Памятник

У нас в городе решили памятник поставить. Фигуру рабочего, трудом которого создаются все промтовары. Пригласили на наш завод скульптора. Известный скульптор. Он до этого уже не раз лепил образы рабочих: сталевара с кочергой, шофера с баранкой, повара с поварешкой в кастрюле.

Скульптор приехал, стал выбирать, с кого рабочего лепить. Долго ходил по заводу, присматривался. Наконец нашел одного.

— Типичный, — говорит, — рабочий, лицо простое, плечи широкие, руки мозолистые.

Типичный рабочий — это наш главбух оказался. Дирекция завода категорически против выступила, чтобы наш главбух посреди города на площади стоял. Тем более что его вот-вот под суд должны были отдать за хищения социалистической собственности.

Короче, выдвинули меня. Стали работать. Скульптор мне кувалду в руки сунул и давай ваять. Ваял долго, серьезно. Интересно так лепил. За месяц всего вылепил. И похож, знаете, особенно кувалда и кепка. Да что там говорить, хороший скульптор, ему и звание заслуженного хотели дать, но он сам отказался, сказал, что лучше деньгами.

Послали эту скульптуру на специальный завод — отливать в бронзе. Открытие памятника назначили на День металлиста. А я себе снова слесарем работаю в родной бригаде.

Подходит День металлиста. В газетах про открытие памятника написали, по радио объявили, из столицы народ приехал. А памятника нет. Не отлили. Может, бронзы не хватило, может, еще чего — нет памятника. Что делать? Вызывают меня к начальству и говорят:

— Мы тут с народом посоветовались, есть мнение. Надо тебе денек отстоять.

Я сразу-то не понял.

— О чем речь, — говорю, — надо так надо, не в первый раз, отработаем.

Они говорят:

— Ты не так понял. Надо тебе в качестве памятника отстоять.

Я говорю:

— Как это так?

Они говорят:

— Стоймя. Денек постоишь, а там, глядишь, и памятник к вечеру подвезут.

Стали на меня давить со всех сторон, на сознательность напирать. Да что, я думаю, надо так надо. Намазали мне лицо и руки бронзовой краской. И встал я как миленький с утра на постамент. Накрыли меня простыней. Стою. Полусогнутый с кувалдой. Стою и думаю: вдруг кто до меня дотронется, а я ведь еще теплый. Сраму не оберешься.

В двенадцать часов народ собрался. Речи говорили. Символом меня называли. Собирательным образом. Оркестр мазурку играл. Стали с меня простыню стаскивать, заодно и кепку потащили. Еле успел я ее свободной рукой схватить да на макушку напялить.

Сдернули с меня простыню, и в глазах у меня аж потемнело. Вокруг народищу — тьма, и все на меня в упор смотрят. А я стою, полусогнувшись, с кувалдой в руках и на всех на них гляжу исподлобья. И они все на меня уставились.

Слышу разговоры: "Вылитый Семенов". Это я Семенов. "Вылитый Ванька, сукин сын". Это опять же я. "При жизни, говорят, себе памятник отгрохал". И даже захлопали все, а жена моя Клава заплакала, поскольку хоть и живой, а все равно уже памятник.

Тут все начали скульптора поздравлять. До чего же здорово Семенова вылепил. А при чем здесь скульптор? Кувалда и кепка настоящие, а остальное мать с отцом вылепили.

Ну, пошумели, пошумели и разошлись. А я стоять остался. Солнце печет, а я стою — ни поесть, ни попить. Едва до вечера достоял. Стемнело — я домой побежал. Еле спину разогнул. Только поел — начальство в дверь.

— Спасай, дорогой, памятник не сделали. Давай снова вставай.

Я говорю:

— Завтра с утра — пожалуйста, а в ночную — вот вам, сменщика давайте.

Кого-то они на ночь нашли, а утром я опять на вахту заступил. К вечеру обещали памятник завезти. Стою. Люди разные подходят, глядят, любуются искусством монумента, то есть моим собирательным образом. "Молодец, говорят, хорошо стоит".

К вечеру опять ничего не сделали, пошел на третий день. Потом на четвертый. На пятый день около меня пионеры караулом стали. Стали караулить. А тут еще голуби эти на голову садиться начали. А смахнуть не могу.  Кыш, — говорю, — поганцы!

А они по-русски ни слова не понимают. Вечером я говорю:

— Извините, подвиньтесь, товарищи, что ж я целыми днями без еды и питья. Брюки, понимаешь, сваливаются — так похудел. Я ж вам все-таки памятник, а не верблюд.

Тогда жену мою оформили при памятнике уборщицей — за мной ухаживать. Она одной рукой вроде веником меня отряхивает, а другой втихаря еду в рот сует. Прикроет от людей и кормит из руки, как собаку в цирке.

А тут пионер один подглядел, как она кормит. Я ему говорю:

— Чего уставился, не видал, что ли, как памятник ест?

Так он с перепугу чуть язык не проглотил.

Однажды Витюха подошел, дружок по бригаде. Смотрел, смотрел. Потом говорит:

— Вань, пойдем пиво пить.

Я молчу.

— Хватит, — говорит, — придуриваться, идем пока попьем!

Я ему тихо так говорю:

— Кончай, Витюха, не срывай мероприятие.

Но ему, дуролому, не объяснишь. Он на другой день с другими ребятами пришел из бригады.

— Вань, — говорит, — поди, тяжело стоять-то?

— А то нет, — говорю, — не так физически, как морально.

— А почему, — говорят, — морально?

— Ну как же, — говорю, — моргать-то нельзя.

Ну что там говорить, на десятый день ко мне экскурсии стали водить. Потом ко мне новобрачные стали приезжать. Клялись в верности. Цветы клали к подножию. Один дядька даже хотел об меня бутылку шампанского разбить.

Осенью дожди пошли, у меня поясницу схватило. Но не уходить же с поста средь бела дня. Вызвали врача из ближайшей поликлиники. Он мне сквозь брюки укол в бронзу сделал. Полегчало. Кабель от столба отвели — стали электрофорез делать.

Где-то к ноябрю я возмущаться стал. Дожди идут, бронзу смывает, я мокну.

— Мне, — говорю, — здоровье дороже.

— Потерпи, — говорят, — совсем чуть-чуть осталось. Кувалду и кепку отлить.

А уж терпения нет. И голуби на нервы действуют. Особенно один. Все время на нос садится. Причем одна лапка на носу, а другая все время соскакивает и в рот попадает.

Однажды курица подошла, в ногу клевать начала. И надо же, место нашла между брючиной и ботинком, прямо в кожу попадает. Тут уж я не выдержал, кувалдой ее шуганул. И сейчас же бабка набежала, кричит:

— Чтой-то ты размахался! Ежели ты памятник, то стой себе, кувалдой не размахивай!

Зима пришла. Я говорю:

— Давайте мне тулуп. Без тулупа даже милиция не стоит.

Выдали тулуп. На работе зарплату повысили, только стой. Стою. Жена говорит:

— А что, Вань, может это призвание твое — стоймя стоять. Зарплата хорошая, люди к тебе с уважением, цветочки несут.

Стою. Ночую дома, а утром, ни свет ни заря, — на пьедестал.

А тут совсем ерунда началась. Жена забеременела. Вначале мы скрывали. А тут уж скрывать трудно стало. И пошла потеха. Народ стал говорить:

— Ишь ты, памятник, а туда же…

Гадать стали, какой ребенок родится — бронзовенький или чугунненький.

Весна пришла, народ в скверики высыпал. Потеплело. А я стою как пень.

Можно, конечно, и стоять. Зарплата идет. А с другой стороны, думаю, кто ж я такой? Памятник рабочему человеку, трудом которого все на земле сделано. Или этот самый рабочий человек и есть. А если я рабочий, то чего я здесь делаю. И зарплата моя липовая, и сам я липовый. И руки мои по простому напильнику соскучились. И сказал я:

— Все, ребята.

А тут и памятник привезли. Ночью меня на этот памятник и обменяли.

Утром народ пришел, а там настоящий памятник стоит. Поглядел народ и говорит:

— А Ванька-то наш лучше стоял. Ванька ну прям как живой был.

Лион Измайлов