Синдром единственного ребёнка. 11. В деревне

(Недетская повесть о детстве)

11. Черномазенькая (В деревне)


Этим же летом, когда мне исполнилось десять,  мы с мамой в очередной раз поехали в гости к нашим деревенским родственникам.   

Я обожала гостить у бабы Таси – двоюродной бабушкиной сестры.  Она была весёлая, добрая, щедрая, хлебосольна.  Мне нравилось у неё абсолютно всё – сложенная из толстенных коричневых от времени  брёвен изба-пятистенок с пятью маленькими окошками в полисадник, и тремя такими же во двор. И сам двор, просторный, чисто убранный, отгороженный от улицы высоченными воротами и забором.

Двухстворчатые ворота запирались на, вставленную в металлические кованные скобы, длинную деревянную перекладину, протянувшуюся  поперёк  от края и до края.  С одного края ворот была высокая калитка закрывающиеся на кованную щеколду с большом тяжёлым кольцом-ручкой, которое поворачивалось с большим трудом. Поэтому  днём калитка была просто прикрыта.  Сбоку и со стороны огорода  двор ограничивался баней,  конюшней забором и сараем с сеновалом.  За двором раскинулся обширный огород с колодцем.

Во дворе периодически появлялась свинюшка, но не найдя во дворе грязи обиженно хрюкала и уходила в загон. Грелись на ступеньках открытых сеней две хозяйские кошки.

Вечером приходила с пастбища корова с телёнком. Она протяжно мычала, оповещая о своём возвращении,  толкала рогами калитку, та открывалась и корова с телёнком заходили во двор,  а затем шли в конюшню.

А ещё по двору бродили куры с цыплятами, и важно вышагивал местный куриный шейх – в образе большого гордого белого петуха. Примерно с пяти лет мне позволили кормить кур. Ух, какая это была огромнейшая радость для меня!

Но на кормёжку кур претендовали и мои сколькотоюродные сестрицы, родные внучки  бабы Таси, четырёхлетняя Наташка и трёхлетняя Олька. И когда они очень уж настырничали, в сыр-бор вмешивалась самая младшая дочка бабы Таси, Лена Большая.  Ей было уже целых пятнадцать, поэтому она казалась нам, ух, какой взрослой.  Лена Большая давала  Наташке с Олькой решительный отворот-поворот, заявляя, чтоб они шли и кормили дома свои кур, а у бабы Таси распоряжаться нечего,  и кур кормить будет Лена Маленькая, имея в ввиду меня.

Лену мы очень любили.  Характер у ней был добрый и весёлый. Она охотно возилась с нами, мелкотой.  И воротила почти всю работу по хозяйству. И в доме обихаживала и во дворе, и скотину кормила, и огород поливала, и полола, и картушку окучивала, и корову доила.  В общем,  выполняла весь привычный набор дел деревенского подростка. 

Баба Тася работала дояркой, и по три раза за день, с пяти часов утра уходила на ферму. Потом возвращалась ненадолго,  готовила еду на вечер и снова уходила на  дневную дойку. Потом  уже на вечеру шла на вечернюю дойку. Вот так в ходьбе и тяжёлой работе доярки проходили день за днём.  И никаких выходных, потому что у коров выходные не предусмотрены. И если бы Лена не взвалила на себя работу по хозяйству, то бабе Тасе пришлось бы ох как тяжело. 

У трёх старших детей бабы Таси были уже свои семьи, детишки, хозяйство, работа-забота, так что помочь они могли разве что в выходной, да во время сенокоса и уборки картофеля.  Через несколько лет, уже перед пенсией,  баба Тася ушла с фермы санитаркой в медпункт и у ней появилось больше времени на домашние дела. Тем более, Что Лена Большая к тому времени уехала учиться и работать в город.

Сама баба Тася была колоритнейшей личностью! Не очень высокая, полноватая, но очень подвижная черноволосая и черноглазая веселушка – и спеть, и плясать первая на деревне. Но вот только петь да плясать ей приходилось кране редко – куча и домашних дел, и производственных забот, недаром она была передовиком, и её фотография  прочно прописалась на доске почёта. А в коробочке лежал орден за трудовые заслуги. Этот орден показала мне однажды Лена Большая, сама-то баба Тася не любила им хвастаться.

Щедрость и хлебосольство её не ведала границ.  Гостей она встречала по старой русской прибаутке «Что есть в печи – на стол мечи», а чего нет – добудь, сготовь, да перед гостями  выставь.

Какие шаньги она стряпала да пироги!  Огромные, пудовые, начинка аж вываливалась. Да ешё из русской печи! Во рту таяли.  А похлебка с огромными кусками мяса! Жирная, наваристая, густая, как кондёр.  Уж на что в детстве я не любила супы, а её похлёбку наворачивала только так.  А молока, сметаны и творога – завались, хоть весь день ешь, не переставая,  не уменьшится.

И она ещё стеснялась, что по простому у ней всё и говорила маме: «Ты уж не обессудь, у нас ведь  по простому, молоко да сметана, да творог, да похлёбка, а больше-то ничего и нет. Разносолов-то и готовить не умею!»

А мама на это отвечала: «Да что-ты, тётя Тася! Нам ведь только и надо, чтоб молоко было, да сметана твоя вкуснющая, да творог! Да шаньги с пирогами!»

Баба Тася расплывалась в улыбке и с утра пораньше начинала стряпать. Или с утренней дойки прибежит и вместо того,  чтоб отдохнуть, за стряпню принимается.  И очень рада была, когда мама принималась за готовку.  Потом, когда она уже вышла на пенсию – буквально завалила нас стряпнёй да вскусностями.

Баба Тас держала двух коров. Обе они были рекордсменками-двухведёрницами, так что молока и молочной продукции было завались – и взрослых детей своих молоком снабжала.  И  весь околоток из безкоровных к ней за молоком бегал. Трёхлитровыми банками уносили, думаете она хоть копейку с людей за молоко взяла? Нет, конечно!

Муж бабы Таси, деда Фёдор, фронтовик, боевой офицер, очень серьёзный человек, уже много лет после войны занимал в колхозе какую-то немаленькую по местным меркам должность. Он каждый день приезжал домой на лошади, запряженной в плетёную повозку.  Бабушка моя, называла такую повозку кошовкой.
 
 Деда Фёдор привязывал лошадь за воротами к вбитому в эти ворота крюку. И лошадь стояла в ожидании его, пряла ушами и жевала сено.

Обычно он приезжал на гнедой лошади, она была ухоженная, сытая, шерсть её лоснилась и отливала синим и  красно-коричневым. Я вытаскивала лошади кусок хлеба, посыпанный солью, она бережно брала хлеб из моей руки и начинала пережёвывать. 

Мне даже  удалось несколько раз прокатиться! Особенно запомнилась поездка на сенокос.  Все уехали в лес на грузовике, а нас с бабулей деда Федя отвёз в своей плетёной кошовке.  И обратно с сенокоса мы тоже ехали на лошади.  Это была  незабываемая поездка!

Мы очень много играли с Наташкой и Олькой. Весь бабы Тасин двор был в нашем распоряжении.  А ещё сестрицы любили наряжаться. Когда взрослых не было дома, они открывали  шкаф и чего только на себя не напутывали  из взрослой одежды. Мы обожали  играть в принцесс и… в цирк.  И  непременно все трое были ии принцессами или клоунами. Бедная одежда бабы Таси и Лены! Чего только она не претерпевала!  Особенной популярностью пользовались гипюровая кофта бабы Таси, отделанная кружевами нарядная блузка  Лены , газовые и капроновые платки, и строчёные белые  занавески на окна. Из них выходили восхитительные принцесские наряды!

Да, надо признать, что девчонки являлись  ещё теми модницами.  Они были росточка маленького, да и помладше меня на год и два года. А в детстве это существенная разница.  Мама  привозила им все мои вещички из которых я выросла.  Мама шила мне сама, вкус у неё был отменный, журналы мод она тоже не игнорировала, так что все эти платишки, юбочки, кофточки, курточки, брючки были очень красивы и модны.  И девчонки всегда спорили кому что достанется, им непременно надо было одинаковое. И они постоянно спрашивали у мой мамы: «Тётя Воля, а почему это платье (кофточка, курточка, юбочка) одно?»

Мама смеялась и отвечала: «Так ведь Лена у меня одна! Зачем  ей два одинаковых платья?»  Из конфликтной ситуации выходили самым простым способом – носили понравившуюся одежку по переменке.

Особый восторг у девчонок вызвала соломенная шляпка-капор с цветочками на боку и платье с огромными земляничинами  по белому полю. Ну и спор из-за них был – только держись!  Пришлось  маме шить второе такое платье, благо, у ней остался большой обрезок  материи  с земляничинами.  Ну, а шляпка досталась Ольке, потому что большеголовой Наташке она оказалась не по размеру.

Девчонки были подвижны и бойки на язык.  И всегда знали,  что и  как ответить задирам.  Когда мы стали старше, если кто-то из вредных деревенских мальчишек вдруг кричал в мой адрес «черномазая!», они так отчехвостывали его в два голоса, что противник давал попятную. Так что на язычок им было лучше не попадаться.

Д-даа, в деревне  среди в, общем-то, мирной компанейской ребячьей братии  тоже встречались задиры и забияки.  Особенно в отношении пришлых и «не той масти», вроде меня.  Вот тогда и звучали все эти «черномазые».  Звучали, естественно, из далека, потому что знали, если я, такая длиннолапая,  догоню, то уж точно не поздоровится.

Мы с сестрицами любили бегать на речку. Здесь было интересно и весело. Прямо на берегу находилась огромная огороженная продольными жердями поскотина, на которой паслись телята со всего околотка. У  самой реки примостились два мостка, на которых женщины стирали и полоскали бельё. А с одного берега на другой тянулся деревянный мост. С моста рыбачили местные старики и мальчишки. Улов  был нарошнейший, разве, что только кошкам полакомиться. Зато звучало-то как – пошёл на рыбалку!

Мы тоже бегали на речку,  рыбачить. Настоящих удочек, само собой у нас не было. А родной дядька Наташки и Ольки, дядька Толя,  своих удочек, разумеется, не давал.  Мы  делали импровизированные из палок, ниток  и канцелярских скрепок вместо крючков. Естественно, ничего не ловилось.

Да нам и не нужна была рыба, её ведь жалко, она же живая. Но какое это удовольствие стоять с удочкой!  Вот мы и пропадали на речке. За одним накупаемся, набесимся, насмеёмся.

Особенно часто смеялись над Олькой, точнее не над ней самой, а над её словами. Вот уж человек высудит так высудит! Обхохочешься! Однажды, когда ей было лет пять, а нам с Наташкой соответственно по шесть и семь, мы увидели, как  дядька Толя едет на велосипеде через мост на другую сторону реки.
- Толька! Ты куда?! – закричала вслед ему Олька.
- В Скородум! – был ответ.
- Зачем? Водку пить?
 - Да! – донеслось до нас.
- Меня с собой возьми! – выпалила Олька.

Уж на что мы были невелики, но поняли всю смехотворность выкрикнутого Олькой.  Ох, и посмеялись же мы! Дело в том, что дядьку Толю, все деревенские и домашние, включая этих его мелких племянниц, никак кроме Тольки не называли. Толька да Толька, и для малявок тоже. А большего и не заслужил,потому как и слыл, и являлся  отчаянным выпивохой и дебоширом.

Да и все, кто был в тот момент на реке заливисто расхохотались. Да, уж,  этот Олькин клич «Меня с собой возьми!» был поистине шедеврален!

Какой же неисчерпаемой радостью были для  меня деревенские летние дни! Набегаешься, накупаешься, наиграешься с ребятнёй, каких только поделок не наделаешь! А вечером налупишься от пуза шанег с молоком или творога со сметаной, или  окрошки и к лампочке – книжку читать. И читаешь до полуночи, пока кто-нибудь из проснувшихся спать на погонит.

Так вот, тем летом, в один из вечеров, когда я,  длинная,  худая, чёрная, загорелая донельзя десятилетка  уже в сумерках  была поймана мамой  на деревенской улице, гоняющей с местной ребятнёй в ляпки, и была наконец-то водворена  в избу, произошёл неприятный инцидент.   Я отмывала в тазике свою ежедневную боевую порцию грязи, когда  к бабе Тасе зашла незнакомая мне женщина. Они о чём-то бойко судачили и посмеивались.

А потом эта женщина глянула на меня и спросила: «А это, что  у вас за ребятёнок?»
- Внучка моя! – весело ответила баба Тася.
- А что она у тебя какая чёрномазенькая?  Отец, что ли из черножопиков?
- Ага, черножопик! – также весело откликнулась баба Тася.
Ласково так назвала, любяще…

Вся имеющаяся в наличии кровь хлынула к мои щекам, рванула в сердце и голову, бешено заколотилась в висках, заколошматилась  в сердце.

- Тётя Тася!  Что ж  ты такое говоришь?! Нельзя же так! – услышала я мамин голос.
- А что я такого сказала? – искренне удивилась баба Тася.

Она, видимо, на самом деле не поняла, что ляпнула, поскольку подобные слова в деревенской среде  были привычны и воспринимались как нечто само собой разумеющееся.

Я тихо заплакала. Я никак не ожидала таких обидных слов от моей любимой бабы Таси.   И эти слова касались не только моего папы, они касались и меня, его дочери. Они так больно кольнули сердце, так перевернули душу, оставили такой горький след.

Потом баба Тася смекнула свою оплошность.  Она обняла меня, прижала к себе и гладя по голове всё приговаривала: «Что ты, что ты, Олёнушка! Я очень люблю твоего папу!»

Тётка фыркнула: «Уж больно нежная она у вас!» и ушла с гордо поднятой головой и обидчиво поджатыми губами.

Сейчас,  уже давно став взрослой, я иногда думаю, а почему баба Тася так сказала, легко, непринуждённо,  даже с каким-то любованием, мол, вот какой он у нас хороший, хотя и…   Нет, она нисколько не принижала моего отца и меня, и  совсем не хотела обидеть, у ней даже в мыслях этого не было, я это точно знаю. Она очень любила меня и моего папу. И уважала его. И это у них было взаимно.

Но вот вырвались эти слова, как бы сами собой, а хороший добрый человек и не понял насколько они обидны.

Сейчас-то я прекрасно сознаю, что стойкая бытовая традиция, прилеплять ко всем инаковым обидные прозвища  и даже не замечать того, это и есть ни что иное,  как  этакий своеобразный шовинизм на бытовом уровне.  Причём у таких людей, как баба Тася в душе он отсутствовал напрочь, но проскальзывал в словах. И позиция таких людей, мол,  а что тут такого особенного, так же принято, все так говорят, ну и я говорю.   Весомый аргумент, ничего н скажешь! Из серии: «Он же не виноват, что нерусский!».  Вроде бы заступились, а на самом деле принизили, обидели и  даже не заметили, что обидели.   

Только не у всех этот бытовой шовинизм проявляется лишь в словах,  когда не замечают, что говорят, ляпнул и как так и надо. Не-е-ет, есть  такая скрытая форма этой заразы, что диву даёшься, когда она вдруг вырывается у некоторых наружу.  Она  свидетельствует о неуловимом, на первый взгляд,  пренебрежении, гнездящемся где-то в самых потаённых глубинных потёмках души, мол, черномазый, что с него взять.

Но, к счастью, детской душе свойственно не таить обид.  Так и у меня, наутро от вчерашней обиды не осталось и следа. Неприятные слова не уменьшили моей любви к бабе Тасе.  Мы ещё много лет подряд гостили у ней в деревне. А уж когда она сама, или её внучки, или Большая Лена, или деда Федя приезжали к нам в гости – радости моей не было предела.