Сумеречные охотники. Крест Потерянных Душ

Конечно, на желанный обед я тогда не попал. Это сейчас, спустя время, я понимаю значение этого «конечно», но тогда же, полностью захваченный в плен мыслей, льющихся из уст солнечного паренька, по венам которого вместо крови бежала жизнь, я совершенно не понимал своего рьяного порыва остаться. И не простояв и десяти минут там, с ужасающим откровенным удивлением обнаружил, что он точно дёргая за невидимые ниточки, привлекает прохожих вырванными из стиха голосом и эмоциями фразами-окриками, подобными тем, коими он завлёк и меня.

Тогда мне невольно подумалось, что он владеет магией, но в тот день я про себя засмеялся крамольным мыслям. Теперь без гранулы улыбки и уже даже без удивления осознаю, что оказался прав – сверхъестественное очарование, сумасшедше фантастический образ жизни и мышления – его колдовские сети. С какой ж отчаянной ясностью я сейчас понимаю: не приведи Боже кому в них запутаться так глубоко, как бесповоротно увяз в этих путах я. Они пусть нежно, но душили, погребая заживо в безудержной энергии, смешанной с непосредственностью, и присыпая прахом размеренной жизни.

Он не просто читал стихи, он страстно вытанцовывал их телом и душой, то и дело безудержно вскидывал руки, касаясь, едва различимо, на подъёме тела; самозабвенно кружась, виртуозно играл голосом, точно дорогим сердцу музыкальным инструментом, и практически невесомо, с неземной лёгкостью передвигался по парапету. Уже потом познал я, что подобная живая, граничащая, чрезмерная страстность свойственна ему и в сексе. Но в минуты сладострастия он был ногим лишь предо мной, тогда же он стоял обнажённый пред толпой, при этом облачённым будучи в одежды. Парень являл собой оголённое поэтическое очарование, в широко распахнутых глазах цвета медной осени которого искрилось лето. А вот я никогда не любил поэзию, разве что неизданную, французскую, прошлого столетия. Но эти стихи завораживали, невзирая на порой проскальзывающие острые нерифмовки. Они брали пульсирующей алчной эйфорией, скользящим по смертельному лезвию жизненного опыта текстом и пронзительным, бьющим ритмом. Парнишка, лучисто улыбаясь, вплёскивал их в толпу, точно окропляя всех наркотиком жизни. В большинстве своём они были о цветущем медовом счастье, какие-то – о душащих его цинизме и моральной продажности.

Гораздо позже, совершенно от посторонних людей я узнал, что стихи он читал свои. Куда позднее понял, что с терзающим упоением и солнечным горящим взором рассказывал он их себе, ненамеренно делясь бьющей через край жизнью с окружающими, которые, сами того не ведая, наблюдали жадное танго горящей души. Это было диалог с собой, который и я, захваченный стрелою фразы, подслушал. Это был единственный раз, когда при мне из его уст вылетали слова, посвящённые печальной, омрачённой, притуплённой серости проходящих людских будней. А серьёзность, пусть и продержавшуюся секунды три, в его голосе я услышал только лишь спустя года три, когда ошалелый тигрёнок после почти месячного отсутствия как ни в чём ни бывало утром впорхнул ко мне, уже привыкшему к таким выворачивающим руки, нервы и душу отлучкам, в квартиру. Стоя на пороге, он с минуту радостно смотрел на застывшего от потрясения и привычного неверия меня, а потом, так невозможно мучительно и заискивающе улыбнувшись, почти в губы, медленно разводя лацканы руками и стягивая с меня пиджак, выдохнул:

- У тебя яичница подгорела, - и, обвив руками, утянул в сладостные дебри сокрушительного поцелуя. Я целовал его с такой неистовой страстью, точно пытался украсть его от всего, ото всех и вся, и у этого долбанного, овладевающего каждый миг его телом и душою счастья. Господи, как же я необъяснимо, абсурдно, невыносимо ему завидовал. Я уже почти в упоении взял его, нетерпеливо скинувшего одежды, прямо там, в белесой прихожей, как мой одурманенный, истосковавшийся взгляд мимолётно замер на предательском отражении в зеркале – на спине парня красовалась свежая, адски-чёрная, витиевато-узорчатая, ужасающе завораживающая татуировка. И если бы это были ангельские крылья, если бы это только были крылья...

Во всю спину, окантованный узорами, сиял на солнечной коже чёрным, зловещим пламенем крест. Увидев моё застывшее в онемении лицо, он скупо пожал плечами и с несвойственным, но в чём-то всё равно радужным отчаянием едва слышно прошептал:

- Каждый должен нести свой крест, понимаешь, каждый! И это мой.

«Понимаешь...» Да разве я его вообще когда-нибудь понимал, разве можно понять почти простому, чуть-чуть успешному экономисту неподвластное логике безумие во плоти, питающееся жизненным счастьем? Я отчаянно желал, хотел, пытался его понять, но не мог. Он же, порой казалось, видел меня насквозь, точно сканируя лучами эмоционального света, и холодящий голос, который я пытался заглушить безудержным биением собственного сердца, где-то внутри меня шептал, что увиденное его не привлекает. И тогда, притянутые гулкими позывами мысленного оратора, возвращались из подсознания стервятники, начиная кружить над зарождающейся идеей притягательности для него исключительно тлетворного секса, пошлый с другими, с ним он превращался в нечто совершенно одухотворённое.

Постепенно за эти четыре года я полюбил не само действо, а витающую после него атмосферность, парадоксально располагающую к разговорам. Уже после пятого раза, как он побывал в моей скудно обставленной холостяцкой квартире, я понял, что после соития он предпочитает включать лёгкий блюз и, неуверенно натягивая цветастые носки, на подкашивающих ногах идти на кухню пить жасминовый чай. Странный. Он всегда был до жути, до дрожи, до полоумия странный. А ещё - неизменно источающий упоительный аромат. И в первобытной обнажённой страсти его, точно одеялом, укутывал паточный запах переспелых медовых абрикосов - три ночи понадобилось мне, чтобы открыть его, ещё две, чтобы полюбить. Если бы я только знал тогда, что именно так, предупредительно и мучительно сладко пахнет одержимость.

В моём саду горят костры,
Горят без дыма и без гари.
С горящим золотом листвы,
Я растворился в том пожаре.

Такой уют, здесь и покой
Совсем не хочется домой.
Где осенью, весной, зимой,
Душа созвучна с красотой.

Ветры гуляют вольные,
Ветры устали выть.
Как же теперь, крамольные,
Будем мы дальше жить?

Слышится чьё-то пение,
Ну, а точнее крик.
Это кричит терпение,
Это сгорает миг.

Это звезда упавшая
Пеплом пылит у ног,
Это мечта пропавшая
Ищет чужой порог.

Годы, как нити, тянутся,
Нет для начал концов.
Что после нас останется?
Кто отвечать готов?