем героев своих романов, остался чужим городом и в последние годы своей жизни он все чаще думал о переезде обратно в родную Москву. Бывая по делам в Москве, он часто задерживался, заставляя жену Анну Григорьевну беспокоиться в письмах о его возвращении в семью».

В каждом романе Достоевского есть либо монах, либо священник, либо послушник, либо человек, страстно ищущий веры. Либо персонаж потерянный, погибающий в безверье. Тема личного религиозного опыта не покидала Федора Михайловича. И, как оказалось, его потомков тоже. «Родившись в верующей семье, Федор Михайлович в дальнейшем стал великим христианским писателем, — говорит Дмитрий Андреевич. — Он прошел равноапостольский путь от неверия (участие в кружке Петрашевского) через свою Голгофу (мнимый расстрел) к единственной книге, разрешенной на каторге — Евангелию. Вернулся с каторги глубоко верующим, проповедником в своем творчестве. Я знал немало людей, которые через его произведения стали священниками и у нас, и за границей. Переходили из инославия в православную веру. Был знаком и со многими батюшками, которые через него пришли к Богу. Я сам крестился уже взрослым и всей семьей в Старой Руссе. Мама предупредила меня, что в детстве меня не крестила. Тогда среди интеллигенции была уверенность, что списки крещеных попадают в НКВД, и затем это влияло на судьбы людей. “У тебя громкая фамилия”, — сказала она. Ведь тогда Достоевский воспринимался контрреволюционным писателем. Его на первом съезде советских писателей “посмертно репрессировали”. Я был в советское время, как и большинство, неверующим. Должен признаться, что мой прадед зорко следит с небес за потомками, и именно в 1981 году, когда праздновалось 160-летие писателя и в СССР был объявлен Год Достоевского, Федор Михайлович устроил мне проверку — у меня обнаружили рак. Мне было 35 лет, я хотел жить, и тут обнаружилось, что в СССР приехал японский переводчик его произведений господин Киносита-сан. Мама написала ему письмо в Москву, и тут произошло чудо — за неделю из Японии мне пришел курс самого передового лекарства для химиотерапии. Уверен, что в этом принял участие мой прадед с небес. Эта болезнь заставила меня задуматься о ценности жизни и привела к вере. Его романы открылись мне с новой стороны, ведь, по свидетельству знающих людей, практически все Евангелие зашифровано в его текстах».

От брака с Анной Григорьевной (в девичестве Сниткиной) у Федора Достоевского было четверо детей. Двое внуков. Правнук — всего один: «Я искал свою нишу в изучении творчества Достоевского и нашел ее в бытоописании его жизни, ведь, как бы там ни было, а условия жизни творца неминуемо отражаются в его творчестве. Достоевский как муж и отец — это стало темой моих докладов. Достоевсковеды приветствовали меня, говоря, что тут мне помогают гены. Из четырех детей, рожденных супругами Достоевскими, только двое дожили до взрослого возраста — Федя (второй) и Люба. Из них только Федор Федорович продолжил род. Люба же не выдержала тяжести быть дочерью все более известного в Европе отца. Она исповедовала модное тогда высказывание, что “в потомках гениев природа отдыхает”, посчитала себя ущербной, но в то же время была крайне привередливой в выборе спутника жизни. Доходило до смешного — она познакомилась с сыном Льва Николаевича Толстого, тоже Львом, пыталась кокетничать, но он воспринимал ее только как друга и предложил ей писать совместно пьесы. Это натолкнуло ее на мысль стать писательницей, заставляя маму издавать свои опусы. Сохранилось письмо Анны Григорьевны своей дочери Любе: “Твои книги не идут, расходы не окупаются. Уж лучше бы я потратила эти деньги на издание твоего отца”. И тут фиаско! Обидевшись на всю Россию, так и не выйдя замуж, Любовь Федоровна неожиданно уезжает в Европу, обманывая мать, что это временно и только для поправки здоровья. В материальном отношении она могла не беспокоиться, получая свою долю от издательства отца. Когда стало понятно, что Люба не вернется, это очень огорчило мать. Вплоть до того, что Анна Григорьевна вычеркнула ее из завещания. В 1917 году, когда произведения Федора Михайловича были национализированы, все семейство впало в нищету. Через год после революции от голода в Ялте умерла Анна Григорьевна, через три года в Москве умер от тифа Федор Федорович, еще через три года на чужбине, в городке Больцано в Италии, от белокровия умерла и Любовь Федоровна».

Сыну Федору писатель напророчил работу с лошадьми. И ему, как вспоминала Анна Григорьевна, «часа за два до кончины, когда пришли на его зов дети», Федор Михайлович велел отдать свое Евангелие. Мальчику было всего 10 лет: «Федор Михайлович на смертном одре сказал про это Евангелие: “Ежели Богу будет угодно продолжить твой род”. Оказалось, что угодно. Мой дед Федор (второй, потому что была русская традиция называть первого сына именем отца) после окончания гимназии уехал к своему дяде Андрею в Симферополь. Практически всю жизнь прожил там. Пророческий дар отца проявился в увлечении сыном лошадьми. Еще в детстве писатель заметил, что Федик не слезает с купленной ему лошадки-качалки, а когда мальчик подрос, уговорил жену купить ему в Старой Руссе жеребенка. Взрослым Федор-второй построил себе конюшню в Симферополе и стал держать скаковых лошадей. В журнале Императорского скакового общества появились статьи о лошадях за подписью “Ф. Достоевский”. Он слыл среди знатоков как лучший специалист. На бегах выигрывал денежные призы, на них и жил уже своей семьей. Он женился на генеральской дочке Екатерине Цугаловской. Появились дети — старший Федор, а потом Андрей. Федор умер в 16 лет от тифа. Он уже писал стихи, которые сохранились. Я показывал их современным поэтам, и они в один голос заявляли, что у него был большой талант. Продолжил род мой отец — Андрей».

«У Феди мой характер, мое простодушие. Я ведь этим только, может быть, и могу похвалиться… » — писал Федор Михайлович супруге об их сыне Федоре. «Наследуется буквально все, и прежде всего похожесть обликом и характером, — считает Дмитрий Андреевич. — Федор Михайлович определял свой характер как “простодушный”, то есть он был беззлобный романтик. Такие люди оптимистичны, верят в добро и справедливость, в человеческие ценности. Бывают вспыльчивыми, но отходчивы. Это люди, живущие эмоциями и верой. Сердечные, с большим сердцем, душевные. Собственно, во многих Достоевских мужского пола это наблюдается, не исключая меня. Некоторые считают, что такой архетип соответствует взрослому ребенку. Так и есть, например, Анна Григорьевна замечает в своих воспоминаниях, что Федор Михайлович “легко становился ребенком в общении с ребенком”. Сам же писатель наставлял жену в письмах: “Не подтягивай Федика на свой уровень”. Нигде в письмах у него нет слова “воспитывай”, оно заменяется словами “веди”, “наблюдай”, “подсказывай”».

После революции многие родственники русских гениев предпочли покинуть молодую Советскую Россию. Но сын и жена Достоевского, несмотря на нищету, остались на родине. Почему? «Удивительно, но потомки Достоевского после 1917 года не воспользовались возможностью эмигрировать, хотя имели таковую уехать со многими знакомыми, — отвечает Дмитрий Андреевич. — Видимо, что-то корневое русское копилось в их поколениях. Я сам оказался в Германии, когда в России разразился путч. Вместо того чтобы обрадоваться, что тебя это не коснется, появилась мысль скорей вернуться. Пока границы не закрылись. Что я и сделал, хотя был в Германии всей семьей. А ведь по немецкому телевидению не “Лебединое озеро” показывали, а танки на улицах».

«Гены остаются генами, мы передаем из поколения в поколение память о Федоре Михайловиче, так как ничего не унаследовали, кроме этих самых генов», — любит повторять Дмитрий Андреевич. Личные вещи писателя, письма, права на его издания — из материальных ценностей у потомков не осталось практически ничего. «Еще при жизни Федора Михайловича, когда семья собиралась на лето ехать на дачу в Старую Руссу, мебель сдавалась на склад, чтобы при возвращении вернуть ее по новому адресу. Склады имеют свойство возгораться, так получилось пару раз у Достоевских. Да и потом, при новой власти, исчезла даже часть рукописей Федора Михайловича (до сих пор не найдены), что уж говорить о мемориальных вещах! Анна Григорьевна, похоронив незабвенного мужа, съехала с квартиры, сделав только одну фотографию сакрального места творчества писателя — его кабинета. При открытии музея Достоевского в Ленинграде в 1971 году обстановка его собиралась жителями города. На витрине Дома книги висело обращение нести в фонд музея мебель того времени. Тогда и наша семья отдала мебель, принадлежавшую племяннику писателя Андрею Достоевскому, в музей. Кабинет удалось восстановить идентичной обстановкой по фото, и в нем только три мемориальных предмета, но весьма важных. Это папка для бумаг, перо со вставочкой и икона “Всех скорбящих радость”».

Почему большевики запрещали произведения Достоевского? Почему Ленин называл гения архискверным и признавался, что не может дочитать его книги до конца? Не понимал идей классика? Или боялся их? «Большевики как раз понимали произведения Федора Михайловича, понимали и его пророческий дар, потому и убирали его от читателей, — отвечает Дмитрий Андреевич. — Конечно, большевики, записав писателя в контрреволюционеры, мало заботились о его потомках и издании его книг. Мой отец в письме к матери написал: “При такой фамилии надо быть самым советским человеком из всех”. Он таким и был, но и его выгнали из Донского политехнического института за дворянское происхождение. Он уехал к дяде Андрею в Ленинград и с большим трудом восстановился в ленинградском политехе. Однако на последнем курсе его арестовали в дни убийства Кирова, но ненадолго, предъявив ему невоздержанные разговоры с одним профессором, которого до него арестовали. Любопытно то, что в семье этого профессора мой отец появился, влюбившись в его дочку. Этого оказалось недостаточным для предъявления обвинения, и его отпустили. Вскоре началась война, и отец, имея офицерское звание по военной кафедре института, в первые же дни отправился на фронт. Его боевой путь я называю “от звонка до звонка”, то есть, двигаясь на запад до Кенигсберга в танковых войсках, он в 1944 году был отозван на переформирование в Ленинград, а потом ушел на восток добивать японцев. Он еще был на войне, когда я родился. Отец вернулся из Японии в 1946 году, так что мое детство прошло с японскими игрушками и комиксами. Надо сказать, что все потомки Федора Михайловича имеют хоть и ослабленный, но литературный ген. И отец писал моей будущей матери, которая была воспитательницей в детском саду, письма-рассказы для детей о войне. Я тоже написал книгу своих воспоминаний, которая скоро выйдет из печати».

В это сейчас сложно поверить, но в 1950-е годы в советских школах книги Достоевского не изучали. Однако, несмотря на это, советские школьники ими зачитывались. «Начать читать прадеда мне пришлось самостоятельно, так как в программе школы его тогда не было, — вспоминает Дмитрий Андреевич. — Конечно, я начал с “Преступления и наказания”, ведь писатель сам признавался, что писал роман для молодежи. Интересно, что, читая, я забывал о кровном родстве и, будучи советским человеком, далеко не во всем с ним соглашался. Потом, перечитывая повзрослевшим, получив своего опыта в жизни, изменил отношение к этому роману. В принципе, человека при иных обстоятельствах легко убить, как комара прихлопнуть. А вот как ты будешь дальше жить с этим преступлением? Вот вопрос. Интересный факт, что вновь разрешил печатать произведения Достоевского Сталин. В послевоенном списке Федор Михайлович стоит в первых рядах, а когда я поинтересовался, а читал ли Сталин Достоевского, то оказалось, что читал и даже с карандашом в руках, подчеркивая заинтересовавшие его строки текста. Что получается? У Ленина чтение Достоевского, в частности “Братьев Карамазовых”, по его словам, вызывало рвоту, и он отбросил книгу, недочитав. А другой большевистский вождь на вопрос дочери Светланы о Достоевском ответил: “Это великий психолог!” Парадоксально, но “тотальный диктатор” жирно подчеркивал, стало быть, задумывался над словами старца Зосимы о перерастании государства в церковь. Подчеркивается и окончание беседы старца: “И буди, буди!” Семинарская юность вождя оставила в нем хоть и малый, но интерес к духовности и вере. Неужели он понял, что война, даже праведная, калечит души многих? Мое детство прошло под портретами генералиссимуса. Он встречал меня внимательным взглядом с девочкой на руках с портрета при входе в детский сад, а дома лежал подаренный детский ксилофон с нумерованными клавишами. И первой по цифрам я научился играть грузинскую песню “Сулико”. В скобках к ней было написано: “Любимая песня тов. Сталина”. Научившись сносно ее играть, я согласился с ним. Хорошая песня.

Сталин и Достоевский. Эта тема еще ждет своего часа. Пока она недостаточно изучена, но у нее уже просматривается финал: обращение внука писателя к Сталину времен Великой Отечественной войны: “Я уникально был допущен в архивы теперь ФСБ (тогда — КГБ) в “Большой дом”, непосредственно к материалам допросов племянника писателя Андрея Андреевича Достоевского и моего отца. Эти материалы были еще засекречены, и я получил спецсправку озвучить их на очередном Международном форуме в Цюрихе. Одна известная зарубежная специалистка после прослушивания моего доклада подошла ко мне и спросила: “Так за что их арестовали?” Мне пришлось ответить: “Ни за что!” Так вот в Госархиве было обнаружено письмо отца от 1943 года. Прямо с фронта. Письмо, которое он адресует на имя товарища Сталина, где он пишет, что “в знак глубочайшей ненависти к врагу, продолжающему угрожать моей Великой Родине и всему культурному человечеству, в знак презрения гнуснейшим инсинуациям, которыми фашистские мракобесы не раз пытаются очернить исконно русское сердце моего деда Ф. М. Достоевского, я прошу Вас принять в собственность сражающейся Родины самое ценное, чем я располагаю: книги с его дарственными надписями, фотографии писателя с его автографами и другие семейные реликвии… ” Надо сказать, что в своем сидоре (солдатский вещевой мешок. — “Москвич Мag”) на войне мой отец носил легкий шпиатровый бюстик своего деда, и однажды этот бюст писателя спас его внука. Осколок снаряда попал в бюст и, потеряв силу, только вызвал гематому на спине Андрея Федоровича».

Еще одна тема, которая и вдохновляет, и пугает, и интригует, и затягивает: мистика, связанная с Достоевским. В нее можно верить или не верить, но, если испытал на себе не поддающиеся логическому и материалистическому объяснению ситуации, не верить уже не получится. «Это случилось уже в наше время во время теракта в бесланской школе в литературном кабинете, где висели портреты писателей, только портрет Федора Михайловича получил пулю террориста, — вспоминает Дмитрий Андреевич. — Мистическим образом он как бы собой отводил смерть других. Он как никто понимал ценность человеческой жизни и прежде всего ее душевное и духовное состояние. Он сам в своей жизни был на пороге смерти, когда всходил на эшафот: “Мне оставалось три минуты жить”. Узнав, что ему даруется жизнь, пройдя этот катарсис, в дальнейшем Достоевский так или иначе героев своих произведений ставил перед подобным выбором, в такое же состояние, которое испытал он. Это и заставляет думающего человека читать и перечитывать его романы. Сопереживать героям в трудных обстоятельствах их жизни и в идеале верить писателю как учителю. Я уже сказал, что к вере я пришел через болезнь, а другим достаточно поверить в Достоевского, а через него прийти к Богу. Упомянутая болезнь только повернула меня в правильную сторону, но это обрадовало его там, на небесах, и он умолил Бога совершить чудо с его потомком. Выйдя из больницы, я чувствовал себя хуже, чем перед ней. У меня открылась жуткая язва желудка, которая длилась годами, но в один прекрасный день я излечился от нее одномоментно от иконы Старорусской Божией Матери. Произошло это во втором городе Достоевского — Старой Руссе, в церкви Святого Георгия, где сам писатель молился, когда приезжал с семьей на лето. Это был уже мой катарсис, окончательно укрепивший меня в вере. Знаю, что Федор Михайлович помогал и другим в трудных жизненных обстоятельствах. Мне откровенно рассказывали об этом.

В Петербурге, в советское еще время, когда стали возвращать и открывать церкви, для этого было одно условие — храм должен быть не разрушен. Надо было собрать подписи жителей, не помню, какое число, а затем организовать церковную двадцатку для подачи документов на открытие церкви. Тогда я вынес из музея столик и, написав обращение, встал у Владимирской церкви для сбора подписей. В этом храме тогда был электронно-вычислительный центр исполкома Ленсовета, и вместо крестов на куполах торчали антенны. Люди подписывались охотно, но я заметил, что один пожилой дядька стоит рядом, мнется, но не подходит. Я обратился к нему с приглашением поставить свою подпись. Он ответил, что “был глуп и юн”, принимая участие в сбросе колоколов с колокольни. Я сказал ему, что тем более надо подписать, чтобы очистить свою совесть. В итоге он подписал, стоя на коленях. Меня это поразило, ведь Родион Раскольников тоже стоял на коленях перед храмом на Сенной площади. По виду дядька вряд ли читал “Преступление и наказание”, и это совпадение убедило меня, что Достоевский как никто другой просвечивает наши души, самые темные их уголки и тем лечит нас.

Вот другой пример. У кого-то из военных начальников в воспоминаниях я читал, что зачастую “главковерх” Сталин, чтобы обуздать аудиторию, проделывал нелепые манипуляции, то есть рвал папиросы “Герцеговина флор” и их табаком набивал себе трубку. А за сто лет до этого Верховенский перед собравшимися ножницами стриг себе ногти в романе “Бесы”».


Д. А. Достоевский, А. Д. Достоевский и Федор Достоевский, 2012
СССР давно нет. Но есть генетические и культурные коды. История рода, которую не перепишешь на раз в угоду мейнстриму. Если взглянуть на продолжателя рода Достоевских, сына Дмитрия Андреевича Алексея, то снова поражаешься знакомым чертам писателя. Праправнук Достоевского уже в косухе, но тоже с окладистой бородой. Алексей тоже живет в Петербурге. По образованию филолог и педагог, он так же, как и отец, водил трамваи по питерским улицам, но еще был и послушником Валаамского монастыря. Занимается рок-музыкой, растит трех дочерей — Аню, Веру и Машу — и сына Федю. Это уже четвертый от Федора Михайловича Федор Достоевский.

Фото: Дом ученых им. М. Горького, vk.ru/Дмитрий Достоевский