Жили-были...

Вернусь к тебе мелодией дождя,
вишнёвых лепестков прозрачным снегом,
вернусь к тебе прохладой сентября.
вернусь ручьём, берёзовым побегом,
заветным звёздным светом на заре,
когда луна молочная бледнеет,
еловым духом в пряном октябре
и шелестом листвы в ночной аллее.
Катерина Вешняя               
Виктор Степанович включил ночник в изголовье кровати, мельком взглянув на жену, которая и выглядела, да и вела себя, довольно странно – слишком уж была чем-то воодушевлена, или же возбуждена не в меру, что выдавал особенный взгляд, исполненный вдохновения.
Кто их, баб, в возрасте “я стою у ресторана: замуж поздно, сдохнуть – рано” разберёт, чего у них в поседевших от числа прожитых лет головах.
Выключив верхний свет, раздевшись, кряхтя от напряжения, до трусов (не так просто в пятьдесят три года, при весе в сто килограммов, совершить этот простой, но необходимый обряд), мужчина отыскал очки, взял с полки книгу, которую больше месяца никак не мог дочитать, и бочком, чтобы не привлекать внимание, похромал в кровать.
На душе было неспокойно: игриво-легкомысленный взгляд Вероники не сулил ничего хорошего.
“Только бы приставать не начала! Почитать бы минут двадцать, и спать”.
Слово “спать” с некоторых пор вызывало у него внутреннюю эйфорию.
После пятидесяти время изменило физиологические, пространственные, гравитационные, и прочие физические параметры: наиболее удобным состоянием стало блаженное умиротворение, а положением тела – горизонтальное, расслабленное, которое предполагало тихое дремотное оцепенение.
Накрывшись одеялом, Свиридов затаил дыхание, ожидая от супруги агрессивной интимной диверсии, старательно делая вид, что сосредоточен на предстоящем чтении.
По опыту он понимал, чего именно Ника задумала, но всё ещё полагался на пресловутый “авось”.
– Пупсик, поговори со мной.
– Давай не сегодня, Ника. Чертовски устал, хочу расслабиться, почти сплю.
– Clavus clavo pellitur, любимый.
– Не силён я в вашем латынском, Никусик.
– Клин, Витенька, клином вышибают. Усталость мужчины… в твоём возрасте, солнце моё, свидетельствует о недостатке в крови тестостерона… и мы сейчас это недоразумение исправим.
– И я о тестостероне, мамочка. Не стоит у меня… вот, понимаешь! Следовательно, не стоит начинать. Разочарование, а именно этим казусом непременно закончится это безнадёжное предприятие, сама понимаешь, хуже хронического насморка, от него нет лекарства.
– Есть, Витенька, есть лекарство… и ты его знаешь. У супругов от этого недуга им-му-ни-тет, ибо мы знаем слабости друг друга… через месяц тридцать три года будет, как мы вместе. Число тридцать три, между прочим, это возраст Христа, очень не случайное сочетание символов. Это возраст, когда раскрываются в полной мере духовные силы… ментальные и физиологические способности. Это возраст гармонии и совершенства, товарищ полковник. Неужели ты думаешь, что жена, особенно такая, как я, любящая, не в состоянии превратить недомогание, простительную в нашем возрасте слабость, в колоссальное преимущество? Поверь, я без труда найду заветную кнопочку. Доверься мне, отложи, пожалуйста, фолиант. Finis coronat opus.
– Никусик, говори, хотя бы, на понятном языке.
– Конец, Витенька – всякому делу венец. О каком конце речь, надеюсь, понимаешь. Конечно, классика, когда мужчина сверху, намного интереснее, и привычнее, но я тоже пока не развалина, могу взять на себя инициативу… в качестве зажигалки, катализатора, так сказать. Раслабься, полковник. Обещаю – тебе понравится. У меня сегодня такое настроение… такое…
– С чего бы это?!
– Так, вспомнилось вдруг.
– Чего именно?
– Потом расскажу. Otium post negotium.
– Опять!
– Делу время, а потехе час, дорогой. Неужели у тебя внутри… ничего не дрогнуло… совсем-совсем ничего, когда я заговорила о близости?
– А должно дрожать?
– Почему ты со мной так? Я ведь от всей души. Давай помолчим… пока сам не вспомнишь, что ты мужчина, а я женщина, что интимное сближение – средство от любого недуга. Разреши, я дотронусь до него.
– Дай хоть свет выключу, что ли, чтобы сраму не видеть.
– С каких это пор ты стал таким стеснительным?
– С тех самых… как ты на пенсию вышла.
– Вот оно что, возрастом попрекаешь! Намного ли я тебя старше?! Прежде ты считал эти три года  преимуществом: я уже расцвела, а ты мальчишкой сопливым был, хоть и лейтенант. Когда тебя на Чукотку отправили служить, я ни минуты не колебалась, собрала чемодан, и поехала. Против воли родителей пошла. А ты… может быть о Марусе Березиной напомнить?
– Давай не будем переходить на личности. Маруся, это прошлое, а ты… ты – настоящее.
– Вот именно, товарищ полковник, прекратите прения. Приказываю… и тебе, и ему тоже, стоять… по стойке смирно.
– Ну, чего ты, в самом деле… разошлась-то. А-а-а, делай, что хочешь.
– Что хочешь, дорогой, уже не хочу. Будь добр исполнить супружеский долг… в полном объёме! И не вздумай хитрить. Потом поговорим… есть о чём. Сам напомнил.
– Так ведь это ты начала.
– Даже если так… заслужил.
– Так ведь это… это нечестно… тебя ещё не было, когда…
– Не хватало ещё, чтобы ты при мне изменил. Молчи, займись делом.
– Каждый человек имеет право на амнистию.
– Процесс реабилитации ещё не начат. Заслужи сперва.
Вероника Андреевна демонстративно стянула с себя ночную рубашку, оголив напоминающий квашню белый живот с десятком растяжек, груди-цистерны с огромными тёмными ореолами, свалившиеся по бокам грудной клетки, согнула ноги в коленях, разведя их в сторону, чтобы Угадову стала видна стратегическая цель неудавшейся романтической авантюры.
– Я жду… дорогой. Не так давно, помнится, ты рассматривал, как устроен этот интимный артефакт, используя для удовлетворения нездорового любопытства свет настольной лампы. Тебе подсветить, или так справишься?
– Ника, мы ведь не дети. Зачем ты всё это затеяла, неужели климакст не расставил все точки по нужным местам?
– А ты… ты, зачем!? Я ещё не старуха, а ты… фактически бросил меня, превратил в соломенную вдову. Это правильно, да!
“Вот ведь дурак! Надо было сразу соглашаться: пусть бы себе прыгала до потери пульса. А теперь… э-э-эх, жизнь бекова, угораздило же меня жениться на неуёмной бабе!”
Двадцать минут спустя с трясущимися мышцами рук и ног, окаменевших от судорог, еле живой Свиридов усилием воли сполз с тестообразного тела супруги, так и закончив начатое мероприятие.
– Прости, Никуся. Впрочем, зря ты так со мной. Мужское эго слишком ранимая субстанция. Обещаю… в следующий раз постараюсь, чтобы всё получилось.
– Не морочь голову, голубь. Раззадорил, и в кусты! На спину ложись, сама… закончу.
Виктор Степанович послушно улёгся, сложил руки на груди, как покойник, и закрыл глаза.
То, что происходило дальше, он не видел, но отлично чувствовал. Как супруге удалось уговорить уснувшую потенцию, было непонятно, но это случилось.
Свиридов напрягся, ощущая, как нижняя часть тела стремительно наполняется кровью. Живительный поток энергии от жены к нему, и обратно, набирал силу. Мощно смыкалась, вызывая эйфорию, вязкая субстанция внутри женщины, заставляя поднимать таз навстречу её энергичным движениям. При этом приятно кружилась голова, превращая насилие в наслаждение с массой пикантных моментов, в удивительно вкусную интимную феерию, в изысканный деликатес, что было довольно странно.
Он испытал вдруг необъяснимое возбуждение с внезапно нарастающим  избытком желания, подобного которому давно не помнил.
Для того чтобы просто финишировать, последнее время не хватало, ни сил, ни дыхания. И вдруг такой немыслимый интимный восторг.
Несмотря на то, что кровь неистово стучала в висках, и тряслись внутренности, когда Вероника неожиданно застыла, затрепетала в сладких судорогах, заставив ускорить и его личное ликование, Свиридов с наслаждением опустошил хранилище семени, и благодарно прижал жену к сердцу, – Спасибо, Ника!
– Помолчи, дай насладиться послевкусием.
– Что это было?
– Отчаяние, неблагодарный.
– Я же поблагодарил.
– Не я, Свиридов, понимаешь, не я… ты должен был меня уговаривать. А всё почему…
– Вика, киска моя, давай не будем.
– Киска, это твоя Маруся, а я… я для тебя старуха, у которой нет будущего.
Вероника расплакалась.
Виктор пытался успокоить её, почувствовав вдруг неожиданную нежность.
В это волшебное мгновение тестообразное тело жены приобрело неожиданно былую упругость. Она вновь источала ароматы цветов, степных трав, спелых ягод, и фруктов.
Целуя жену в губы, в шею, опускаясь всё ниже, он испытал вдруг желание прикоснуться языком к животворящему источнику, который оказался на удивление сладким.
Вероника прижала его лицо к не успевшей остыть сокровищнице, – ещё, солнышко, пожалуйста, ещё. Я ведь давно об этом мечтала.
Ещё удивительнее было то, что случилось немного погодя, после того, как супруга достигла вершины сладострастия от соприкосновения с его языком.
Интимная возня продолжалась недолго, но вдохновила на разговор в доверительном семейном формате.
– Я ведь почему, Витюша, такая романтичная сегодня, увидела, как Лялька целует девочку. Мне тоже вдруг захотелось… как они. И ведь получилось… правда?
– Кто-о-о!!!
– Лёшенька, наш сын. Она… кудрявая, тоненькая, хрупкая, на голову ниже Лёшика, рыжая, как головка подосиновика. И он… несмелый такой, покраснел до кончиков волос, держит её за талию двумя пальчиками, и целует, целует…
– Нехорошо как-то… подглядывать.
– Спрятаться успела, не видели они меня. Я и не заметила, как Лялька вырос. Думала, вовек не дождусь, когда влюбится. Счастье-то, какое. Я ведь про внуков подумала. Представила, что девочку нянчу. Махонькую, сладкую. Агукает, ручонками машет…
– Не дури, рано ему.
– Рано, не рано… не нашего ума дело. Нынче молодёжь скороспелая. Ты бы побеседовал с ним. Осторожно, политкорректно, как мужчина с мужчиной.
– О чём?!
– Сам догадаешься, или перевод с латынского нужен? Non est fumus absque igne. Нет дыма без огня. Созрел мальчик, понимаешь. Не сегодня, так завтра, переступит черту. Дети нынче любопытные, торопливые, неровён час испытать судьбу захотят. Ты же знаешь, гормоны сильнее нас, особенно, когда в голове вакуум. Несмышленые они. Поторопятся, примут влюблённость за любовь, и… испоганят судьбу. Мы ведь не в сказке живём: в реальной жизни нет у человека второго шанса, хотя… у тебя же был.
– Ника… не надо!
– И я о том же. Хочешь, чтобы ребёнок твою судьбу повторил?
– О чём ты, родная.
– Может, двоюродная? Расскажи ему… про свою первую любовь, про кобелиную свою сущность. Расскажи. Вдруг поймёт, что первая, она и есть первая, ненастоящая: наваждение, мираж, морок.
– Тебе-то откуда знать… ты же… ты же девственницей была.
– А Маруся твоя?
– Да не моя она! С тобой живу.
– Ой, ли… какого чёрта тогда фотографии её от меня тайком хранишь!
– Откуда ты…
– Свекровь рассказала. Машенька такая, Машенька сякая. И красавица, и умница. “Ах, как она его любила! Но ты не ревнуй, это в прошлом”. В каком прошлом, Свиридов, что в ней такого… волшебного, чего у меня нет… что!!! Молчишь! Потому, что вину чувствуешь. А почему? Вот об этом и расскажи сыну, чтобы не наворотил от избытка чувств чего-то такого, о чём потом жалеть придётся. Ты ведь переживаешь, что меня, а не её замуж позвал!
– Не бузи, Ника. Нет ничего такого, с тобой жизнь прожил… бок о бок. Мамой клянусь, не изменял.
– Да, конечно, Маруся не в счёт.
– Маруся была до тебя. Откуда мне было знать, что тебя встречу!
– А ты повинись, расскажи. Мне для начала расскажи, как на самом деле всё было. Я и успокоюсь. Клянусь, словом не упрекну. Закопаю в землю, забуду.
– Зачем тебе это?
– Ты не женщина, не поймёшь. Ты ведь сам маешься, я же вижу. Расскажешь… и полегчает.
– Нет, Ника, ни к чему вскрывать гнойные раны. Ты же медик, знаешь: с раковой опухолью, если её не трогать, можно десятки лет жить. Жить, а не мучиться. К любой боли человек привыкает. А если сковырнуть… жить уже не захочется. Зачем ты меня провоцируешь?
– Докажи, что любишь, что нужна я тебе, что мы не попутчики.
– Сомневаешься?
– Нет, Витенька, просто знать хочу. Ты же… хотел знать, как я внутри устроена. Я ведь уступила тебе. Лежала, стиснув зубы, пока ты внутренности мои крупным планом на подкорку фиксировал, истекая любовным соком.
 – Это другое. Это… про тебя и меня. Любопытство в юности отличается от интимного любопытства в пятьдесят с хвостиком. Тогда мне нечего было терять, а теперь…
– Было… значит, всё было. И её с лампой разглядывал.
– Даже если так… какое это имеет значение… теперь, какое?!
– Прямое. Откуда мне знать, может, ты её до сих пор любишь!
– Тогда мне было… как Лёшке нашему. Сама говоришь – дитя неразумное. Первая любовь, она всегда…
– Договаривай!
– Разве у тебя первой не было?
– Была. И не одна. У меня все они были первыми. А с тобой… первая и последняя. Вот! Мне нечего стыдиться. И упрекнуть меня не в чем.
– А меня!
– Это я и хочу знать. Пожалуйста-пожалуйста, Витенька! Расскажи.
– Мальчишкой я был. Провалил экзамен в институт, устроился в колхоз, в картонажный цех. Бумагу резал, картон раскраивал для шитья упаковочных коробов. Маруся их шила. Жили мы по соседству. В семь выходили из дома, весь день в зоне видимости, вечером возвращались, держась за руки. У неё глаза… газель, лань, в половину лица. Кудряшки, рыжие волосы, веснушки. Губы… сладкие-пресладкие.
– С этого места подробнее.
– Чего ты хочешь?!
– Знать, что и её тоже…
– Что, тоже!
– Не придуряйся, Свиридов. Ты с ней того…
– И того, и этого. Всё было, понимаешь, всё! Восемнадцати лет мне не было. Знаешь, что такое гормональный шок? Я ведь влюблён в неё был… по уши. Жизнь без неё, даже несколько часов, была мукой. Отца у Маруси не было, мать на двух работах. Когда у неё были ночные смены… чёрт-чёрт-чёрт! Зачем ты меня мучаешь?!
– Я тебя за язык не тянула.
– Разве… хочешь сказать… я сам… петлю на шее затянул? Какой же я идиот!
– Сказал а…
– Да-да… чего уж теперь. Квартирка однокомнатная, но уютная. Машенька…
– Машенька, значит!
– Ну, Маруся. Какая разница, как я называл любимую девушку?
– Женщину, Свиридов, женщину. Ты же её того, во всех позах пробовал, и лампой в промежность светил, я уверена.
– Не светил я никуда. И поз никаких не знал.
– А языком… кто тебя научил? У нас ничего подобного не было. Надо же, скрывал столько лет. Я, значит, не достойна подобного обхождения, а с ней… с ней всё можно было!
Вероника разрыдалась.
Свиридов понял, чего натворил, но было поздно отступать. Пришлось идти до конца.
– Ну, продолжай: пытай, допрашивай.
– Как это случилось… в самый первый раз.
– Обыкновенно, как у всех. Она разделась, я разделся.
– Ну-у-у…
– Целовались, целовались, а потом… да не помню я. Как целовались, помню, а потом… словно провалился куда. Очнулся – она в слезах. И кровь на простыне. Я её успокаивал. Потом стирали бельё, потом сушили.
– А потом?
– Потом повторяли то же самое почти каждый день. Довольна?!
– Почему она?
– Потому, что… потому, что иначе и быть не могло. Она хотела быть со мной, я – с ней. Что в этом неправильного, что криминального?
– А я…
– Что, ты?!
– Угадай, что чувствую я?
– Могу представить. Мне это знакомо.
– Откуда?!
– Это уже другая история.
– Выходит, была ещё женщина.
– Не было!
– Была!
– Не было!
– Почему вы не вместе?
– Обыкновенно. Она мне… изменила.
– Как это случилось, почему?
– Откуда мне знать, Ника! Мы любили друг друга. Она меня… гораздо сильнее.
– Если любят, не изменяют.
– Иногда случается. Не по своей воле. Стечение обстоятельств. Насильник был сильнее, старше. Это случилось, когда я жил в казарме. Она приехала ко мне. Понимаешь, девчонка, восемнадцать лет, бросила всё, уехала в чужой город, где кроме меня никого нет. Виделись, когда давали  увольнение, очень редко. Она деньги копила, чтобы чем-нибудь вкусным меня накормить. На себе экономила.
– А зарабатывала чем, передком?
– Поваром работала, на фабрике кухне, и уборщицей сверхурочно подрабатывала.
– Если девочку изнасиловали, если она не виновата ни в чём, почему ты её бросил?
– Слишком больной вопрос. Не смог смириться. Сослуживцы “помогли” принять решение. Если, мол, сучка не схочет, кобель не вскочит. Забеременела она, аборт делать отказалась. Идиот я, понимаешь, и-ди-от!
– Ещё как понимаю. И как мне с тобой после этого жить?
– Вот и я говорю – как?! Я же её предал.
– И меня заодно. Я вот подумала… а если бы меня вот так… большой и сильный. Треснул по голове, и надругался. А я забеременела. Непонятно от кого.
– Говорил же, не начинай, не нужно тебе это знать.
– Говорил. Да, говорил, Свиридов. А если бы ты с ней вновь встретился, каковы были бы мои шансы остаться твоей женой?
– Встречался я с ней.
– Когда?
– Ты на сохранении лежала, а у меня отпуск был. Я родителей несколько лет не видел. Там и встретились.
– Случайно.
– Нет, не случайно. Увидеть захотел.
– Оригинально. Жена беременная, а он к любовнице. Вот такая любовь.
– Не передёргивай.
– Так ты её чпокнул?
– Не говори глупости. Извиниться хотел.
– А она?
– Плакала навзрыд, ноги целовала.
– Так извинился, или нет… успокаивал-то как… чем?
– Не успокаивал. Струсил. Опять сбежал. Вот и сейчас… память о ней предаю.
Свиридов понимал, что проявляет слабость. И случалось с ним подобное не впервые. Не умел он врать, категорически не умел. Об этом и в полку хорошо знали, потому пользовались, когда в этом была нужда.
– Никусь, давай забудем об этом. Нам ведь не по двадцать лет. Мне же без тебя никак нельзя. Да и ты… пропадёшь. Мы с тобой… как бы… одно целое.
– А ты его взял, и разбил.
– Ты же обещала… закопать, не вспоминать никогда.
– Я же не знала, что ты мне всю жизнь врёшь.
– У каждого из нас есть скелеты в шкафу. Наверняка и тебе есть, что скрывать.
– Мои тайны, это мои тайны.
– Выходит, что не я тебя, ты меня обманула.
– Это было не сложно, Свиридов. Мне теперь нужно подумать, крепко подумать.
– Вот и думай… нечего было провоцировать!
Вероника как сомнамбула встала, открыла дверь.
– Оденься хоть, сын с минуты на минуту вернётся. Ни к чему ему такое видеть, рано ещё.
– А… что… да-да, в этом ты прав.
Вернулась она минут через двадцать. Внешне спокойная.
Виктор Степанович в семейных трусах сидел на ковре, перебирал старые фотографии.
– Её ищешь?
– А если и так, то что!
– Сожгла я их. Глупая была. Из ревности уничтожила. А ведь ты действительно её любишь… до сих пор. Прости… не думала, что так глубоко копну. Самой не по себе. Давай попробуем забыть?
– Как… в себе я уверен, а ты… по графику будешь мозг выносить?
– Что же ты предлагаешь?
– Просто жить. С этим, без этого. Ты, я, Лёсик. Мы же семья.
– А Маруся?
– Ника, ты себя слышишь… определись, нужна тебе семья, или нет… я тебе нужен?
– Не знаю.
– Ладно, поговорим, когда узнаешь. Спать будешь со мной, или мне в гостиной, на диване постелить?
– Буду… с тобой.
– Вот и договорились. Ложись, я покурю, и вернусь.
Вероника схватила его за руку, и вонзила полубезумный взгляд прямо в переносицу.
– Ты точно вернёшься?
– Обещаю.
– Ты меня простил?
– А ты меня?
– За что я должен тебя простить?
– За всё. За дешёвое бабское любопытство, за ревность. Ты же не такой, да… ты же любишь меня?
– Кого же мне ещё любить, если не тебя? Кажется, Лёсик вернулся. Пойду, поговорю.
– Ты его не пугай, просто наставь, на путь, по-отцовски.
– Хорошо, Ника. Я осторожно.
Сын жадно ел холодные картошку с курицей.
– Здравствуй, сын! Чего припозднился?
– С Леночкой гуляли.
– Это, которая рыженькая? Кудрявая, тоненькая, хрупкая… на голову ниже тебя.
– Нет, бать, то Анюта. Мы наверно с ней поженимся, но не сейчас. Пусть у нас всё будет по-настоящему: первый раз в первый класс. Секс только после свадьбы. У неё родители строгие.
– Хочешь сказать, что у тебя сразу две?
– Ну что ты, пап, невеста у меня только одна. А девчонок… когда как, иногда сразу три. Я же не мальчик, меня поцелуйчики давно не устраивают. Да и они не прочь покувыркаться.
– И давно у тебя это… без поцелуйчиков?
– С восьмого класса, пап. Да ты не переживай. Сначала был петтинг. Теперь предохраняемся.
– Пет чего?
– Не вникай. Это современные продвинутые методики. В твоей юности о таком просто не знали.
– А как же любовь… что ты своей Анюте скажешь, если узнает?
– Любовь, это пережиток прошлого. Важно одно – подходим мы друг другу, или нет. Я её устраиваю, на меня. Её родителей тоже. Они видят во мне человека перспективного, деятельного.
– А ты… ты, действительно такой?
– Разберёмся. Я вас с мамой не подведу. Отец Анюты – ректор престижного института. Мама занимает нехилую должность в городской администрации.
– А родители, если они узнают?
– Они люди современные, с понятием. С тестем мы уже обговаривали эту тему. У него у самого рыльце в пушку. Быть у воды, и не напиться... так не бывает. Там такие студенточки, пап, язык проглотишь, речи лишишься. Меня учиться без экзаменов возьмут, он обещал. Всё тип-топ, батя.
– Но ведь это… как бы, не совсем правильно.
– Зато честно. Ты ведь у меня тоже не пальцем деланный. Как-никак, целый полковник, командир воинской части.
– Бывший. У меня ведь теперь никаких перспектив. И финансы… поют романсы.
– Неважно. Кстати, если есть желание, Лидия Максимовна может и тебя в администрацию пристроить на хлебную должность.
– Это она тебе сказала? С ней ты тоже свои… кхм-кхм… походы к любовницам обговаривал?
– Она женщина, пап. Лишняя информация на интимные темы дамам ни к чему. В её глазах я белый, и пушистый. И ты… это.. если что-то было, шуры-муры, не вздумай признаваться.
– Да-да, наверно ты прав.
– Что-то ты мне сегодня не нравишься, Виктор Степанович.
У Свиридова на глаза вдруг навернулись непрошеные слёзы, которые невозможно было сдержать.
Он часто-часто моргал, чтобы остановить спонтанный процесс, отвернулся.
“Ну и времена, ну и нравы! Яйца курицу учат. Поделом мне”.
– Я себе тоже не нравлюсь, – неуверенно, не своим голосом ответил он.
– Па-ап, посмотри на меня. Что… уже сдался, выложил, как на духу! Скажи маме, что это была шутка, что она тебя вынудила говорить глупости.
– Поздно, сынок: слово не воробей…
– Плохо ты женщин знаешь, родитель. Уверен, лежит наша мамочка сейчас, и думает, как всё исправить. Иди, прикинься шлангом. Одними, расцелуй, наговори комплиментов. И не верь слезам. Женщины при помощи слёз от стрессов избавляются. Всё будет хорошо, поверь.
Вероника с потерянным видом лежала в постели. Когда муж вошёл, она вздрогнула, повернулась к нему лицом, которое словно умоляло о чём-то.
– Представляешь, Никусь, у него невеста. И несколько девочек сразу… с которыми он трали-вали, как муж с женой…
– Мой мальчик! Наверно теперь это нормально. В современном мире, в этой агрессивной среде, чтобы не ошибиться, нужно сначала пробовать.
– Чего именно пробовать… ты ли это говоришь? Девушка только для одного мужчины может быть целомудренной. Мы ведь такими не были.
– Вырастет, поумнеет. Обними меня, поцелуй, давай спать.
Всё, что Виктор хотел поведать о разговоре с сыном, как и то, в чём признался жене, стало каким-то незначительным, вегетарианским. Единственное, что угнетало, было некрасивое расставание с Марусей.
Вот когда он был реально неправ.
Эта мысль угнетала Свиридова всю жизнь. Эта девочка любила его, по-настоящему любила.
Когда что-то в жизни не складывается, когда за много лет так и не возникает полной гармонии, нужно менять прошивку мозгов, причина в ней.
Вероника – женщина случайная в его жизни. Это он понял только теперь, после разговора с сыном. Да, они привыкли друг к другу, да, приспособились, даже убедили сами себя в том, что совместная жизнь, это и есть любовь.
Когда по-настоящему любят – нет в душе места для ревности. Даже если случается непоправимое.
Вероника вела себя сегодня именно так, как он когда-то по отношению к Марусе.
О чём это говорит? Да о том, что отсутствует в характере и образе мыслей внутреннее равновесие, что всю жизнь приходится балансировать. А ведь это, ох как утомительно.