Сальери

На всем усталом свете только ты
одна и знаешь,
как я был обманут
самим собой.
Как за уши притянут
был дар стихов
к желаниям моим.
Как бились строчки в тертом рукаве,
стараясь дотянуться до манжета,
застыть на пальцах,
влиться в явь сюжета,
родившегося до того пустым,
что можно внутрь закачивать
хоть воздух,
табачный дым
и эховы повторы
шагов,
жужжанье мух
и мониторов статичный блеск
вплести,
чтоб хоть цветным
казался полоумненький сюжетец.
А плоскости чуть выпятили б грудь.
Хоть чем-то намекнули б на дыханье,
на живость, а не мертвенность свою...
Я вызывал у рифмы состраданье.
Смех у метафоры.
Банальность лишь лобзанья
дарила мне.
За свежести струю
я принимал ее воспоминанья
времен античности.
И, веря в новизну
мной сотворенных образов,
дверями
стал хлопать так,
что критика смеясь,
пускала слюни в щедром отвращеньи,
безжалостно глумясь...
И отреченью
уже не погасить
ее костров...
И вновь я лгу...
Ведь критике нет дела,
совсем нет дела до стихов моих...
И психиатр прав: пишите смело,
но - только в стол.
И только для двоих.
И я пишу...
Все больше по привычке:
потребность снизилась,
возможно, от лекарств.
А ты читаешь:
шаркают странички.
Ты любишь. И плевать,
что графоман.
Любовь всегда чуть больше единички.