шевельнулся страх...

  На меня хорошее, настоящее стихотворение действует как ожог. Но я, как правило, не могу обнять в себе его цельно, всё. Нужно какое-то невиданное камерное общение и слушание (и "неслыханная простота" стихотворения), когда ничего ровным счетом не отвлекает от самой поэзии, - чтобы я прошёл сердцем в самую глубину читаемого, слушаемого. Настоящие поэты сразу улавливают сердечник стихотворения. Я не раз наблюдал такое глубокое понимание стихотворения ими с первого чтения кем-то, кто читал им...
  Я тугодум. После ожога, мне нужно самому ещё не раз уютно и в одиночку устроиться в доме шедевра и обжить его. И если в нём после окончательного моего вселения остаётся тайна, тогда стихотворение становится моим навсегда. Так было, например, с выдающимся произведением Юрий Кузнецова "Возвращение". Прочитаем его:

Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым —
Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука —
Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждёт, —
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.

  При всём моём понимании его оно для меня исполнено высокой мистики, тайны, степени волнения, которая никогда во мне не проходит при каждом прикосновении к шедевру Кузнецова. Гудит в нём великое пространство русской поэзии, отзывается и "вихорем" Пушкина, и ржевским шедевром Твардовского, и яростными стихами Михаила Анищенко... И всегда одновременно остаётся кузнецовским по его жёсткому почерку. И тайна не престаёт быть. И я вижу этот жуткий "столб", слышу шевеление открыток...
  Шкляревский сказал в одном из своих военных стихотворений (послевоенных):
"И незнакомый шевельнулся страх".
  Воистину так.
(картина Сафронова Виктора)