Таланту Л. Н. Толстого. На поле он

   Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы
и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах, потерявших  разум и головы,
и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки
произвели неожиданное впечатление на Наполеона,
который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых,
испытывая тем свою душевную силу (как он думал - законно)  . …
   Жёлтый, опухлый, тяжёлый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом,
он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз.
Он с болезненной тоской ожидал конца того дела,
которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить тотчас. 
   Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора
двести орудий направлены на русских, но что русские всё так же стоят.
 Наш огонь рядами вырывает их, - выпалил адъютант, - а они стоят…

    Наполеон опять перенёсся в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия
и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода,
воображает себе, что она что-то делает для себя, даже если непогода) -
опять он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль,
которая ему была предназначена в его года.
    И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека,
тяжелее всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося;
но и никогда, до конца жизни,
не мог он понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни своих поступков значения,
которые были слишком противоположны добру и правде,
слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение.
    Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света,
и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Делал это из-за восхвалений ничего не понимающей в счастье жестокой половины света.
    Не в один только этот день, объезжая поле сражения,
уложенное мёртвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле),
он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза,
и, обманывая себя, находил причины радоваться поневоле,
что на одного француза приходилось пять русских.
Это была радость сумашедшего , спасающегося от войны в психиатрической клинике в неволе.
    Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что поле сражения было великолепно,
потому что на нём было пятьдесят тысяч трупов! Для сумашедшего вояки это – благолепно.
   На острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил,
что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал,
он писал, что вложил в них много сил:
   «Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена:
это была война здравого смысла и настоящих выгод,
война спокойствия и безопасности всех;
она была чисто миролюбивая и консервативная в тот год.
    Это было для великой цели, для конца случайностей
и для начала спокойствия для всех.
Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех….
   В этом собрании великих государей
мы обсуживали бы наши интересы семейно, с нашим семейным умом,
и считались бы с народами, как писец с хозяином…
   Париж был бы столицей мира для любых наций,
а французы - предметом зависти всех наций!..»
   
   Из 400 000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы.
Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев,
жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев,
жителей 32-й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д., не говорящих по-французски;
 в ней едва ли было 140 000 человек, говорящих по-французски.
    Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50 000 человек.
    Несколько десятков тысяч человек лежало мёртвыми в разных положениях и мундирах
на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казённым крестьянам,
на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот там
крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семёновского.
Они здесь не нужны были нам!

_______

Л. Н. Толстой. Война и мир. Том третий. Часть вторая
XXXVIII
    Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). …
Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. 
   Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
— Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, — сказал адъютант.
    …Он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что-то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
   Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских.
    Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ;t; superbe (поле сражения было великолепно.), потому что на нём было пятьдесят тысяч трупов.
      На острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
   Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
   Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех…. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином…
 Париж был бы столицей мира, и французы предметом зависти всех наций!..
   Из 400 000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, жителей 32-й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т. д.; в ней едва ли было 140 000 человек, говорящих по-французски.
    Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50 000 человек.
XXXIX
   Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского.