Стихи Евгения Красавцева От имени Отца

От имени Отца
    (Поэма о штрафниках)

Первое посвящение

Мне трехэтажный мат больную душу лечит.
Понять меня не посчитай за труд.
Придешь в отчаянье, когда Хрущева речи
Мне вместо хлеба в камеру суют.

Второе посвящение

Если я устану слышать гетто
И проголосую за войну,
Прокляну Красавцева-поэта
И комедианта прокляну.

Третье посвящение

Облученный атомными твистами,
Не смыкая покрасневших век,
Облетает солнечными листьями
Постаревший мой двадцатый век.

В шестнадцать лет мы спорим с Левитаном -
Пророчат мэтры творческий размах,
А в сорок, скрыв шедевры за диваном,
Плакаты пишем в красных уголках,

Стреляются и каются по пьянке,
При культе руки выпачкав в крови,
Безвинно виноватые с Лубянки,
Отцы и деды – родичи мои.

И пахнут кровью пыльные закаты.
Вдовой стоит обугленная ель.
Как без вести пропавшие солдаты,
Ушли года в звенящую метель.

Он так  хотел себя увидеть штатским,
Хлеб добывать горбом, как дровосек,
Но был безжалостным, запутанным и шатким
Контуженный в боях двадцатый век.

Не верьте мне, не верьте мне, не верьте –
Я сам не знаю, веровать кому.
Лишь время скажет – кто из нас бессмертен,
Кто был честней в строительстве коммун.

От трусости бывали руки липки,
И лопались от жадности глаза.
Тройной ценой платил он за ошибки,
Безликой массой голосуя «за».

За лагеря, как культа санаторий,
За раковую опухоль – фашизм,
За жирный дым над печью крематория,
За постную испуганную жизнь.

I.

Мой долг - сказать о времени распятом,
Заговорить от имени Отца
О лагере – о царстве тридесятом,
Где номер заменял черты лица.

Родиться б раньше мне на четверть века,
И мне пришлось стоять бы в их строю,
И пайку на обед себе кумекать
В забытом Богом и людьми краю.

Отец, он так хотел, чтоб мы ночами
Не ждали приближения конца,
Чтоб не преследовались люди сволочами.
Я говорю от имени Отца.

Свет не без добрых, не без подлых,
Не без зажиточных людей,
В чьих порах отсыревший порох
Отнюдь невзрывчатых идей.

О, времена больных  талантов…
О, лозунгов цветистых гром…
Конвой безусых лейтенантов
Неторопливо входит в дом.

Они, скрипя ремнями новыми,
На этот раз пришли за мной,
Чтоб Мишка-слесарь жил под номером,
Как чокнутый глухонемой.

Готовы сжить меня со свету,
Стрелять, как зверя, наповал
За анекдот, что я соседу
Вчера по пьянке рассказал.

И был несправедливо горьким,
Больнее, чем ремённый кнут,
Судивший коммунистов тройкой
Неправедный, закрытый суд.

Неумолимое: «Пройдемте!»
Меня уводит в никуда.
О, неизвестности потемки,
Трясины ржавая вода.

И, глядя лейтенантам в спины,
Я покидал родной уют.
А кто-то пел. Звучал Россини.
И я сказал: «С душой поют».

Я, уходивший лет на двадцать,
Махал рукой в ночи глухой.
Не знал, что мне не отмахаться
От злой тоски по Моховой.

Не знал, что буду в кровь избитым,
Что на Лубянке злой маньяк
Мне прохрипит баском испитым,
Что я – народа злейший враг,

И что погонят по этапу,
Где сам Макар не пас телят,
И мне, стахановцу когда-то,
Три нормы выдать повелят.

В слепом бараке, как в темнице,
Шли ночи, взятые взаймы...
Мы были рады повиниться…
Но нет и не было вины!

И прежде, чем забыться снами
Под лязг засова и замка,
Глухими пели голосами,
Как петь умеют лишь зэка.

О том, что счастье, как жар-птица,
От нас умчалось навсегда,
И что слезами не напиться,
Что слезы – горькая вода.

За эти песни надзиратель
На хлеб и воду нас сажал,
И рыжий Сашка, мой приятель,
Ему особо досаждал.

Шли дни у жизни по задворкам.
Нарядчик, гад, из кожи лез.
Нас выводили по пятеркам
Очередную строить ГЭС.

И вологодский малый вяло
На нас науськивал собак.
И нужно было очень мало,
Чтобы простак попал впросак.

II.

Письма к нам, как будто - с того света.
Я, как зверь, тружусь на стройке ГЭС.
Стерегут меня, - ты слышишь, Света, -
Стерегут, а то бы я воскрес!

Мой конверт - у твоего порога…
Не молчи. Не мучай. На, ударь!..
Календарь тюремного острога -
Нудный  б е с к о н е ч н ы й  календарь.

Где бы я ни шел, путем-дорогою,
Где бы ни скитался по долам,
Легче мне, когда монету трогаю,
Ту, что мы сломали пополам.

Крик, как скрип из-под моей подошвы.
Снег кричит в морозной тишине.
Для тебя я, Светка, только в прошлом –
Вспомни в настоящем обо мне.

Жизнь спешит, меня касаясь боком.
Я пишу коротенькое: «Жди!».
Август пал, траву обрызгав соком,
Поджидая осени дожди.

Та пришла с лиловыми дождями,
С мокрым ветром, лижущим стволы,
И большими мертвыми стадами
Золотой кочующей листвы.

А за нею из ночного инея,
Сонно белой шубою шурша,
В северном сиянии богиня
К нам пришла. От взгляда мрет душа.

Синь да хмарь, ослепшие бараки,
Под портянкой хруст – осколки льда.
Ближе нас к Москве зимуют раки -
Дальше нас никто и никогда.

Минус сорок. Я не мерзну, к счастью.
Я простыл. Я – огненный с утра.
Мой бушлат с тюремною печатью
Обгорел сегодня у костра.

Падаю, как ель, заиндевелый,
Надо мной седой косматый бор.
Конвоир, мальчишка недоспелый,
Рвется в отпуск – целится в упор.

Целым я искал и не нашел его.
На, попробуй, пулю обойди!
Половинка счастья трехгрошового
На моей расплавилась груди…

III.

А вот, однажды, днем в бараке
Под странной кличкой «генерал»,
Порезанный в дурацкой драке,
Смоленский парень умирал.

Я с ним делился кровной пайкой.
И по ночам, на сквозняке,
Тела укрыв казенной байкой,
Мы в сны валились, как в пике.

А если в сны, как на свиданья,
Не шли к нам жены, припоздав,
На помощь шли воспоминанья,
Колючку в клочья разодрав.

И был он крепким, словно кремний.
На воле Настю он любил,
Был первым парнем на деревне,
И гармонистом первым был.

И всплыл медвяно горький вечер,
Заголосила вдруг гармонь,
И он напряг могутны плечи,
Припомнив настину ладонь.

О, как бы кто не опозорил,
Но поздно – руки на грудях…
Его усталые мозоли…
Ты слышишь, как они гудят!

Но в чем ты, Настя, виновата,
Что в эту пору зреет рожь,
Что душный август пахнет мятой,
Что дрожь ночами не уймешь.

Мы слышим – поле колосится…
И рассыпается гармонь,
Что каждый вечер голосисто
Звала, звала его домой.

И мята, мята виновата,
Что нам до дома не с руки,
Что все ромашки поизмяты
Бедовым парнем у реки.

IY.

Когда на матушку Россию
Пополз на гусеницах враг,
То в сорок первом, самом стылом,
На фронт пустили работяг.

Был список тщательно составлен
Из работяг передовых,
И нам доверил мудрый Сталин
Одну винтовку на троих.

Передовых передовая
Ждала, как мать, ждала в тылу.
Нас в штрафники передавая,
Хозяин речь рванул в пылу.

В мороз торжественны и чинны
Вокруг телятников шаги,
Конвоя серые овчины,
Его трехгранные штыки.

Когда состав наш встал, стихая,
Я думал, что сойду с ума –
В пяти кварталах - Моховая,
И в трех шагах от нас - война.

По триста граммов и в атаку,
Как будто в прорубь головой,
И косит на бегу ватагу,
А за спиной сопит конвой.

И без конвоя за Россию
Мы не щадили живота,
Чтобы любить дожди косые
Могла сегодня доброта.

Мы не «ура!» кричим, а «шура!».
На приступ я по трупам лез,
И, в рукопашной обмишурясь,
От зэков драпало эсэс.

Туберкулезник, рыжий Сашка,
Лез за Россию на рожон.
И порвалась моя рубашка –
Я в ней на счастье был рожден.

Обжег осколок рваным жалом,
Сквозь зубы с болью рвался мат –
В пяти шагах рука лежала,
Зажав трофейный автомат.

Я страха от себя не скрою,
Я понял вдруг, что обречен –
Был отсечен рукав с рукою
С кольцом, которым обручен.

И кадры тускло замерцали…
Засыпан глиною сухой…
Я видел, с первыми скворцами
Бегу к тебе по Моховой.

Весенний день, как очи, синий,
И со второго этажа
Звучит мелодия Россини,
Так упоительно свежа.

Как наяву, седьмое мая,
С веселой радугой гроза,
Тебя под ливнем обнимая,
Я целовал твои глаза…

Ну, вот и всё. Прощай, Россия,
Слезой умытая земля,
С глазами беспредельной сини,
В которых растворяюсь я…

Y.

Оборвались мои воспоминанья.
В холодном лязге поднятых штыков
Уходит взвод. Окончено свиданье
Оправданных посмертно штрафников.

Уходит взвод. А слесарь из котельни,
Что без руки с той памятной зимы,
Мне скажет завтра утром, в понедельник:
«Дай на похмелку трешничек взаймы!»

В дверях стоит он, кепку нахлобучив,
Костыль от перепоя чуть дрожит.
«Студент, - кричит он, - трешник до получки
Подай на реставрацию души!»

Медаль его трясется от надрыва,
Ругаясь, плачет в комнате жена.
И пьет всю ночь за взятие Берлина
Девятого безрукий старшина.

А сны прощенные ему мерещатся,
И не дают ему прощать.
И самогон под утро плещется,
И жжет желудок натощак…