Тёмочка

«Боженька никакой совсем не дед с бородой, а маленький ребёнок возраста, по-нашему, по-человечески, не старше того, что дитя из песочницы. Он мудрый, а потому непонятый никем. Возится в песке времени, пересыпает его между пальцами из пустого в порожнее, а мы только догадываемся, что он там ещё слепит, а на что уже ножкой наступил.

Наше дело плёвое – смотреть да подмечать, что у него выходит, и названия этому придумывать на свой манер.»

- Что вы там шепчете? – спросила полненькая воспитательница Мирослава у худенькой нянечки Симы, подтолкнув её под локоть.

Они сидели на скамейке перед гуляющей на участке средней группой детского сада. После весеннего субботника территория подсохла, деткам сильно пачкаться было не обо что, светило солнышко и его лучи звонко отскакивали от свежеокрашенных конструкций деревянного детского городка и разноцветных комбинезонов ребятишек (пусть себе шлёпаются – уже не страшно).

- А? – вздрогнула Сима и провела рукой по лицу. – Да вот сон мне начал сниться после того, как мой Тимофей Степаныч помер. Снится и снится, и не кончается…

- О чём сон? – незаинтересованно спросила молодая воспитательница, поглядывая за своим Тёмой, перетягивающим на свою сторону песочницы чужую пластиковую машинку. – Отдай, бесстыдник! Не обижай девочку!.. Так о чём сон-то, Серафима Ильинична?
 
- А словно вижу его маленького и будто не муж он мне вовсе, с которым тридцать пять лет прожили, а сын или внук. И что характерно: я-то старею вроде, а он, похоже, всё в одной поре – годика три-четыре ему. Я дома даже альбом с фотографиями перерыла: нету таких фоток мужа. Но я-то вижу, что это он… Чудно!

- Вот паразит! – Мирослава подошла к песочнице, отобрала у сына машинку и передала её заплакавшей девочке, не забыв отвесить отпрыску хороший шлепок по заднице (ничего, своему можно!). Вернулась на лавочку. – Вам тётя Сима надо успокоительное на ночь пить! Это не дело! Его же прошлой весной похоронили… И что же, целый год один он и снится?

- Получается, один. Сам-то, правда, подрос немного за это время, Тёмочка мой. Разговаривает уже хорошо. Я ему на ночь сказки читаю. В библиотеке нашей взяла.

- Как это? – воспитательница округлила глаза.

- Обыкновенно, - спокойно отвечала Сима. – Каждую ночь у меня день с ним и проходит. Ложусь дома, закрываю глаза, засыпаю. И просыпаюсь в своём сне у него дома, с ним рядом. Встаём, завтракаем, в детский сад идём. Я во сне нянечкой у него в группе работаю. Возвратимся из садика, поужинаем, сказки почитаем и уснём. А просыпаюсь я второй раз по-настоящему уже у себя дома и на работу одна иду. А после работы вечером всё повторяется… Что это со мной, Мирочка? С ума что ли схожу?

- Ой, тёть Сим! Надо таблетки пить! Этот ваш климакс, он хорошим не кончится! Вы ещё женщина не старая, детей у вас нет, от изверга своего (земля ему пухом!) избавились, наконец… Простите, конечно… У вас синяки на руках с месяц после него не сходили… Подлечитесь, Серафима Ильинична, в санаторий путёвку возьмите… На пенсию-то вам когда выходить?

- Полтора года ещё до заслуженной… Ладно! Сама что-нибудь придумаю…

Серафима Ильинична легко встала с низкой лавочки, даже не опершись руками о колени, распрямила гибкую спину и пошла накрывать детям полдник…

Мирослава устроилась воспитательницей в детский сад по знакомству. Во-первых, удобно, с домом рядом совсем: успеваешь и старшую в школу отвести, и на работу с младшим дойти. Во-вторых, дети всегда на глазах. Не каждой так повезёт! В-третьих, с её библиотечным образованием в их городке больше и делать нечего: либо в магазин на кассу наниматься, либо полы мыть в том же магазине.
 
Муж после армии лет десять уже «вахтует» в Ханты-Мансийске комплектовщиком сухпайков. Дома бывает редко, деньги на отдельное жильё зарабатывает, не хочет со своими жить. Свёкор пьёт, свекровь на рынке рухлядью торгует. Родители Мирославы вообще в деревне: телевизором, огородом и курами живут. Этим не на кого своё худое хозяйство оставить. Да и пенсии у них не хватит сюда, за сто вёрст, к внукам мотаться, и здоровье уже не то. Да и у молодых всего раз в год навестить стариков получается.

«Впрочем, а какие они старики? Вон Серафима Ильинична ненамного их моложе, а ещё хоть куда! Ей бы мозги свои в порядок привести и можно второй раз замуж отдавать! - подумалось жизнелюбивой Мирославе. – Только кого здесь искать? Полный голяк с мужиками…»

Она по своей библиотечной привычке прикрыла рот рукой, чтобы пошлая фраза вдруг не выскочила наружу к детям, и призвала всех к полднику:

- Отряд, слушай мою команду! Заканчивай променад! Стройся для принятия пищи!

***

- Сима, возьми себя в руки, ничего страшного не произошло, - говорил няне Тёмочка, отведя её в сторонку ото всех, за свой шкафчик с нарисованной морковкой. – Она не догадывается. И ты перед ней душу-то сильно не выворачивай, молодая ещё, не поймёт… Мы же договорились…

Серафима Ильинична, теребя его шарфик в руках, смотрела в зеркало напротив, где отражались их две несоразмерные фигуры: одна высокая женская, с незаслуженной обидой на лице, вторая – детская, олицетворяющая собой упрёк и правоту.
Вокруг них бегали с криком ребятишки. Кто-то задел Тёму. Тот устоял и смерил пробегающего оценивающим взглядом.

- Аветисян… Запомним… - процедил он сквозь молочные зубы и продолжил разговор. – Да, и ещё подскажи ей, что публично шлёпать меня по заднице непедагогично. Мало того, это может отразиться на моей психике. Унижение, оно ещё никому на пользу не пошло! И потом: сначала разобраться бы надо, почему я у Минаевой машинку отобрал… Она ведь её у Низамеева только на время взяла, «на минуточку», я отсчитал ровно шестьдесят секунд и попросил вернуть. А что в результате? Визжащая Минаева, испуганный Низамеев, а мне – нанесение незаслуженного оскорбления прилюдно.

- Ну, вы же ещё дети… - бессильно пыталась оправдать Мирославу нянечка.

 - О-о, дорогая!.. Именно, потому что мы дети, нужно держать ухо востро! Давно ли у самой синяки сошли?  А, забыла? Откуда, ты думаешь, происходит домашнее насилие над женщиной? Оттуда, что будущий мужчина совершил справедливый поступок, а будущая женщина устроила истерику по этому поводу. А другая, которая, между прочим, ему матерью приходится, его за это ещё и отшлёпала. И что должно из меня вырасти? Не твой ли Тимофей Степанович?

- Ты слишком строг к Мирославе, Тёмочка. Она не такая…

- Ох-х, Сима! Ты бы её дом видела!.. В углу постоять негде!.. Пыль, грязь толщиной чуть не по плинтус… А окна? С прошлого года не мыты! Сквозь стекло мяча на детской площадке не различить… Какое может быть к ней после этого уважение? Скажешь, на работе устаёт? Потеет? Как бы не так!.. А дома палец о палец не ударит… Срамота!.. И эти семечки кругом… С шелухой на губах целоваться лезет! Тьпфу!..

- Тс-с-с! Идёт уже… - предупредила Тёмочку Сима. – Покушай пока, к вечеру разберёмся…

Он глубоко вздохнул и направился прямиком к Аветисяну. Мирослава и через порог группы переступить не успела, как любимый сын на её глазах толкнул обеими руками своего грузного товарища в спину. Толстяк плюхнулся на живот и громко заскулил.
Серафима Ильинична помогла упавшему подняться, Мирослава погналась за виновником падения, дети с нескрываемым интересом следили за погоней.


*** 

Интерес к женщинам Тимофей Степанович потерял задолго до своей гибели. Как-то, лет за пять до смерти, зайдя в очередной раз в библиотеку, он осмотрел сзади фигуру Мирославы, которая стояла перед ним на стремянке и тянулась руками за книжкой Маркиза де Сада, припрятанной специально подальше от вездесущих подростков, и впервые отметил не правильную округлость её ягодиц, а мятый халат, прикушенный в глубокую щель между ними. Впервые одежда привлекла его внимание больше, чем ожидаемое под ней. Скучающая Мирослава всегда вслух восхищалась его неудержимым темпераментом и кроличьей скоростью половых вспышек, происходящих иногда и между стеллажей, и на библиотечном столе, и на полу заведения культуры, но в этот раз по её спине пробежал холод от его колкого взгляда. Она покосилась на него сверху вниз и поняла, что от сегодняшнего секса можно ожидать крутых неожиданностей…

По роду своей работы местному участковому, капитану Бздыкину Тимофею Степановичу, приходилось хотя бы раз в день заглядывать во всякие учреждения на вверенной ему территории. Обойдя школу, сберкассу, мебельный магазин «Уют», продмаг №48, овощной, хлебный, аптеку, рабочее общежитие и два двора кварталов №24 и №31 с прилегающими к ним сараями, гаражами и помойкой, Тёма редко заходил в квартиры неблагонамеренных тунеядцев и алкоголиков. Дома их искать было незачем. Эти кучковались на задворках «винно-водочного» среди пустых ящиков и битой стеклотары. Суровые «тройки» алкашей судили здесь по чём зря и жён, и начальство, и непомерно растущие цены на спиртное.  Cтепаныч иногда журил их за громкие перепалки между собой, но чаще был благосклонен к падшим: пусть себе лучше тут, за ящиками, пошуршат, без них и в доме чище, и в общественных местах спокойнее.

Знал он каждого из подопечных и поимённо и по отчеству. И спрашивал у человека всегда не о нём самом, как и на что тот здравствует, а о других, знакомых или соседях, и опрашиваемые охотно делились с Тёмой сведениями о поведении, отношениях и даже здоровье будущих подозреваемых. Ведь именно о них Степаныч и любопытствовал, намекал на что-то и, надо полагать, не зря: что-то с этими людьми не так, не по закону живут, надо бы с ними быть повнимательнее, самому лишнего не сболтнуть и им подсказать, чтобы языком мели поосторожнее, мало ли что…

Особенно внимательно относился участковый к детям. Так как у самого детей не было, Степаныч знал про них всё, недаром со слов поэта «большое видится на расстоянии».

Философия его была проста, как хозяйственное мыло.

Много лишних людей на земле. Слишком много. И их всё больше и больше рождается. От баб, конечно. А разве баба может своими слюнями ребёнка правильно воспитать? Не может! А почему? Потому что страх потеряла, поблажек бабам много дают, а зря!
Всё зло от баб!

Ведь что у них на уме? Деньги да постель. А дети, на самом деле, им - по уху! Дети им нужны для того, чтобы лишнее с мужика содрать: бабло, квартиру, дачу, машину – мало! На ясли, на садик, на школу ещё подавай. Одень, обуй, накорми, вылечи, выучи, жени, замуж отдай, с внуками нянчись - и этого мало! Ты, мужик, их ещё и воспитай правильно! А баба будет только пыль вытирать, стирать и готовить? Да ещё и сопли распускать?

Нет уж! Подавитесь вы своими детьми! Бздыкина не обманешь! Он столько на содержание этой шоблы не зарабатывает своей честной службой Родине и размножаться категорически отказывается. Пусть воры, бандиты и тунеядцы от этих баб плодятся! На его век одного честного Бздыкина хватит…

Серафима Ильинична слушала это и утром, и вечером все тридцать лет совместной жизни. Предохранялась, подруг и родителей обманывала. Чего греха таить, абортов сделала несчитано. Пока врач приговор не подписал: всё, дорогая женщина, кончилось в тебе женское начало навсегда! Можешь гулять направо и налево, а детей тебе своих не видать! Бздыкиных-то!

Добившись своего в жизни, Тимофей Степаныч, как только узнал такую новость, пожал своей Симе руку в благодарность за правду. А сам развернулся на каблуках и двинулся в библиотеку за консультацией…

Найдя у Маркиза Де Сада ответы на все свои вопросы, он утешил Мирославу в последний раз, предварительно отшлёпав её по розовым ягодицам, и вернулся домой продолжать начатое.

С тех пор Сима зажила в семейном кошмаре, о каком раньше и не ведала, и догадываться не могла.

Тимофей бил её каждый день с лихим удовольствием, приговаривая:

- А ты участковому на меня пожалуйся! Кто у тебя участковый?

***
 
Когда Мирослава забеременела, мужу ещё месяц оставалось отработать на вахте. Слава богу, он, вернувшись, ничего не заметил. Отдохнул дома и отбыл в Сибирь на очередной срок. Ещё через месяц Мирослава ему позвонила и сказала, что у них будет ещё ребёнок и, скорее всего, уже мальчик, Артём, как он и хотел. Вахтовик был рад несказанно и продолжил упаковывать сухпайки с удвоенной силой. Ситуация того требовала.

А Тимофей Степаныч, оставаясь в полном неведении о своём отцовстве, как с цепи сорвался, всю свою нерастраченную энергию новоиспечённого импотента употребляя прямо по служебному назначению. И если его раньше останавливал хоть страх или стыд перед людьми и будущим потомством, то теперь он, с откровенным презрением ко всему, связанному с человеческим общежитием и моралью, вёл себя как наделённая неограниченной властью скотина, тираня по любому поводу окружающих и собственную жену.

Он писал доносы на публичные оскорбления себя дворниками при исполнении должностных обязанностей и находил свидетелей за «винно-водочным», составляя очередной протокол; вваливался вечерами в чужие квартиры и требовал, грозя табельным оружием, выключить западную враждебную громкую музыку; переворачивал на тротуары урны с мусором, выискивая в них наркотики, припрятанные там проезжими москвичами в странных одеждах и дредами до пояса; штрафовал тихих, припоздавших домой пьяниц, писающих ночью на углы и заборы; наконец, посадил в КПЗ двух девочек-подростков, которые целовались, как ему показалось, в засос при всех в парке на лавочке.

Приехавшему на разборки полицейскому начальству он предоставил вещественные доказательства и документы, которые подтверждали правомерность его действий, и то уехало несолоно хлебавши, на прощанье тихо предложив Степанычу уйти, от греха, на пенсию.

Но не тут-то было! В конец озверевший Тимофей подкараулил старшеклассника, провожавшего вечером домой свою учительницу литературы, и снял её окно на видеокамеру. Родители подростка, просмотрев отснятый материал, тут же написали заявление о совращении своего малолетнего сына бесстыдной филологиней. И никакие уговоры педагогического коллектива школы, никакие раскаяния учительницы в том, что зря она позволила репетировать у себя дома шекспировские сцены к школьному спектаклю, дела не спасли. Областная комиссия по этике полезла глубже, и скоро, с лёгкой подачи Тимофея (и его друзей-импотентов из числа сторожей и охранников), директора школы с должности сняли, многих учителей уволили, а многие сами написали заявления на увольнение.

После публичного разгрома рабочего общежития, превращённого якобы в дом терпимости, Тимофей Степанович уже подбирался к детскому саду, когда на место заведующего садиком назначили худосочного очкарика, приходящегося племянником главе администрации района. И быть бы ему пойманным и обвинённым в педофилии, как терпение Серафимы Ильиничны кончилось.

Как-то ночью, положив на лицо храпящего навзничь пьяного мужа большую пуховую подушку, она села на неё, уперевшись левой рукою в спинку кровати, а правой ухватившись за доску поперечины у матраца, и так и просидела на нём, пока он не перестал дрыгать руками и ногами под одеялом. После этого она легла рядом и спокойно выспалась, а утром отправилась на работу.

Только на третий день у неё кто-то спросил, обнаружив непривычную тишину в городке:

- А Тимофей Степаныч-то где? Что-то его давно не видно. Не заболел?

- Дома спит, - ответила прохожему Серафима Ильинична. – Наверно, устал очень, - и одёрнула рукава, чтобы прикрыть синяки на предплечьях.

- Ну, пусть себе выспится. И мы тут в тишине пока отдохнём…

Прохожий криво улыбнулся и даже пытался подмигнуть зачем-то Симе, но та этого уже не видела, пошла себе дальше спокойно, не спеша.

Тем же вечером приехало и Тимошино начальство из района: что-то телефон его не отвечает, не разрядился ли?

- Конечно, разрядился! – согласилась с ними Сима. – Он уж вторые сутки спит, как пьяный домой припёрся. Поначалу храпел, а теперь и замолчал. Я к нему и не захожу к пьяному… - И Сима показала его начальству свои кровоподтёки. -  Видали? Себе дороже будить… Будите сами!

Ясное дело, Тимофея Степаныча не добудились. Решили, что случилась у него от перепития сердечная недостаточность. А на похоронах майор один сказал, что «Степаныч сгорел на боевом посту», и с ним многие согласились и выпили за упокой души. Только Сима чуть пригубила, но за другое. «Туда ему и дорога!» - подумала она про себя перед тем, как сделать глоток душного зелья.

И зря! Душа-то Тёмочки её в покое не оставила. Не один год за нею таскалась по городу с работы и на работу, и во сне, и наяву…

***   

  Вот такую историю рассказала Мирослава Пал Палычу, когда тот привёл в садик своего внука. И добавила, вздохнув:

- Вот так здесь и живём… Все всё знаем и ничего от этого не меняется…

- Да-а… Дела тут у вас… А ведь и я знавал когда-то Серафиму Ильиничну, она со мной в школе училась, к одному тренеру на волейбол ходили в разное время, - признался Палыч. - И где она теперь?

- Как где? Я не рассказала, что ли? – удивилась Мирослава. – В Ханты-Мансийске, на вахте, комплектовщиком сухпайков работает. Муж мой её туда устроил. А что? Она тётка здоровая, двужильная, ничего её не берёт… И, знаете, дочка тоже туда собирается. Здесь работы не найдёшь…

- А сын ваш, Тёмочка, большой уже?

- Уже при погонах! Он у нас суворовец, в Москве, в училище первый ученик! – гордо ответила Мирослава.

- Там же вроде не всех берут?.. – осторожно спросил Палыч.

- Конечно не всех! Тёмочка же у нас Бздыкин Артём Тимофеич. Тест ДНК положительный есть на отцовство. Мы и с мужем из-за этого формально развелись, чтобы он туда попал как ребёнок «сотрудников органов внутренних дел, погибших или умерших вследствие увечья или иного повреждения здоровья, полученных в связи с исполнением служебных обязанностей, либо вследствие заболевания, полученного в период прохождения службы в органах внутренних дел» - вот, даже наизусть выучила! А что? Там и одевают, и кормят, и дисциплина… Тёмочка с детства порядок любит.

- Ого! Так вы теперь тоже Бздыкина?

- Ага! – рассмеялась Мирослава.

- И за мужа не боитесь, что они там с Симой в Ханты-Мансийске роман закрутят на сухпайках-то? – подыграл ей Пал Палыч.

- Пусть крутят. Им тоже жить хочется…

И вдруг внимательно осмотрела Палыча с ног до головы и спросила:

- А вы вечером чем занимаетесь? Может, ко мне зайдёте? У меня редкие книги из нашей библиотеки есть…