Сумеречные охотники. Леденящий Огонь

Сомневаюсь, верил ли я тогда, зарываясь в будничной отчётности, былая любовь к которой выцветшем пламенем полыхала на задворках сознания, что моё очумелое счастье вернётся. Пусть и покоянно жаждал, ощущая себя невозможно одиноким, терпя тишину и прислушиваясь к несуществующему эху шагов, разносящемуся в темноте блёклых стен. Но где-то там, глубоко внутри, в испепелённой обители душевных стервятников, понимал, что к таким, как я, не возвращаются. Такие, как он - точно.

Как же безудержно, надрывно хочется смеяться над этими мыслями теперь. "Такие, как он..." Да что я вообще знаю о таких неуёмных, лихих, плывущих по парусами чистейшего света, как он? Спустя четыре года ответ всё тот же - ровным счётом ничего. Если непредсказуемость его по первой поре очаровывала, то потом стала яро пугать. Мне стало каждый миг казаться, что он исчезнет, растворится в серости дней, оставив меня наедине с собой и собственными бесами, которые скуют душу и сердце леденящими мольбами о нём. Слишком поздно я понял очевидный смысл проронённой невзначай фразы: "Меня дозировать нужно". Беспечно полагая, что передоз счастьем невозможен, я и подумать не мог, что по нему может начаться такая беспощадная, бесчеловечная ломка, что внутри образуется невыносимая пустота, которая, точно чёрная дыра, будет поглощать, пожирая меня изнутри, а сам я начну пускать корявые корни в презрительное, душащее одиночество. Если бы я это только тогда знал...

Тогда, в первый раз, спустя десять дней, я обнаружил его поутру неловко сидящим на холодных ступенях у громоздких дверей моей квартиры. Мне казалось, что город полностью пропах им, но те неуловимые ароматы, витающие, скорее, в сознании, не могли сравниться с настоящим уточнённым запахом, что источала его кожа. Правда, сладкие абрикосы на этот раз чуть омрачал смолистый горький запах сигар. Я, точно полоумный, не сводил с него глаз, будто мечтал наглядеться на всю оставшуюся жизнь, словно не веря, что он-таки пришёл. А потом на резком выдохе жадно прошептал:

- Вернулся...

Парень удивлённо взглянул на меня и, видимо, не находя в этом ничего противоестественного, не стал объяснять ни поспешного ухода, ни причин возвращения, и без всякого вступления легкомысленно сообщил:

- Я на Кубе был.

Можно подумать, это всё объясняло. И как бы мне ни хотелось думать, что улететь туда его вынудила острая нужда, я всё-таки с прогнозируемой болью и какой-то ненавистной ясностью признавал, что понапрасну ищу ему оправдания. Одного взгляда на Сергея было достаточно, чтобы понять, что этот яркий паренёк в этой знойной стране просто-напросто отдыхал, напропалую прожигая дни в прокуренных клубах, под ярким солнцем, в эйфории буйства красок.

Так он жил. Этим он питался. И этим же меня беспощадно убивал. Каждый раз его метафоричная пуля настигала меня внезапно, без обязательного по рамкам всех уставов предупредительного в воздух. И каждый раз я в безвольном упоении погибал нелепо счастливым от того, что по моей жизни лёгким дуновением ветерка, оборачивающегося внутри разрушительным штормом, побывало дитя солнца. Пусть и издали, но познав свет, прикоснувшись к стремительному лучику, безвозмездно раздающему тепло, я больше не смог, как и прежде, жить в сплине угрюмых дней. Тогда ещё я был безнадёжно далёк от осознания того, что именно так, сокрушительно и беспощадно, в жизнь входит болезненная шизофрения, бесчестно влюбляя в себя.

Промозглым серым февралём, издевательски оставившим город без искрящегося снега, я совершил непозволительную ошибку, за что беспробудно корю себя из одного тусклого дня в другой. Переполненный эмоциями и несдерживаемыми порывами счастья я, желая поделиться безграничным согревающим и так необходимым этой зимой светом, опрометчиво решил познакомить Сергея со своим братом, струны души которого изрядно потрепала жизнь. Но вместо человеческого облика неуёмной энергии его очи разглядели лишь сокрушающую пустоту. Тогда-то всё и началось, беспредельно завертевшись в белоснежности злосчастных халатов, в серости несуразных костюмов и в несостоятельности их бесконечных, уходящих в депрессивные тональности теорий, все до единой которые сводились к одному, вводящему в заблуждение финальному аккорду – точно сигнальные сирены, они едко трубили, что я болен.

«Каждый должен нести свой крест, понимаешь, каждый».

Он стал моим, сияющим и горящим жизнью, и я, благоговея, нёс его, невзирая на все неуёмные просьбы окружающих, заплутавших в дорогах истины, остановится.
Доктор в заблуждении уверял меня, что в диагнозе этом нет ни капли блага и блаженства, но ему не дано было понять, каково это снисходить в нирвану, являющую собой животрепещущий цветастый мир, утопающий в бесконтрольном, бьющем через край счастье. Глупые, они считали ненормальным называть шизофрению Сергеем, но полагали абсолютно естественным жить в тумане будней, оседающем сыростью на душе.

«Ты совсем не умеешь жить».

Как же непозволительно он был прав. Я больше совсем не умею жить. Без него не умею. Однажды ставший призмой, через которую прошёл свет и в преломлении на выходе раскрылся семицветием, я так и не нашёл в себе сил отдалить от лучистого создания, которое однажды на глупый вопрос: «что ты видишь, когда кончаешь?» - без раздумий ответило: «радугу».

Выжги, светлый огонь, выжги боль и печаль,
Освети, освяти эту смутную даль –
Все четыре угла, все четыре стены,
Бездну – замкнутый мир – где все шансы равны:

Шансы ждать – и отчаяться. Быть – и уйти.
Шансы сбиться с пути – и не сбиться с пути.
Все четыре стены, все четыре угла,
Бездна – замкнутый мир – перед нами легла;

И в её непостижной, чужой глубине
Пляшут тени на светлой, неровной стене:
Это наша свеча на пустынном столе –
Как последний огонь на последней земле.