В пропасть, где пропасть

Сора не цепляет око, углубился, тел,
в этом месте я ни дать ни взять землепроходец.
Было время. Осень. Продолжительно летел
камешек в затерянный, заброшенный колодец.

Моросит, и дополняет таинство тиши
слабый гул идущего поодаль тепловоза.
Значит, говорить с собой здесь одному, в глуши.
Больше ничего. У края. Согнутая поза.

Согнутая поза, согнанная блажь с лица.
Речь, и эта тоже (вырывается: агитка),
неизбежно канет, потускнеет, как жильца
лампочкой истёртая диванная накидка.

На входящего в калитку обратит твой взор
не порыв такого, как, положим смело, Пестель
(тему развивающий опущен пьяный вздор),
но лишь скрип во время оно пользованных петель.

Так на старого, хвостом виляющего пса,
вспоминая клип «Нирваны», надевают конус.
Жизнь латынью, что-то из того, что написал,
ангельский авось когда-то обретёт твой голос.

Бог по юности мне сохранил ведро, весло
на дырявой лодке, неизвестному пииту,
посредине Камы, баржа, волны, повезло,
чтобы я услышать смог твою "Аделаиду".

Словно я ещё на лодке. И уже тону.
Равно по воде апостолом хожу я точно.
Сумасшествие определяют по тому
сроку зрения сосредоточенного в точку —

в пропасть, где пропасть. Души доволен Гавриил
этой оголённой стороной моей бакшишем?
Глубина рефлексии — мерило, говорил,
меланхолии, которой мы живём, мы дышим.