Ана Бландиана. фальшивая рана

ФАЛЬШИВАЯ РАНА

«Я сразу понял, как только услышал этот страшный рев, что идет моя смерть», — склоняясь перед неотвратимостью рока, подумал дельфин. В сущности, ничего не мешало ему уплыть от катера, даже не полным ходом. Но чему быть, того не миновать — и он с каким-то упоением принял свою участь. Будь он откровенен с собой до конца, оказалось бы, что ему льстило, щекоча чувства, внезапное признание важности его персоны, первый план, который ему отвели, пусть всего на несколько мгновений.
Сейчас не он рассекал волны, как обычно, когда ему было некогда обратить на них внимание, а они влекли его, и он увидел, как отрадно быть мертвым и отдаться на волю неожиданно ласковой стихии. Когда его выбросило на берег, а вернее, когда море с нежностью опустило его на песок и, удостоверясь, что может спокойно его оставить, легко отхлынуло от крупного длинного тела с металлическим глянцем, он, в приливе минутного страха, рванулся было назад, но не смог даже шевельнуть плавником. Это означало, что ему уже нечего бояться. Так он и остался, первый раз в жизни, без движения, и, хотя  п е р в ы й  р а з  в  ж и з н и  было сильно сказано, он все же не отказался от этого преувеличения, приложимого к той стороне вещей, которой он больше не принадлежал. П е р в ы й  р а з  б е з  д в и ж е н и я  ощущалось таким откровением, таким мощным переживанием, что, как ни парадоксально, вне жизни оно не мыслилось. Потом, кроме неподвижности, ничего не произошло, и это  н и ч е г о  было одним из самых приятных состояний, какие он испытал на своем веку.
— Это что, рыба или чучело? — вдруг услышал он голос совсем рядом.
— Во всяком случае, совершенное геометрическое тело. Предназначено для передвижения в воде с возможно большей скоростью. Этой цели подчинено все: голова — по типу субмарины, корпус — аэродинамический фюзеляж, хвост — руль и одновременно гребной винт. Ничего ни отнять, ни прибавить. Из всех предположений самое маловероятное — что перед нами одушевленное существо, — отозвался второй голос с занудством, раздражившим дельфина.
— А особенно глаз, совершенно ненатуральный, — изрек первый голос, да так серьезно, что дельфин развеселился. Вот бы сейчас подмигнуть им. И даже то, что такое удовольствие было ему уже недоступно, не огорчило его, не омрачило его блаженства.
— И шкура как из пластика, — сказал второй, судя по всему — зануда и педант.
— Почему "как"? — со смехом подхватил первый. — Это и есть пластик — полиэтилен, полиуретан, полихлорвинил! Вон там, с краю, — фабричное клеймо!
Дельфину тоже, конечно, было бы любопытно взглянуть, где там на его шкуре знак ее промышленного происхождения, но ему не пришлось напоминать себе, что двигаться он не может, он постепенно свыкался с ограничениями и преимуществами своего нового положения. — Нет, возьмите этот так называемый глаз, — продолжал, подогреваемый вниманием, издевательский голос. — Смотрите, какой правильный разрез. Кто поверит, что он зрячий? Пытаются подделать жизнь, но настолько грубо, настолько без души, что даже самый наивный ребенок не примет этот глаз за настоящий. Все в спешке, все по линии наименьшего сопротивления, гонят вал, и материалы — самые бросовые. Дешевка.
Упоминание про дешевизну оскорбило дельфина почему-то меньше, чем слово "материалы".
— Привыкли: усилий поменьше, затрат никаких, потребитель — лопух, ему что ни всучи, все возьмет, — разглагольствовал первый. — Бедные дети! Приманят их таким вот "дельфином", пластмассовой глыбой с конвейера. А мы, родители, чего доброго еще и плати!
— Платить никто не заставляет, — строго возразил педантичный голос. — И все же в чем-то вы правы. Для живого существа у него слишком совершенное устройство. Посмотрите, какой хвост — в точности отвечает законам навигации и динамики. И вообще вся форма тела. Природа не бывает такой безупречной.
"А ведь это похвала. Они, сами того не замечая, меня превозносят. Что ж, я польщен", — иронизировал дельфин, уже несколько утомленный ситуацией, уже не ощущая и следа недавно обретенной благодати.
— Какая там к черту безупречность! — возмутился первый. — Безупречность для идиотов. Сварганили форму и отлили по ней с полсотни экземпляров — вон они, разбросаны по всему пляжу в естественных якобы позах. Ваши совершенные создания — такой же пляжный инвентарь, как качели и гимнастические снаряды.
"А я-то думал, что я уникален", — сказал себе дельфин, но его ирония вышла невеселой. По правде говоря, ему уже надоела эта человеческая перепалка, предметом которой он оказался. "А вдруг эта дурацкая трескотня и есть то, что называют смертью?"
— Да нет, пап, это взаправдашний дельфин, смотри, он же ранен.
'Рана как аттестат подлинности, неплохо", — одобрил дельфин. И вспомнил, как сладостно за несколько секунд до смерти полоснула по нему боль, означавшая рану. Это было словно мучительное открытие блистающего мира, о котором он ничего не знал и который угас, не дав себя изведать. Матовая неподвижность, сменившая его, так нежила и наполняла, что не оставалось места для сожалений и ностальгии. Только сейчас, под голоса тех, кто располагал привилегией разглядывать его (лучше попасть на съедение к рыбам, чем к ним на язык), дельфин с тоской вспомнил краткость жгучей, перерождающе-живой боли, как шанс, который он так глупо, так непростительно упустил.
— По-моему, папа, его ударили, — бережно, словно боясь сделать больно, произнес детский голос. — Или он сам ударился, — заключил ребенок совсем грустно.
— Рана называется, фальшивее некуда, наляпали дрянной краски, лишь бы покраснее, чтобы в глаза била, — взвинченно отозвался тот, кто с пеной у рта настаивал на промышленном происхождении дельфина и, значит, был отцом ребенка. И добавил сквозь зубы: — Дошли, даже раны подделывают.
— Да нет же, папа, ничего не подделывают, смотри, сколько крови натекло, он настоящий, настоящий, — чуть не плача от такого неверия в очевидность, твердил ребенок. И вдруг, взорвавшись ликованием, крикнул во весь голос: — Шевельнулся, смотри, папа, смотри, он настоящий, он живой, он шевелится, шевелится!
Дельфин помедлил, ожидая контраргументов отца, и, только убедясь, что их не последовало, тоже признал, что неподвижность кончилась. Море забирало его назад. Он удалялся медленно, неровно, подчиняясь пульсации волн: вперед — назад, но всякий раз чуть дальше от берега. Он знал, что ничего не изменилось, что это не он двигался. Поэтому иначе, как издевку, он не воспринимал голоса, которые доносились до него еще отчетливо.
— Я же говорил, я же говорил, а вы мне не верили! — торжествовал ребенок. — Вон как он машет плавниками, хлоп, хлоп по волнам, видите?
Но это сами волны теребили его плавники, созданные для мерных взмахов. Море качало, уносило дельфина, подчиняло ритму, настолько плавному, что он казался всего лишь другой ипостасью неподвижности. "Пусть так, — подумал он, счастливый, — теперь — разложение". Но тут на него обрушился все такой же гневный голос возмущенного отца:
— Как мы испорчены, уже не в состоянии отличить живое существо от дрянной пластмассовой поделки. Настолько приучены подозревать друг друга, что уже и природу подозреваем. Привыкли, что всё — фальшивки и суррогаты, и теперь, если видим что настоящее, не верим.
"Сколько страсти — и все невпопад", — мельком подумал дельфин с какой-то грустной брезгливостью и тут же забыл о людях. Как если бы смерть была просто случаем поступиться многими чувствами к вящей остроте немногих, он всем телом осязал ласку воды, крепкие, почти чувственные объятия волн, которые никогда не удосуживался заметить, а больше всего — беспредельную глубину колыхания, реверберацию, которая пронизывала недра моря и расходилась вверх и вширь.
Почти нестерпимое совершенство мира, который он при жизни проплывал вдоль и поперек с бессознательным высокомерием, зная, что составляет его часть, явилось ему безмерно ласковым и жестоким теперь, когда он наконец перешел его пределы. А может быть, речь шла вовсе о другом — о постепенном, шаг за шагом, открытии блаженства не быть...
— Ну, кто был прав, он живой, вон как снует по волнам, живой, живой! — настиг его, как бы в насмешку, гаснущий крик ребенка.
— Да, я признаю свою ошибку, — различил он бесконечно далекий занудливый голос, кажется, очень довольный, что оказался не прав. — Какое совершенство...
Дальше дельфин, к счастью, не слышал. Его отнесло слишком далеко от берега — или просто он окончательно умер.