Пещера Нимф

Я стану скучным стариком,
Меня полюбят те, кто могут
Лишь просить, лишь извиняться.
Я буду подкуривать от Солнечной
Системы, похожей на бублик.
Смотреть, как карась резвится
В ультра-простой воде.
Мне будут сниться камни,
Как те, покидая Расщелину,
Выпадают из-под копыт
Овец, скачущих по облакам,
И теряют с тем сны, в которых
Пещера, и в ней рисунок.
Я поднимаю уголь.
Я рисую портрет Гомера,
И исследователь после скажет
Он забыл про приставку «авто».
Меркнет мой злобный атом
На страницах добрейшей книги.
Ницше говорил: Великий
Знает, где спит Брюнхильда.
Не подавая вида,
Я спускаюсь с горы. Внизу
Поле, на нем цветы.
Грузинка несет корзинку.
Топчет красные маки.
Ножки её легки.
Но вот ноша её печалей
Перевешивает содержание
Наполовину. Вот
Ещё её раскрытый настежь рот:
Она увидела кровавую измену.
Герой, что не вернулся в светлый дом
И гуляет в саду апельсинов
СОВСЕМ ОДИН.
Когда в то время...
Во мгле лежали
Не пепел, не герои,
А свои.
Я пропустил свой ход.
Ход пропускает Мир.
Время не знает мести,
Как и жалости, как и, кстати,
Не знает радости от болезни,
Счастия быть ужаленным.
Я спускаюсь, спускаюсь, спускаюсь ниже.
Гора только теперь кажется отличимой
От нагорного нарратива. Я
Начинаю свой метафизический дневник.
И Троя хлопается с хрустом.
А Карфаген – не взят и не свободен.
Осада продолжается Христа.
На ясном небе черные знаменья,
И белый день – как предыдущий.
И новый день – как предыдущий.
И только ночь похожа на комету.
Комета, – метатеза: – антискотство и искусство,
Комета приносит смерть.
Катастрофа всегда эстетична
И немножечко маргинальна.
Я вожу ножом по земле
И вижу, как её покидают
Черви. Ёрмунганд так же
И от того же проснулся,
И покинул родные земли.
Моя родина – вне мозаики
Этих досрочных смыслов,
Похожих на терроризм,
На гонг, на закладку, на
Человека в кафе
Где-то на Спасской, он
Продолжает смотреть,
Как все дойдут домой,
И высчитывает события.
О, моя нескладная рифма!
Я всего лишь хотел узнать,
Какого быть твоим сутенером
В эпоху супрематизма. Я
Подражаю истокам,
Каналам, помойкам, свалкам,
Корням. Валтасар заплакал.
Иггдрасиль покрывается сорняками
Сюрреализма, большого бунта.
Я в конгрессе, я в стойле, на казни, в
Палате, которой нет описанья.
Люди идут на Запад.
Птицы летят на Север.
И покидают звезды
Своего гуттаперчевого Атланта.
Слабо с пером вам выйти на арену?
Я выхожу, в руке
Спасенья круг. На мне
Доспехи, пахнущие сеном
И жженным ячменем –
То старость, то недуг.
А смерть, а смерть...
На вкус – как мыло
И стекло.
Здесь пишется песня!
О, да!
Здесь пишется песня,
Да, веселая песня
О Конце Всех Миров.
Я ласкал июль и молился марту
Ставя на чёрное, прятал красную карту
В кармане – и не думал о связи игр
Так песок осыпается с пирамиды
Забывая, что структура в единой стати
Не лежит в основе, как та в кровати
Что не останется до завтра, слишком
Больно, возможно, большая шишка
На сердце, или метель во лбу
Я ставлю на черное, на табу
И ищу свое доброе имя
Среди тысяч таких же имён
Выбрав самое некрасивое
Я стал красотой этой опален
И обрёл дар не ставить точки
Во избежание всех наречий
Я сбежал, и был сослан к ночи
К морю противоречий; Как
Поплавский в Париже, на Большом Востоке, в себе
Становится вестником тех событий:
Которые случаются, как чудо,
И остаётся только дом покинуть,
Не открывая дверь, не запирая шёлку.
Человек в городе, доставай, надевай намордник,
И смотри!
Как развязались мгновения
В пост-панк-хардкор весны,
В перепрочтения лета.
Большой Восток.
Капает пот. Лоб отражает звёзды.
У стен толпятся тучные мужи.
Карета трогает, но ей суждено разбиться
На косой тропинке.
Судьба – причал.
И смерть – в новинку.
Я как Введенский одичал...
И позабыл, что стих это родня искусству.
Мне сложно говорить с собой –
С тобой о чувствах,
Мой Талас, мой Орфей.
Смотри! Фотограф смерть несёт
В неумолимо следующем кадре.
Щелчок, и нет нас больше.
Бессовестно пустующий Монмартр.
Как нам быть?
Себя шекспиром до попутки проносить
И быть живым, и быть на то похожим,
Что в глубине Пещеры нас зовет.
И только, только обернешься –
Она тебя прочтет, как запись,
Как рисунок, как
Грядущего последний знак.
У искусства нет совести,
У времени чести, в нас
Отражается то, что теряет глаз,
Оглядывая Пещеру,
Заставляя замолкнуть, а после
Громко кричать: «НЕ ВЕРЮ»
Выходя из владений Тени
На губах оставался последний,
Так и не разрешенный вопрос.
Умеет ли Вселенная
Играть «Имэйджен» Леннона?
Вне Пещеры – всё временно,
И жизнь, и смерть, и мнение.
Так музыка прячет
Себя за пением, –
Сказал мне мой приятель,
Слепой и старый Альбатрос.
Волшебный человек Зданевич
Восхищается у собора Святой Софии...
Ослиный бох в Константинополе
Будет распят. Придумать собственный язык
Можно дважды: 1)
Когда убьешь или предашь ближнего;
2) когда приравниваешь общественное сознание
к нигилизму, в этом Зданевич, кажется,
Опередил реальность – литература Зданевича
Это памятник отечественного нигилизма.
Я бы вообще предложил вам, друзья,
Создать побольше нигилистических кружков, а лучше
Коммуну для нигилистов, где
Соберутся все, кого вовсе знать не надо –
Такой себе, если позволите, универсальный концлагерь
Для несогласных, тюрьма для Отрицания, для Совести.
Это и есть та самая Энтропия, с которой боролся Ильенков
В своей «Космологии духа». Самопожертвование ради
Достижения недостижимых результатов.
Это раскрой реальной, это покой Всеведущего.
И в этом смысле, конечно,
Кажется уморительным тот факт,
Что последний русский философ,
Взяв в руку нож для бумаги,
Перерезал себе артерию, тем самым доказав,
Что самоубийство – это единственно верный
Акт человечности и любви к миру.
Платон до сих пор в депрессии, потому как
Не успел допереть до этой максимы
Самостоятельно. Но вернемся к нагорью.
И заревели свои заклинания Непокорные...
Макбет ступает вперёд, –
Ему уже отрубили голову, Следующий
Наполеон, – и так далее...
История не дышит! всё! мертва!
Миф в радиоактивной коробке
Ползает, ёрничает и стебется
Над самой идеей уголовки
И холод в палате черный
И лёд на окошке светлый
И вышибает пробки
Доселе Грядущему Зверю
Ныне он Монументален
Доисторичен, почти
Безличен, но вряд ли
Встречен, он
Апатичен, он апатичен, он апатичен
К зловонным песням из Правды-Матки
И трагедия вестника в том
Что всё-таки был кем-то призван
Трагедия вестника в том
Что он дверь, познающая стук
Но не, стук издававшую, руку
Послушайте, для форсайта:
Метаистория – это призрак
Для кого выдумка, для кого наука
Поплавский в Италии
Поплавский в Париже
Поплавский в Милане
Поплавский в Токио
Поплавский в Москве
Поплавский в Эпосе
Поплавский в Синусе
Поплавский в Эросе
Поплавский в Минусе
Поплавский – Везде
т.е. Везде – Поплавский
И только Борис – Нигде
И это самое Нигде
Никак с ним не пересекается
И снова, и снова, и снова...
Передо мной пещера
Без адреса, за адресата
Я! И лишь Смерть открывает мне
Тайну времени на
Самом простом примере:
Поплавский – константа
И только Борис – переменная
Только знает ли об этом Вселенная?
Или хотя бы Гомер?