Дело о пресечении путей. Глава 5

Повествование очередное. Английские джентльмены с носками на голове.

    ***
    На следующий день нас повезли в суд. Небо было серым. Над Стрэндом крапал мелкий дождик. Ради такого случая я принарядился. Надел белую, в серую крапинку, рубашку, черные брюки и, черный же, кожаный пиджак.
   В сочетании с бородой, образ «башибузука» вышел законченным.
   Шпион-переводчик высадил нас у входа и умчался искать место для парковки, а мы с Юрием Николаевичем застыли в немом изумлении рассматривая фантасмагорию пьяного архитектора, в которой лондонцы разместили королевский суд.
   - Ёперный театр! – восхитился капитан Шестаков. – Чую, старик, здесь мы споем и спляшем…И еще раз споем!
   Здание королевского суда нависало над нами всеми своими башенками и контрфорсами.
И вот, от парадного входа, блистая фарфоровой улыбкой, вышел под тихий дождик «Боб Сойер», весь такой ладный, в новом костюмчике, загляденье, а не солиситор.

   А мы, два простеца, два «Гека Финна», старый и малый, лысый и бородатый, смотрели на него, разинув рты.
   И шел Боб посвистывая, и помахивая портфельчиком, и подойдя к нам задорно сказал: «Рты закрыли и пошли за мной.».

  И мы пошли.

  Внутри все было скучно и серо. Длинные. Бесконечные, абсолютно пустые коридоры, с одной стороны слепо смотрели высокими окнами в сплошную безликую, кирпичную стену, а с другой в коридор выходили, абсолютно одинаковые, огромные, двухстворчатые двери, расположенные через одинаковые промежутки. Между дверями, на кремовых стенах висели такие же одинаковые, словно клонированные, информационные доски.

   Мы шли мимо них, и я еще не догадывался, насколько близкими и родными станут мне эти доски. А пока виделись мне за их стеклом плакаты с нашими, улыбчивыми ликами, и надписью – «Wanted».
 
       ***
   Зал, в который нас привели был мал и уютен. Прямо перед небольшой деревянной загородкой, куда поместили меня и Юрия Николаевича, высился дубовый президиум. Чуть ниже него наличествовал другой президиум, не такой дубовый и высокий, но тоже в пафосных завитушках.

   Мест для зрителей предусмотрено не было. У стен, напротив друг друга были выставлены два обычных офисных стола. Место за одним из них занял наш «Сойер», а мистер Фейман сиротливо примостился возле нашей загородки.

  Мы с капитаном, стояли за этой неказистой оградкой, где почему-то не было, даже какой-либо, убогой скамейки и дружно тосковали.
  Тишина соткалась под высоким потолком.
  Мироздание замерло.
  Застыли недвижимыми фигурами печальный мистер Фейман и, целлулоидный Боб Сойер. Жизнь ушла из их глаз, и незримым охранником встало за нашими плечами безвременье.
    - Обнимемся, брат! - пошутил Шестаков, но глаза его предательски блестели.
    - «На свете мало, говорят…» - как-то невпопад продолжил я.

   ***
  И тут, где-то, за крепостными стенами, тихо - тихо пропела труба. Отворились двери, и закованные в сталь герольды оповестили столпившихся на площади йоменов о выходе суда «королевской скамьи» для свершения правосудия.

  Взметнулись ввысь флаги и серые, жирные голуби. Распахнулись двери и из полумрака старинного замка, в окружении свиты, величаво вышел шериф Нотингемский.
  Робин, за моим правым плечом, напрягся и, сняв лук, поставил его на землю перед собой, одним стремительным движением натянув тетиву.
   - Спокойно! – сказал ему Юрий Николаевич, - странно, однако, зачем они напялили на головы шерстяные носки?
   И, действительно, на голове шерифа, и на лысине, вставшего ошую с ним, Гая Гисборна, представлявшего, как я потом понял, королеву на стороне «Одена», были надеты крохотные парики, с крохотными буклями. Боле того, и наш «Боб Сойер» достал откуда-то и напялил точно такой-же крохотный паричок.

  «Королевская скамья» расселась по своим местам. Шериф что-то буркнул в нашу сторону и звучно тюкнул увесистым молотком по дубовой подставке.

 Действо началось!

   ***

Первое слово предоставили, как и следовало ожидать, Гаю Гисборну.
  - Вот, сука! – не сдержал эмоции Робин, за моим плечом.
  - Ваша милость, - начал Гай свою речь, обратившись к шерифу.
  - С болью в сердце, хочу поведать Вам, эту страшную историю, про то как пресеклись пути Британского сухогруза, носящего Божественное имя «Одэн», и советского траулера «Пульково», даже не знаю, что оно значит…
  - Вот же Гадюка! – опять не сдержался Робин, и грустный шпион, мистер Фейман, взглянул на него с укором и приложил палец к губам, призывая к сдержанности.

   - …Они встретились восточнее острова Борнхольм, под свинцовым Балтийским небом – Гай Гисборн с ядовитой усмешкой взглянул прямо на нас, и незаметно провел большим пальцем правой руки по горлу, слева направо.
   - нет, ну он же издевается! – заорал Робин, и пристав тут же вывел его из зала, выкинув  вслед тощую котомку и лук.

- … низкий, мертвенный туман стлался надо льдами.
Даже птицы, свозь него, не летят над нами.
Бьётся в лёд ладья моя, полынью ломая,
И куда мы приплывем, я и Бог не знаем…

-    Какой-то странный, едва различимый, гул слышался со всех сторон. Безжизненное страшное место. Неумолчно скрипит бьющийся о борта лед.
   На экране радара видно множество отметок. Некоторые из них – это ледяные поля. Некоторые точки – рыболовные суда и сухогрузы, пересекающие Балтику. Их движение несет угрозу. И потому штурман до боли в глазах всматривается в темный экран радара, и в залепленные туманной кисеёй иллюминаторы.
   Но вот одна из отметок пошла на сближение и видно было, что траектория ее движения идет прямо через центр экрана.
   Столкновение неизбежно!
   Штурман изменил курс, и огромное судно, повинуясь его воле покатилось вправо.
   Новый курс позволял спокойно разойтись левыми бортами, но штурман продолжал всматриваться в экран, до боли в глазах.
   В этот момент, с правого борта, из тумана, чернее черного, как вороново крыло,
   Темной тучей, как утес,
   Выплыл чей-то грозный нос...

   Вот нависли над бортом ужас мой и скалы,
   Только ты, душа моя, их не замечала…

               Нескончаемо лилась сага о пресечении путей в стылом море, восточнее острова Буяна. Мерно звучали глухие струны под рукой Гисбурна. Очарованные этой песней, застыли герольды и йомены.
 На своем помосте тихо плакал романтичный юноша, со звездой шерифа на груди и шерстяным носком на голове.

«О, арфа скальда! Долго ты спала
 В тени, в пыли забытого угла;
 Но лишь луны, очаровавшей мглу,
 Лазурный свет блеснул в твоем углу,
 Вдруг чудный звон затрепетал в струне, …»

   «…Как бред души, встревоженной во сне.» - тихо пробормотал я, отгоняя наваждение чужой речи.
- Красивое! –оценил командир, - Сам сочинил?
- Тютчев, Федор Михайлович.

   Честно сказать, большую часть этой саги я и не помню.
   
   Наваждение схлынуло.

   Тихо ушли йомены и ребята отвязного Локсли. Стремительно постарел шериф. Только Гай Гисборн нисколько не изменился. Все также задорно сверкал лысиной под шерстяным носком.

    ***
    И тут, подзасучив рукава, стремительно встал за своим столиком старина Сойер.

   - Высокий суд, - сказал он, и посмотрел на шерифа.
   Шериф что-то почувствовал, и нервно икнул.
   - Во-первых, - он цыкнул зубом, и демонстративно сплюнул тягучей слюной на, прокаленный солнцем, желтый приречный песок, и растер его босой ногой. -  Как говаривала, в таких случаях, тетушка Полли, если взялся красить забор, не отвлекайся на поиски крысы.
   – Все, что-тут нам, так красочно, описал коллега, эпично, создает в нашем воображении цельную картину события, но сильно далеко от истинного положения вещей.
      Следующую его фразу надо бы отлить в золоте!
   – Хочу заметить высокому суду, что все происходило совсем не так, и тому у нас есть многочисленные подтверждения.

   У Юрия Николаевича из-за спины высунулась чумазая рожица Гека Финна, который ничуть не стесняясь, оперся локтями на резную загородку и стал шумно раскуривать свою корявую трубочку, вырезанную из какого-то корня.
 
    – Старик, – прошептал мне на ухо мастер, отгоняя вонючий дым  от лица– А знаешь ли ты, почему Чук и Гек, в повести Гайдара, носят такие странные имена?
     Когда я, несколько ошарашенно, взглянул на него, Юрий Николаевич продолжил – Это сокращение от домашних имен, Вовчук – Чук и Сергейка – Гейка, Гек.
    Беспризорник Серёга Финн цыкнул на шутника и жестом призвал нас ко вниманию.
    
    Старина Сойер продолжал унижать Гая Гисборна. Честно сказать, слушал я его в какой –то странной дреме.  Смысл юридически точно выверенных предложений ускользал от меня. Весь этот странный зал плыл в каком-то невесомом тумане.
    Я думал.
    Есть у меня такая странная привычка.
    Порой сложно представить, как в сознании могут так причудливо переплестись реальность и вымысел,     и придуманные герои могут задорно переговариваться с окружающими нас людьми.
   И вот теперь, спустя годы и годы, как же сложно мне, в моей памяти, отделить выдумку от реальности, содрать мишуру привидевшегося мне с голых стен давно истлевшей действительности.
  Да и стоит ли делать это ?
   


   ***
   Дружище солиситор продолжал сыпать точными, юридически выверенными фразами.
   Час, другой.
   Вот уже и день стал клонится к закату. Запели привлекательными баритональными дискантами наши голодные желудки, А он все говорил и говорил, словно собирался выиграть дело за текущие сутки.      Грустный переводчик все чаще стал сбиваться с русского на французский, и я уже ждал, что он, как Наполеоновская гвардия рявкнет - «Merde!», и все наконец то отправятся заливать бифштексы ледяным, янтарным пивом.
    Первым не выдержал судья.
    Он треснул своим молоточком по трибуне, так что первый всадник, с перепугу, свалился с лошади.
    Жизнь победила!
    – Прения закончены, - объявил он. - Следующее заседание состоится в понедельник и стороны приступят к перекрестному допросу. Ответчиком будет выступать мистер Шестаков. Господин Верещагин будет допрошен следующим.
    Я не очень понял, почему мастер – «мистер», а я, всего-лишь «господин», но возражать не стал. Любая задержка уже воспринималась всеми, как государственная измена, а тюрьма Фелтон, в свете текущего делопроизводства, вовсе не была пустым звуком.

   ***
   Наступившие выходные были сумрачными, дождливыми и никому не интересными. Мастер отсыпался в своем номере. Шеф-министр отсиживался в баре, дум высоких полн. А Борис Петрович умчался по своим чекистким делам на турецкий рынок, где усиленно вербовал бородатых продавцов бытовой электроники, правда с переменным успехом.
    Я был предоставлен самому себе. Сидеть в номере не хотелось, и я вышел на Рассел-сквер, под мелкий Лондонский дождик. Администратор в холле выдал мне дежурный зонтик, поразив до глубины души простодушной верой, в то, что я верну его после прогулки, а не сбегу с ним в далекую Россию, где, конечно-же, ни у кого нет зонтика. В стандартный облик Русского человека, с балалайкой и ручным медведем, зонтик не вписывается совершенно. И то, что я приехал, в столицу дождя и туманов, без зонтика, в представлении администратора, служило естественным подтверждением этой сложившейся традиции.

   На Тотенхам-Стрит я сразу же влился в компанию бритых наголо кришнаитов, в оранжевых тогах, и добрёл с ними, приплясывая и напевая мантры на мелодию «Hа морском песочке я Марусю встретил, в розовых чулочках, талия - в корсете!», прямиком до Гайд-парка, где по дорожкам бродили Лондонские  обитатели, и разного рода бродяги, со всех концов света, а на белых бетонных пеньках вещали и пели, читали стихи и проповедовали странные персонажи.
 Я ничего не понимал, но было очень интересно.
 На одном пеньке я встретил Южно-Африканского епископа Десмонда Тутту и долго слушал, как он клеймит апартеид. Епископ настойчиво подсовывал мне свою шляпу, но я финансово не был готов свергать власть белых, хотя и уверял Десмонда, что будучи комсомольцем, очень ему сочувствую, при этом, так-же настойчиво, отпихивал шляпу проповедника от себя. Так мы долго боролись, постепенно насыщая свою речь непереводимыми идиомами, но дождь усилился.
  Гайд парк опустел.
 Я вернулся назад в гостиницу и поужинав, лег спать. Более ничего интересного на выходных не было.
 
  Перед сном мне, почему-то, вспомнилось, как мы с Юркой Клепиковым мастерили ракету. Это была интересная история и я ее Вам сейчас расскажу.


Пресечение пятое. Как мы с боцманом строили ракету.

 

   Боцман Юра Клепиков был гениальный пиротехник.
   Папа его был генералом- артиллеристом , и вот таким вот чудным образом папины гены аукнулись в Юрином характере.
   Он постоянно мастерил всевозможные взрывчатые приспособления из подручных средств, и можно было только удивляться, как сочетания самых разных веществ, в итоге, у него давали один и то же предсказуемый результат.
   Как в том анекдоте про узбекских ученых, у которых на выходе всегда получалась анаша.

   До поры, до времени это невинное хобби сходило ему с рук, и в каюте у него на столе вечно стояла банка с «серебрянкой»*.

   Однажды кто-то из моряков, мало знакомый с Юриными увлечениями, но хорошо знающий его осведомленность в тонкостях оружия второй мировой войны, зашел к нему в каюту и, в пылу обсуждения немецкого тяжелого танка «Тигр», сунул в эту самую банку окурок.  Знатока раритетной техники вынесло в коридор вместе с дверью.
   Оба отделались легким испугом, без никому ненужного членовредительства.

    В пылу обсуждения этого инцидента старпом, после того, как неоднократно сделал Юре козью морду, с далеко идущими выводами, приказал очистить его берлогу от всего, хотя бы отдаленно напоминающего взрывчатые вещества, включая табак и спички.
     А так же учредил над ним «недреманное око», назначив таковым третьего штурмана, в надежде, что этот культурный, интеллигентный человек отвратит Юру от его бесчеловечных опытов.

    Ах, как он был наивен.

    Третий штурман, надо Вам знать, на судне заведует судовой пиротехникой, и, что самое важное, производит ее списание по мере устаревания.
    В общем, пустили козла в огород.
    Юра и увлек штурманца в пучину своего пиротехнического безумия, охмурив в короткий срок увлекательными байками и своим неиссякаемым мальчишеским задором.
    И они начали строить ракету. Благо времени у обоих было навалом.

   Судно неспешно бежало к далекому Антарктическому острову Южная Георгия, и только-только перевалило экватор.
   Океан был безмятежен и тих. И пуст. Которые сутки от горизонта до горизонта - ни души. Командиры расслабленно бдят ходовую вахту, набираясь сил перед грядущей рыбалкой. И, откровенно говоря, утратили бдительность.
   Юрина возня на траловой палубе их как-то не насторожила.
   А зря.
   Там было на что поглядеть.
   За основу был взят корпус от светодымящегося буйка (списанного, конечно). К нему приделали крылья, начинили, опять же списанными звуковыми ракетами, приделали систему удаленного запуска в виде старого магнетто, и на борту красной краской нарисовали звезду и гордое имя - «Буран».
   Запуск был назначен на конец рабочего дня. Ровно в семнадцать ноль- ноль.
   Сознавая ответственность момента, третий штурман предложил пригласить на запуск капитана.
   Это был мудрый шаг с его стороны, и Юра, слегка поразмыслив, с ним согласился.
   А вот о старпоме как- то не вспомнилось.
   Это было катастрофической ошибкой, потому что время запуска как раз совпадало с его вахтой.
   К капитану отправили штурмана.
    - Юрий Николаевич,- вкрадчиво начал он, просочившись в его каюту,- Разрешите пригласить Вас командовать запуском «Бурана».
    После короткого объяснения и пылкой речи, достойной пера Циолковского, капитан был завербован. И пяти минут не понадобилось.
    О старпоме снова не вспомнили, и он мирно продолжал вглядываться в пустой горизонт по ходу судна, в то время, как на кормовом мостике Капитан с интонациями Королева командовал: «Ключ на старт!».
    Без накладок, правда, не обошлось.
   Сначала пришлось изгонять с палубы буфетчицу, пытавшуюся выплеснуть помои в опасной близости от чуда ракетной техники.
   Буфетчица бегала кругами, визгливо материлась и отбивалась от охальников пустым помойным  ведром.
   Закончив с буфетчицей  долго крутили динамо.
   Наконец, «Буран» вздрогнул, выплеснул на железо слипа окутанный зыбким маревом хвост огня, и с натужным ворчанием резво рванул в небо.
  Над кормовым порталом его развернуло и понесло вперед по ходу судна.
  А теперь представьте состояние старпома, и так утомленного первым отделом и всевозможными военно-морскими тренировками, когда, неизвестно откуда, по курсу судна возникает низко летящая боевая цель. И вполне возможно выпущенная вероятным противником, у которого этот ржавый БМРТ, как кость в горле.
   Звон той тревоги, которую он поднял, до сих пор стоит у меня в ушах, И я, который и был этим самым третьим штурманом, стоял на палубе рядом с Юркой, смотрел на разворачивающийся по судну бедлам и улыбался до ушей, впечатленный получившимся эффектом.
    А Юрий Николаевич потом сказал - «Заодно и тревогу отработали!»