Лучшая жизнь

В память о моём лучшем ученике "Поэтической мастерской"
Паше Недоступове, добровольцем ушедшем на СВО и погибшем
в расцвете сил и творчества.
06.03.1985 г - 17.03.2023 г.

На фото: занятие в "Поэтической мастерской" Лидии Невской.
при Дворце творчества детей и молодёжи города Сызрань
Самарской области.
27.12.1098 г. Паша - третий справа.

Павел Недоступов
Лучшая жизнь
рассказ
2021 г.
 
 Сыну приспичило научиться кататься на скейте. Я и сам не умел — пришлось посмотреть уйму видео-уроков, а потом ужать их до приемлемой инструкции. Шестилетка-сын усердствовал на площади перед драмтеатром. Около часа я был с ним — страховал. Колесики на стыках плитки стучали звуком напольных часов, какие я помню у своего деда. Под солнцем, под сгоревшим до белизны небом этот стук постепенно подселился ко мне в мозг. Как яйцо кукушки. Скоро птенец вылупится и вышвырнет из гнезда мой морщинистый студень. Август, за полдень, жара.
 Подумать о студне получилось своевременно, потому что внешне это холодное слово, но погружаться глубже в желеобразное варево с кусками мяса я не рискнул — могло и стошнить.
 Сыну, судя по виду, уже осточертело учиться. Челка намокла, прилипла ко лбу, на верхней губе мелкая-мелкая сверкающая пыль — дети даже потеют по-другому. Он спрыгнул с доски и громко выдохнул.
 — Уфф...
 — Пойдем на перерыв, Саш, а то надорвешься, — сказал я.
 — Как ты на работе?
 — Да. В точку.
— Бабушка говорит, что это адово пекло её доконает, — Саша часто ездил с бабушкой на дачу, возвращался, обогатившись ссадинами, репьями и пенсионным жаргоном, — Только я не пойму до куда оно её конает?
 — Да кто их, Саш, поймет этих бабушек. Пошли за мороженым?
 — Пошли, пап.
— Нам два эскимо, пожалуйста, — я протянул продавщице деньги. Она открыла холодильник, вытащила мороженое. Одно вручила мне, второе Саше. Сын смотрел на продавщицу с подозрением. Я знал этот его взгляд — он частенько применял его в отношении незнакомых обеденных блюд, когда жена решалась на кулинарные эксперименты. Продавщица и правда была примечательной — седой, простоволосой и очень старой. Такое сочетание кого хочешь заставит подозревать всякое. Длинные и хлипкие, её волосы еле заметно трепыхались на слабом горячем ветру. Зонт над её головой кутал старуху в тень. Но дряхлость не сумела затаиться. Сын стоял напротив старухи, и это противоборство почти начала и почти конца создало вокруг нас поле напряженности. Это поле было временем, которое можно осязать. Только глаза продавщицы не соответствовали возрасту, будто тогда, в прошлом, в двадцать лет отказались стареть вместе с остальным организмом.
 — Саш, что надо сказать?
 — Спасибо, булечка-бабулечка! — сын выпалил благодарность, развернулся на пятках и припустил прочь от меня, старухи и холодильника. Я стыдливо улыбнулся (дети, что с них взять?) и поспешил следом.
  Саша стоял у старого фонтана. В центре чаши на небольшом постаменте сидела крашенная в бледно-зеленый лягушка. Красная корона на её голове была разбита и походила на обломанный кровоточащий зуб. Из лягушачьего рта метра на полтора вверх брызгала струя водички. Брызгала с перебоями, как бы пунктирно, как бы азбукой Морзе. Три точки, три тире, три точки. По окружности фонтана из натыканых трубочек к центру, к жалкой и бледной лягушке тянулись такие же непостоянные струйки.
— Пап, дай монетку! — Саша уже развернул обёртку, приготовился есть, но увидел на дне фонтана денежный блеск и решил не нарушать традицию.
 Я вынул из кармана десять рублей и отдал сыну, тот взвесил их в кулачке, размахнулся чтоб кинуть и застыл с поднятой рукой, затем медленно опустил руку в кармашек шорт, взглянул на меня хитрюще и залился довольным смехом.
 — Пошли на лавочку, аферист. Там тенёк.
 Сын взял меня за руку, и мы пошли. Для него, взрослого и самостоятельного, этот жест выражал крайнюю степень прилежания и благовоспитанности, так он милосердно меня успокаивал — ничего, папа, не ты первый обманут моим преступным гением.
 Мороженое было твердым и вкусным, Саша жмурился от удовольствия и мне даже послышалось то ли кряхтение, то ли сопение. Точно с такими же звуками его дедушка ел борщ.
 Мы сидели на лавочке под огромной ёлкой в сквере за зданием администрации города. Сын спросил, что это за большой дом.
 — Там работают разные важные шишки, — я своё эскимо уже доел, а Саша облизывал палочку.
 — Смотри, занозу посадишь в язык и больше никогда не сможешь есть сладкого.
 — Ври больше. Пап, ещё я хочу «Сникерс» и «Спрайт».
 — Сейчас?
 — Нет, домой купим.
 — Мама нас убьёт!
 — Не нас, а тебя! — Саша наконец покончил с палочкой. Я забрал у него обёртку (палочка исчезла в кармашке шорт) и выкинул в урну.
 — А шишки ельные?
 — Чего? — не понял я.
— Ну шишки в том доме работают ельные?
 — Еловые, тьфу ты. Нет. Шишки, это так говорят про серьёзных людей. Про начальников, или там руководителей.
 Саша на мгновение задумался, потом встал и внимательно посмотрел мне в глаза, сказал:
 — Знаешь, папа, есть «Сникерс» и пить «Спрайт» — это лучшая жизнь!
 Я тоже внимательно на него посмотрел, но ничего не сказал. Только подумал, что он даже не представляет, как чертовски прав.
 Воробьиная стайка прилетела неожиданно. Бестолковым вихрем пронеслась над головами и спикировала в траву между ёлок. Тоненькое, но многоголосое щебетание отвлекло Сашу от моего телефона, в который он играл уже пятнадцать минут, игнорируя требования вернуться к реальности. Сын даже перестал болтать ногами (амплитуда болтания возрастала с каждым пройденным в игре уровнем), вернул мне сотовый и стал следить за птицами — те копошились в траве, то и дело какой-нибудь воробышек невысоко вспархивал и снова нырял в зелень. Подкармливают их здесь, что ли.
 — Пап, можно я поймаю одного?
 — Зачем тебе?
 — Хочу разглядеть вблизи.
 — Все равно не получится, Саш, они смотри какие юркие.
 «Это у тебя не получится унылый, скучный ты мужчина» — сказал мне сын одними глазами.
 — Да ради Бога, лови! — все лучше телефона.
 Саша слез с лавочки и крадучись направился к лужайке. Я нацепил солнечные очки и сквозь коричневые фильтры стал наблюдать за миром. За всем сразу. Уже наступал вечер, но солнцу об этом не сообщили. Я смотрел, как оно на мгновение заслонилось единственным облаком, а потом вновь выкатилось всё в том же нестерпимом сиянии. Я слышал щебет воробьев и смех сына, слабый плеск воды в старом фонтане, далёкий гул машин на дороге, голоса чужих детей в соседнем парке. И я слышал лето. Целиком. Слышал его тяжёлое августовское дыхание, которое скоро станет слабее и заразит своей немощностью зелёную ещё листву. И вдруг я понял, что все это уже было. Было лето с уклоном в осень, была простоволосая старуха, была охота на воробья. Все это уже было.