Гончар и поэт посвящается другам моим

               
               
Я чувствую, что нечто важное случилось,
когда острый серп мелькнул в голове,
никто не виноват, что с чудом мне явилась,
лихая удаль  в седой бороде.
Время было жар в печи задуло,
но нерв устоял, чтоб кровь волновать
в сердце милой, полной страсти подруги,
что пришла свечу пера мне даровать.
И принял я на грудь реальную суть
и трепетный поцелуй мгновенья,
позволив глубоко, как мог вдохнуть
сиянье муз – глотком вдохновенья.
Я чуйкой чувствую, что это случилось,
когда подмигнул серп лунный мне в окне,
и сердце, сердце, други мои, забилось
под рубашкой ах! с седлом азарта на спине.

Земля – сокровище Вселенной,
богами созданный рай,
являет нам мир сокровенный,
необыкновенный - цветом белый май.
Мы – держатели земли благоверной
вдали от небесных костров,
храним покой рукою верной,
крепя любовью державный остов.
В этом мироздании мы – исполины,
способные, как подобает жить и творить,
связуя  воедино верховодные долины
в особо прочную животрепещущую нить.
А постигая синевы безоблачные дали,
мы неба звёзды приумножаем в пути
на широте духовной магистрали,
во имя жизни и во благо земли.

                *

Вошедший! Подойди и обними меня,
или дай волю оскалу с зубами,
чтоб боль пронзила иль любовь зацвела,
решай коль…, иль не таясь сучи ногами.
Но я не посмею отречься от дерзи
и время наше вскрою наружу,
иначе задохнусь от душевной ерзи…
приму без драки вашу лютую стужу.
Мой путь из обители, как и дым,
через окно к небесным тягам,
где буду честью слова храним,
войдя в храм под поэтическим стягом.
Не жалею, что живу и дышу я эхом,
смотря в глаза идущим вослед,
и тем кто правил миром –
гончарам и поэтам,
я кланяюсь и говорю:  «Привет!»

Современный мир в глобальном затмении,
где живём порой бездумно, разрушаясь
от постигшего наш разум «гения»,
что блефует дуркуя, беспечно ухмыляясь.
Опутан сетью мировой океан,
магнит на грани под ногами распасться,
идёт надрыв крепящих меридиан,
готовых от засилья с нами расстаться.
Уже пал и падают за ними наследия,
обезличивая землю чёрствой рукой,
ушли и уходят в небытие столетия,
где мир духовный был яркой звездой.

В красных штанах мы были у ямы,
куда неглядючи свалили огней маяки
и теперь мы недалеко от драмы,
руша планку нам данной высоты.
Современный мир в экстремальном вращении,
желая, споткнувшись на ноги встать,
но разве возможен прыжок без возрождения?
Значит ему предстоит, мягко скажем,  упасть!
Необходима тишина, ее величие просторов
под лунным светом звёздных вечеров,
от насилия тьмой в стальных запорах,
спутников земли – поэтов, гончаров…

Прошу вас и тишину  предать огню
всё то, что вашей власти непокорно,
я рядом с вами и вам я принадлежу,
я буду служить вам бесспорно.
Готов мой глас рукава засучить
и сказом лепета эхом вещать,
в легком ветерке над вами кружить
и над собой вас гордо поднять.
«Эй! Извозчик, приостанови коней!
И дай, брат, на тебя я взгляну!
Кричишь, как будто из рязанских степей…
да ты не пьян, как я погляжу!
Что ты скажешь, друже, мне
твоей добродетели с лесных опушек?»
Голос рядом, в добротной тишине,
услышал я в кругу берёзовых веснушек.
Мог бы многое в эхо сказать,
но глаза опустил я стыдно,
что так неловко пытался связать
то, что моему сердцу было привидно.
Нравится мне быть верхом на каблучке
и смотреть на луг в глазные щели,
видя, как птица на хлипком башмачке
вяжет в узелок рязанские трели.
Ах! Как звучат они страстно и привольно!
Нету сил, впрямь, на ногах устоять,
И я, падая, поспешу для вас сольно
испечь каравай – души своей кладь.

Жили – были на этом свете
лихие гончары и вольные поэты,
одной душой встречая рассветы,
боготворили любовь на чудной планете.
Жили мечтой  и в полёте ветра,
громаде лет они были стеной,
сохранив в черепках историю пепла
и время чернил – след золотой.
В горящем горне и в дебрях закона
сердца их калёны здравым умом,
и в призме жизни жили без стона,
с верой, надеждой под одним крестом.
В знамении своём полюса их едины,
а дух величья непоколебим,
бросая в тернии благовидной годины
любовь и ненависть с покорённых вершин.

Эту историю затронул я нежданно,
оказавшись во владениях двух светил:
был скудельником, светясь многогранно,
как вдруг поэзией фонтан ума забил.
В раздумье оказался сей пред вами человек,
бредя у чана хмельной обварки,
где восторгом лелеял свой глиняный век,
расписывая паром сосуды и чарки.
Под седью шатало утомлённое темя,
тиранил вправе на то космический дух,
провозглашая в теле новорожденное семя,
посланное свыше покровителем слуг.
Чтоб множить собою исходящую веру,
вращением круга духотворных сил
для восхождения в небесную сферу,
на распятие мощи, что в себе я носил.

В начало повести я посадил момент,
когда стал отчаянным писакой,
выплюнув изо рта застывший цемент,
взревел от удовольствия всячиной всякой.
Как коварна и милостива судьба,
плеснув в остаток мой неведомые топи,
связав навечно долю гончара
с покаянием у храма духовной плоти.
Но что слепому эта роскошь и почесть,
посланные радельнику с чистых прудов,
когда он не видит того, чего хочет,
и найдёт ли рука опору берегов?
Но, к счастью, путь отступленья невозможен,
в нем, как и прежде, пламя горна
бьётся в темнице невостребованных ножен
и бежит по острию лучащего пера.
Первый удар в грудь был тревожен
немочью мне приданных крыл,
и вскричал тогда я: «Будь осторожен!»
отражая яр новодеянных сил.
«Прозрей, мой дух», - просил я страстно:
«Во здравие текущих по сосудам лир,
и наполни их моей любовью ясной
на благо и во имя надо мной светил!»
И отражён он был мне преданной рукой,
мастером слова над изголовьем моего плуга,
поэтом с пышной, белокудрой головой,
сердцем и душой беззаветного друга.
Послание свыше и стало ключом
быть творцом в поэтической нише,
и я отбросил плод сомнения под дружеским плечом,
чтоб от земли подняться, как можно выше.
Рядом с ним встряхнул я оперенья,
а руки, как и прежде, вздыбил над собой
и вновь взлетел в те самые виденья,
где творцам страды принадлежал мой мир земной.
Гончар и поэт, поэт и гончар –
одно прикосновение чувственной мысли,
когда  превращает тебя в огненный шар
свободной и непоколебимой от каприза жизни.
И что может быть ещё прекрасней
под прицелом душу мастерить,
принадлежать искрою дружбе частной
и рядом гласом света землю полонить.

Однако будет сказ неполноводным,
если не приоткрою шторку юных лет,
где на мой камешек подводный
был накинут по размеру жилет.
И засветился во тьме грёз огонёк лампады
в синеоком свете небесного окна,
 над головой скользнув лучом отрады
со знамением холщового полотна.
Обратив на мне мою накидку в разум,
указав тропинку к  распятию Христа,
и я принял этот дар с идущими рядом,
и в пути радость не покидала меня.

Полюшко души прошёл без оглядки,
в каламбуре пёстрых терпких дней,
вдоль церковной плетёной оградки
с теми кто был гордостью моей.
И на всём пространстве боголепия,
где корень кропил святым ручейком,
я пронёс через границу новолетия
свет лампады с приданым лучом.
Лику света я премного благодарен
за накидку на ветру седеющих грёз,
что в достатке в своё время был одАрен
источать и осушать желания слёз.
И каплями наполнить час воспоминанья,
созерцая вспышки огоньков позади
в будних днях чередой воздыханья
с внучкой на руках у дедовой груди.
И вновь я готов через стихотворные створы
пройти и почувствовать младость тревог
поэтической музой, подняв горы
российского пласта, руками гончаров.
Чтоб заселить земли просторы,
уходящей из-под ног горшечной страды,
осознавая, что теряем древности опоры –
блеск и шарм маяков родной стороны.

Да! Было время красного разбоя,
когда затухая уходили старики,
опуская руки у глинного забоя,
пряча глаза в махотки, поляки.
Но! На край пропасти становилась длань
крепкой хватки – молодого настоя
и вершила свой бег, как степная лань:
без устали, вращая круг раздолья.
Тому есть пример и он не один!
В частности, возьму себя я для основы
и выплесну всё, что накопил в кувшин
ностальгией – душой тёртой подковы.
Пусть хром, но ещё на бегу!
и стегаю в память прищуренные веки,
чтоб вновь обнять ту первую звезду,
которая расставила на пути моём вехи.

В конце 60-х прошлого столетия,
в студенческом амплуа, на холке земли,
в небольшом городке исторического значения,
я был очарован сосудом в виде птицы скопы.
В гостях у мастеров гончарной артели,
на лужайке среди пышных трав,
где гуси – злюки, вытянув шеи, шипели,
мне померещился сарай из дощатых приправ.
Зной палил тогда пыльный, местный,
тополиный пух нам мылил глаза,
я торопился походкой гончей, здешней
к тому явлению, куда тянули образа.
Шаги тонули в зелепушной пряди,
приближая вид невзрачного дворца,
мастер Рожко бранил что-то сзади,
не замечая во мне агонию творца.
Шелковый ветерок шалил под стеной,
гложа червоточины в дряхлой балке,
и повизгивал, кувыркаясь озорно,
с лучиком в щёлках, играя в прятки.

Но что он знал  этот глупый сторож,
как и те, кто жил поодаль и вокруг,
что внутри утробы ждёт меня «ворог» -
двуглавый дракон с подобием подруг…
Огрызнулся засов, опрокинув дверь,
и мы оказались в чреве сказочной темницы,
где затрясла меня сквозная щель
изумрудом луча из вспорхнувшей птицы.
Я был оглушен ударом крыла,
а под россыпью бликов потерял дар речи,
в шок поверг мерцанья блеск меня,
содрогая восторгом внутри горящие свечи.
Оказавшись распятым в зеве сарая,
невообразимой цветовой гаммой глазурей,
взлетел я со скопой в наследие края,
продлить полёт её безмятежной бури.
Многие лета сопровождала тень видения,
навеки в сердце вросшее ликом того дня,
где безропотно принял я крещение
в тайнике-темнице задором полного огня.
Где судьба склонилась к созиданию
и легла в страницу мной неведомой любви,
и места в ней не было разочарованию
от наводненья слез глиняной души.

И пошёл, пошёл в мечту черепоногим,
вращая руками пуп земли,
хотя был малость при этом пологим,
но не терял надежды и покорял горшки.
Глиняный, коренастый, сажень в плечах,
широкое горло для хмельной затравки,
горел и дымился я в русских печах
и готов был для любой заправки.
Любовался моей бабушки стряпнёй:
парной кашей и кислыми щами,
говорком над головушкой с суетливой вознёй,
и щенками, что под ногами у неё пищали.
Слушал рассказы о скрученной воле,
о жизни пепельной и смурной
при власти, бросившей их доле
судьбу-кручинушку неверной рукой.
И песни, песни застольные, удалые,
полные сил, задора и огня
в небесную гавань меня уносили
сквозь занавесочку мутного окна.

Глиняный, коренастый сажень в плечах,
подчас понуро стоял на осиновой лавке,
было тошно прятаться в чёрных углах
и быть подвешенным к гвоздю на удавке.
Всякого насмотрелся, всякому был рад,
но горечь жгла от крестьянской «ласки»,
по обычаю еще вешали его на колья в ряд,
а за ненадобностью бросали под кусты, в канавки.
Мытарство времени и меня сглотнуло,
ткнув в горло карточку на водку,
в три погибели, ух, в лопухах согнуло,
где два пальца я приставил к подбородку…
Но обошлось. В низине други подобрали,
согрели, надели на горшок картуз,
ураган они мой и жажду одобряли
и дали надежду поверх житейских луж.
А в душу заложили духовные нити –
славные традиции русских гончаров,
и память вручили из народной свиты
для возрождения из пепла думы очагов.

Время оси нам служит постоянством,
а значит путь  данный
мы обязаны с честью преодолеть
и быть на земле достойным убранством,
и никогда  об этом не жалеть.
Не думал я, сказав обо всём ниже,
что метафоры способен в круг метать,
из горшка в амфору, дальше и выше
за земную точку, в небесную стать.
И грудь свою в ней измерять изначально,
как будто ещё не жил, а поднимал глаза
на то, как бежал, торопясь отчаянно,
поглядывая в тёмный угол на образа.
На то, что было над изголовьем и рядом,-
землю, мать и дорогих мне людей,
являясь юноше майским садом,
закладывая в завязь свет души своей.

В этой главе подошёл я к основанию излома,
побудившего словом руку пожать
сыну – воину на порожке отчего дома
письмом в конверте, чтоб об этом мог он знать.
Что вновь в ностальгии испытал крещение
разлукой, преобразовав свою глиняную суть,
из сосуда на вертел  в поэтическое вращение,
образуя, сломя голову лирический путь.
Вспышка за вспышкой мой крен ослепили
зори слов, бросив на землю, за бруствер в окоп,
ближе к сыну, где пули в строчку били
в учебном бою, по мишеням  хлоп – хлоп…
А во время перекура мы в глаза друг другу
смотрели, отражаясь в слезинках на щеке,
где чудо птица кружила над нами по кругу
с посланием от Всевышнего на крыле.

Без сожаления удар, предназначенный мне,
я принял согласно  данному взлёту,
посвящая сыну в каждом письме
из Осетии дарованную в разлуке им ноту.
В этот час мой бег на высоте
в любовном состоянии на кроне древа,
стоящего в амфорной Скопинской среде,
 возле дощатого на пригорке хлева.
И вот мой взгляд, взъерошенный  пред вами,
с сумой, в зрачках двух светил,
где над вращеньем круга я дышу словами
свитых во лбу извилиной морщин.
События и время обронили в мой склеп
живую нить стихийного ветвления,
подбросив чуть окрепшего вверх,
ожидая из уст  словолунное явление.
Но путь на олимп мне был отрезан
привратником, что застопорил кичливый пыл,
сказав в лоб повелительно, довольно резко:
«Тебе необходим, мой друг, топ дружеских бахил!»
Да! Я желал растоптать великую ношу,
 но во мраке, не имел в достатке опыта, сил,
 чтоб вспахать необъезженной галошею
валун, который вдруг меня поэзией накрыл.
В застенках дней искал я путь прозрения,
тяжесть дум сложив в чашу за окно,
где румянился сумасбродным брожением,
опустив начертанное в Дубровское дупло.
И ждал, когда придёт, (возможно под вечер),
и, найдя любопытное в нём письмо,
вскроет, улыбаясь, где я словом мечен,
отражая песнопеньем лицо.
Пришёл и открыл сколоченный ларчик
и, не таясь, в глаза мне любо так сказал:
«Ты неотразим, мой друже,  мальчик,
знай, ты богат тем, что Бог тебе дал!»

В суматохе дней состоялась их встреча.
Двух среди двух  у небесных светил
под осенним крыльцом при лунном вече
глиняных слуг – поэтических бахил.
Удивительным был звёздный фуршет
на ладье восторженного дыханья,
сливаясь в единый словесный дуэт
на основе духотворного познанья.
На пути обрыва плечей моих мощь
расправил он, связав с разноголосьем воедино,
а хворост сомненья, мой бог Никола, изгнал прочь,
проводив до дверей на братальный поединок.
Возможна ли дуэль – не знаю!
Но думаю, что в ней хранится мой хрупкий заряд,
и я сказал себе:  «Лишь слегка над судьбой постреляю,
а если не убьёт, то подарю ей романтичный наряд.
И землю зацелую с колен беспощадно,
а любовью пера изощрённо мстить,
так, чтоб сердцу было ладно
от того, что сан поэта мне дозволено носить.
И в груди нести творца носилки,
сложив в них рубища согбенных лет,
к струям строк из ветреной косилки,
чтоб разметать их бурный след».
Гончар и поэт, поэт и гончар –
один шаг, одно прикосновение
на пути к рукотворным чудесам
в обличии духовного самовыражения.
И что может быть ещё прекрасней,
как лицезреть истоки Родины своей
и принадлежать строкой прелестной
с позволенья поэтических вождей.
Где журчит вода, и льются струи,
наполняя влагой смысла чаши рук,
проникновенным вторжением в струны,
звучащих в окоёме подобострастных губ.
Возможно и рождён я был для веяния,
распахивая плечи другам и ветрам,
вставшим на пути моего восхождения,
радея за волнующий их шум и гам.

Руки и ноги я расставлю, как Леонардо
и ваять стану память теченьем строк,
и стоя тост я произнесу парадно,
за тех, кто принадлежал им – Есенин, Блок…
А землю пробуравлю буром слова пригожим
и памятник поставлю точкой в строке,
тем, кто пленил нас словом Божьим,
кто зажигал любви огонь на кресте.
Свой долг я выполню! Безусловно!
Если с головой останусь на плечах,
без корысти, без пафоса, где ровно
будет факел мой гореть в свечах.
Душа художника – вязь многогранная.
Облачён он мантией духовных ряс,
где кипит неудовлетворенность рьяная,
когда пишет, ваяя что-то для вас.
Боль, ранимость - это путь извержения
вулкана из  груди творца лавой вины,
что лишает его быть бродягой самомнения,
а это блага шанс – стать облаком синевы.
Возможно, что- то я сказал не то и не так?
И быть может со мною кто-то не согласен,
линчуйте, бейте в самый косяк,
чтоб вам он более был не опасен.
Буду рад я, если други меня поймут,
и скажут: «Что я миру близ и ясен»,
и я напою, когда они рядом пойдут:
«Как дороги вы мне и свет
вашей мудрости прекрасен!»
Глаза художника – отражение души -
планета мудрости Вселенной,
ей быть дано ключом земли,
из недр извлекая злат бесценный.

Нам время служит постоянством,
надо лишь желанный путь преодолеть
и негой строк заполонить его пространство,
чтоб здесь и там об этом не жалеть!
Позволю в нём примерить луг убранства,
чтоб в жемчуге рос я обрёл идеал,
и в нём сияло бы духовное братство
и светил моей отчизны ореол.

Я обнимаю всех животрепещущих,-
 кто руку верности подал в бою,
и время, что вслед лучами плещет,
буду помнить! Я вас не подведу!

                2012 – 2024г.г.