Поморская дева. Повесть автобиографическая

Посвящаю памяти моих боевых товарищей, солдат моего полка (В.В. МВД), прошедших чеченскую геенну огненную…
Requiem aeternam dona eis, Domine...
(Вечный покой даруй им, Господи)


Поморская дева.

Повесть(автобиографическая). 

  Продукты погрузили на «вертушку», и завтра спозаранок мы полетим в Пертоминск к поморам, на десять дней, где будем рыбачить и охотиться. Это перед отправкой в Чечню. Военно-транспортный самолёт уже ждёт. «Вертушка» вернется на базу, а через 10 дней заберёт нас. Там нас должен встретить местный участковый Сергеев и определить на постой. «Вертушка» летела низко над берегом Белого моря, внизу открывалась панорама бескрайних зеленных лесистых островов, рек.Я родом с Кавказа, не преставал удивляться и любовался девственной красотой северной природы. Летчик «вертушки», офицер морской авиабазы, несмотря на сильный северо-западный ветер, умело посадил свою «железную птицу» на футбольном поле с лужами, где местная детвора гоняла мяч. Я облегченно вздохнул: приехали, - снимая наушники. Тут же на шум прибежала поселковая детвора, окружив «вертушку», с любопытством осматривали машину и нас. Меня и двоих офицеров встретил местный участковый - здоровяк, Сергеев Сергей Михайлович, который должен был определить нас в рыбацком поселке на постой.

- Михаил Михайлович, - обратился он ко мне, приглашая садиться в Уазик - «буханку», - вы будете жить у Федота Ивановича, тут недалече, а остальные двое у рыбачки Галины, дом у него просторный, а насчет выезда на охоту в село Лопшеньга, то вездеход ждёт, там можно будет и порыбачить и поохотиться.
– Сергей, я на охоту не поеду, а вот они жаждут крови, - показывая на своих офицеров, улыбнулся я. - Все продукты, спирт, водку, разгрузить в доме, куда ты определяешь меня на постой, чтоб всё было под контролем. Семидесятилетний Федот Иванович Серов, потомственный помор, жил в своем пятистенном доме со своей супругой Авдотьей Ильиничной, был худерьба, жилистый, с пожелтевшими усами от табака, особенно напротив ноздрей. Весь обросший густой темно-седой бородой, встретил нас у калитки, покуривая свою самокрутку в ладошку.
- Ты чё, Серега, стольких едоков-то ко мне притащил, а? у меня что, харчевня, что ли? – открывая калитку, начал было егозить Федот Иванович, махая худыми длинными руками, смотря на супругу.
– Да ты, Федот Иванович, не поспешай  с выводами-то, перестань суетиться, они тебе привезли много продуктов, много всякой всячины, аж, бутылочное пиво, давно не пил, небось, в наше голодное время-то, а? Они, брат, прилетели, чтоб посмотреть на поморскую землю и, конечно, порыбачить, где же твое поморское гостеприимство, а? - начал  было серчать на старика участковый.

– Я же не против, - мотая головой, прошамкал Федот Иванович, - место всем хватит, пущай отдыхают, а сам одним глазом жадно смотрел на продукты, которые заносили в сени офицеры. Майор Ершов во второй половине дня с двумя местными охотниками и Сергеевым на вездеходе уехали в село Лопшеньга, которое находилось на расстоянии 10-12 км. Изба Федота Ивановича состояла из четырех комнат, просторной кухни, где, несмотря на конец июля, топилась русская печь. К избе почти вплотную была пристроена русская баня, разрыв между баней и домом заполнял штабель дров, сверху покрытый рубероидом.

– Ты, офицер и, наверное, среди них старшой, стало быть, Ваше благородие, может, за встречу откупорим «белоголовку», а то самогонка, стало быть, осточертела, мочи нет. А ты, Авдотья, полно тебе охорашиваться-то, как девица на выданье, щас же собирай на стол. Принеси с погреба бадейку с морошкой, да и прихвати сёмужки, груздей, потом поставь медный «самодур», а опосля будем самоварничать, прохлаждаться питьем чая, после сёмужки, это уже в беседке в огороде, - весело произнес Федот Иванович, доставая чугунок свежей вареной картошки и миску с кулебяками.
– Вот кулебяки с кумжей и сёмужкой, наверняка, не пробовал, так?- обнажая желтые зубы, заулыбался хозяин дома.
– Меня угощали, - откусывая край пирога, - ответил я,  - но должен признаться, что такой жирной кулебяки никогда не пробовал, - наливая водку в граненые стаканы до половины.
- А ты не жалей и наливай уж до краёв, закусывай подбрюшинной, самая жирная часть у сёмужки. Вот и подоспел сок морошки, давай, полковник, выпьем, добро пожаловать на поморскую землю, - второпях произнес Федот Иванович и ловко опрокинул полный стакан водки в широко открытый рот, громче крякнув, едва перевел дыхание.
– Ядрёная водка-то, али забытый вкус, а? Вот тут у нас многие чешут языками, мол, власти-то в стране великой нет, ни пенсий, ни зарплат, всенародный мор начинается, небось, шибко начали воровать, а делиться с собственным народом не хотят, ответь, куда же мы катимся, а? – наливая еще водку, с досадой проговорил Федот Иванович. Я, выпив остаток водки в стакане, запил соком морошки.

– Хватит тебе молоть языком-то, Федот, - начала причитать Авдотья Ильинична, поставив ушат с груздями на стол, - а вы, Михаил Михайлович, не слухайте его, хмельной он, и речи у него хмельные.
– Цыц, ты! –  грубым окриком перебил свою бабу дед Федот, - ты не обращай на нее внимания, Михаил, у нас мужская беседа, как говориться, а у бабы волос долог, да ум короток, - закусывая хрустящими груздями, сердито произнес Федот Иванович. Мне совершенно не хотелось пить водку, собственно говоря, у меня была своя цель в этой поездке, отнюдь не охота и даже не рыбалка, а собрать материал для будущего рассказа о поморах и, отказавшись самоварничать, я вышел во двор и, выйдя через калитку, оказался на пыльной улице. Надо было снять камуфляжный костюм, чё я так закамуфлировался-то, людей, что ли, пужать? – подумал я и пошел по улице. День начинал вечереть. Северное солнце склонялось к закату, оставляя на поверхности реки ярко-красный след, как говорил поэт – «луч пурпурного заката», который сливался с горизонтом. Речушка была не широкая, но течение было сильное, с водоворотами. Я сидел на берегу на свежескошенной траве и смотрел на противоположный лесистый берег. Вдруг отчетливо услышал женский окрик, зовущий кого-то. Скоро к берегу подошла молодая белокурая женщина с высветившими на солнце волосами, которую я принял за наяду.

– Вы давно сидите здесь? – спросила она переливчатым голосом, - барашек затерялся, будь он не ладен, всё норовит на чужой ножище наскочить, мочи нет, - устало опускаясь на траву, грустно молвила она.
– Я тут недавно, не встречал вашего барашка, будь он не ладен, - начал я её дразнить, - может быть, уже съели его, али потонул и из него щас Нептуну готовят жаркое.
– Мне не до шуток, уважаемый пришлый, небось, военный и остановились у
жидомора скаредного старикана Федота Ивановича, да? Голодом морить начнет. Вишь, вечереет, а мне еще мережу ставить на малой воде, - вставая, как-то с обидой произнесла женщина.
– А вы не можете показать мне, как эту мережу-то ставить, а? буду признателен, если еще назовете себя, - стал набиваться в помощники я, при этом вспомнил слова Пушкина о Ломоносове: отрок, оставь рыбака! Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы: будешь умы уловлять.
- Меня зовут Анна, и живу я на самом берегу у леса, а вы не того? – оглядывая меня с головы до ног, испуганно спросила она.
– Чего не того? – не понял я, - ненормальный что ли? нормальный, не насильник, - успокоил её я. Дом Анны был с высоким крыльцом и огорожен высоким забором из кольев, - вот, щас заведёт она меня в дом, и мужик даст по башке, и поминай, как звали, - подумал я, нащупывая подмышечную кобуру с «ПМ». Барашек, которого она искала, спокойно пасся у забора.

- Давай, окаянный, домой, ишь, разгулялся,- подгоняя его прутиком, ласково произнесла Анна.
– Я слышала, что тебя зовут Михаил, а одежонка-то твоя на рыбалку не годится, в сарае есть рыбацкая роба, правда рыбой пахнет, но мы же, поморы, все рыбаки и охотники, но ты же, добровольно нанялся в помощники и тебя следует накормить, - издеваясь, проговорила она.
– Я есть не хочу, давайте работать, - сердито ответил я.
– Вот мережа, айда её на плечи и пошли на берег, тут  недалече, там и сядем на ладью, а ты хоть грести-то умеешь?- наваливая мне на плечи мережу, с издевкой спросила она. Тут я вспомнил, как контрабандисты чуть не утопили Печорина, и инициатором-то сие мероприятие была именно женщина, в которой втюрился Печорин и, вероятно, такая же участь ждёт меня. Если признаться, я был хреновым гребцом и не мог справиться ни с лодкой, ни с течением. И она сжалилась и сама взялась за весла. Наконец, мы мережу поставили, я был удивлен, как она одна справляется с оным, весьма непростым делом и вынужден был провести «разведку».

– Анна, ты одна живешь али с мужчиной, который в данное время отсутствует, - неловко спросил я.
– Одна, - коротко неохотно ответила она, - два года, как муж в море при шторме утонул,- и отвернулась. Я бросил якорь на берег, канат прикрепил за кол, который был забит на берегу, положив весла на плечи, молча, поплелся за ней домой.
– Баня еще теплится, Миша, знаю, не по душе рыбий запах, пойдем, я тебя провожу, баня пристроена к хлеву, ты раздевайся, я щас принесу чистое белье, оно поношенное, но после стирки, от мужа осталось, надеюсь, не побрезгуешь? – не дождавшись ответа, ушла в дом. У хлева молодая кобыла-каурка лениво поглощала свежескошенную траву, часто махая хвостом, отгоняя назойливых насекомых, при этом громко фыркая.

– Меня совсем потеряли домочадцы Федота Ивановича, он после крепкого распития, наверняка, спит, а вот, и так беспокойная Авдотья Ильинична, моим долгим отсутствием тревожится. Парилка дышала жаром, в котле вода кипела, добавляя еще больше пара, тут  была геенна огненная, только не хватало хтонических богов, хотя, Хтония-то была рядом, а рядом с полками для лежания стояли кадки с водой и березовые венки, наверное, для того, чтоб «выбить дух». В дверь парилки постучали, и я инстинктивно веником прикрыл свой срам.
– Миша, я принесла чистое белье и шампунь, оставлю всё в предбаннике, только не упарься,- приоткрывая дверь в парилку, тихо произнесла Анна. И как тут не вспомнить слова великого словесника: баня, кабак, да баба, и что дальше-то? Ты не имеешь права обманывать её чувств, играть в любовь, влюбляя её в себя, а потом разрушить её надежды на счастье, проявить коварные печоринские замашки. Ведь, она вдова, пережившая тяжелую невосполнимую утрату, это несправедливо и не по-мужски, размышлял я и вылил на себя полную кадку холодной воды. Надев на себя чистое белое бельё типа кальсон, укутав голову полотенцем, я сидел в предбаннике и ждал её появления.

– Ты уже попарился? с легким паром тебя, пойдем, провожу тебя в избу, а потом сама буду мыться, - тихим переливчатым голосом, бесшумно открывая дверь, тихо произнесла Анна, и я, молча, последовал за ней.
– Располагайся, я щас, можешь включить телевизор, правда, он ламповый и долго включается, - и ушла. Я впрямь не ожидал такого поворота событий и ничего не успел купить, даже не знал, где тут сельский магазин, а то, как ловкий пройдоха-альфонс приютился тут. А деньги у меня были, притом большие, перед командировкой в Чечню, правда, пока боевые столкновения еще не начались, но запах пороха витал над с. Кавказом, увы, этого наши «вожди» просто не понимали или делали вид, что не понимают, мол, чё там, шапками закидаем, и было очевидно, что столкновения не избежать, а это уже война, как покажет время, что у нас шапок-то оказалось маловато. Анна вернулась очень скоро, вытирая белокурые волосы широким махровым полотенцем.

- Всё получилось спонтанно, Анна, что я ничего не успел купить, я имею из продуктов, - начал было оправдываться я.
– А чё зря тратиться-то, клюквенная наливка собственного приготовления имеется, есть водка, самогон, а рыба и вяленое мясо у нас вовсе не выводится, так, что же вам подать, мой сударь, - ответила она и громко засмеялась. Смех её был звонким, заразительным, боже мой, какая душевная чистота, аж дух захватывает, не чета нашим городским прокуренным, пропитым барышням, что-то я начал флиртовать с этой рыбачкой, поморской наядой, но тут ничего зазорного, ведь, у меня жена погибла в ДТП, значит, свободен и волен построить отношения с понравившейся мне женщиной, но клянусь честью офицера, я ни в коем случае не стал бы причинять ей душевное страдание, омрачать её ожидания, вот и обозначилась дилемма, следует искать этот единственный правильный выход.

Анна ушла в другую комнату и, переодевшись в голубое ситцевое платье, которое плотно обтягивало её стройную фигуру, особенно выделяя её маленькие стоячие грудки, начала собирать на большой обеденный стол у окна, а я, как растяпа, до сих пор сидевший в кальсонах, взяв свою камуфляжную форму, ушел в другую комнату, чтоб переодеться. Когда я появился, посмотрев на меня, Анна, громко засмеялась: напрасно, ты в этих балахонах был похож на старовера, испортил-таки свой имидж, а жаль.
- Анна, пошто ты не спрашиваешь, кто я, откуда, есть ли семья, ужели безынтересно?- отпив из рюмки глоток наливки, - робко  спросил я.
– Мужики никогда правду не скажут, все равно соврут, а я ложь терпеть не могу, - пододвигая ближе ко мне блюдце с жареной кумжей, - ну считай, спросила.
– Я вдовец и давно, двое детей, я тоже не терплю ложь – она ржавчина жизни, говорил Байрон, а так обычная биография военнослужащего, служу во внутренних войсках, приехали порыбачить да поохотиться, а я попутно собираю материалы для рассказа о поморах, - на одном дыхании выпалил я.
– Приехал, да уехал, а я, так и останусь одна в оковах одиночества, тут все мужики-то спились, вот и живу одна, чем портить нервы с пьяницей, а работаю я в школе учителем начальных классов, а до этого учеба в Архангельске в педагогическом, учительствовала в школе на улице Урицкого. Один было приударялся за мной, начал флиртовать, но пустой оказался, всё пошло на нет, вот и приехала в родные пенаты и вышла замуж за одноклассника, тоже учителя. Два года прожили вместе, но детей не родили, а потом он утонул, а я осталась одна в двадцать восемь лет.Вот короткая история моей никудышной жизни. Теперича каникулы, и я в отпуске, хозяйство у меня небольшое, пара овец, да лошадь, просто порой тоска берёт, не хватает мужских рук, не говоря уж о мужской ласке, видать, такая у меня долюшка, - печально произнесла она. Да, мне до глубины души было жаль эту очаровательную красаву, голубоглазую поморочку, - меня щас не уволят, если подать рапорт, вишь, что твориться на Кавказе, не ровен час, начнется война, и все мы превратимся в «снедь червей»,как говорил Державин, а то я не прочь бы остаться здесь с ней или забрать её к себе, - невольно промелькнула мысль.

– Теперь в поселке бабы начнут судачить, чесать языками, мол, не выдержала искус вдова и развела шашни с приезжим офицером. Привела домой, хотя я к этим пересудам отношусь с недоверием, они искажают истину, превращая её  в гнусные сплетни, небылицы, тут всем рот не закроешь, - отпивая наливки из рюмки, с досадой произнесла Анна.
– Все пересуды не переслушаешь, Анна, поверь, всё получилось так неожиданно, и не было и нет у меня того похотливого желания, я не желаю этих бабьих сплетен в твой адрес, - произнес я жестко и встал,  решил собираться, чтоб идти, хотя, в темноте не надеялся найти дом Федота Ивановича.
– Не уходи, Миша, спозаранок мережу надо будет снять, а потом я на ладье отвезу тебя на остров, там землянка, а остров красивый, - приговорила Анна, молящими глазами смотря на меня.
- Ладно, так уж и быть, почему бы мне не побывать на твоем острове Левка? – попытался отшутиться я.
- Постой, это тот остров блаженных, где витают дух Ахилла и его возлюбленной, так? – заметила Анна с улыбкой.
– Так, - коротко ответил я, еще стоя в нерешительности – уходить или не уходить. Анна, видя мое замешательство, опустив голову, тихо произнесла: правда же, куда на ночь-то, глядя, щас постелю на диване, а утро вечера мудренее. Я не мог заснуть в такой обстановке, будто реальность подменили грёзы, овладевая моим воображением, начало грезиться, погружая меня в глубокий сон.
 
  Спозаранок, как было решено, мы вдвоем едва втащили мережу в ладью, рыбы было много.

– Рыбы много, и что ты будешь с ней делать? ведь, здесь не принято её продавать, - гребя к берегу, тихо поинтересовался я.
– Я немного оставляю себе, а остальное отдам соседке, тете Фросе для раздачи пожилым людям, - неохотно ответила она. Мы всю крупную рыбу положили в льняной мешок из-под сахарного песка, а мелочь опустили обратно в реку.
– Пусть подрастут до следующей рыбалки, - небрежно бросил я.
– А, что, ты еще намерен вернуться сюда, в богом забытое место? – спросила она удивленно и помогла набросить мешок с рыбой на мою мозолистую спину. Оставив мешок у крыльца, я отнес мережу в сарай и повесил на скобу кольцом и вернулся, Анна высыпала всю рыбу в большую широкую кадку, отобрав несколько крупных рыб, чтоб потом их вялить.
– Я пока пойду, искупнусь, если моя помощь не нужна, мы на твой остров, когда поплывем? – снимая куртку, спросил я.
– Иди, купайся, на острове в землянке все есть, так что ничего не повезем, - не поднимая голову, ответила она. Мы долго плыли, северное солнце прогревало, только северный ветер нёс прохладу. Мы оставили позади чудные лесистые острова, и наконец, Анна начала причаливать ладью к омытому ровному берегу. Коротко сказав: Миша, приехали, прикрепи, пожалуйста, канат за дерево, брось якорёк на берег, только, как можно подальше, и возьми рюкзак, пошли, тут недалече. Я послушно последовал за ней, и наконец-то, мы дошли до той землянки в «три наката». Сверху были брошены ветки сосны, уже пожелтевшие, на крыше в средине возвышалась, тонкая труба для дымоотвода, дверь была из кольев, которые были аккуратно подогнаны, и была закрыта на маленький наружный засов.

- Вот и приехали на остров Левка, - вздохнув устало, произнесла Анна, - щас зажжем свечи, истопим печурку, будем почивать и кофей откушать. Печурка была сооружена из глины, только верхняя часть была металлическая, землянка имела, даже, форточку.
– Ее построил мой муж незадолго до гибели, - зажигая две толстые свечи, с грустью произнесла Анна.
– Мы почти сутки о нем и говорим, наверное, мое появление подстегнуло твои вспоминания, напоминая боль утраты, но ты должна понять, что всё меняется и всё течёт, это наша доля, наш крест, и мы должны его нести до конца, - тихо произнес я и вышел, чтоб принести дрова. Когда я вернулся в землянку с охапкой сушняка, Анна, положив голову на руки, тихо плакала, и я не знал, как утешить её. Подойдя к ней, я одной рукой стал гладить её белокурые волосы, которые пахли солнцем и морем. Вдруг, она, повернувшись ко мне, сильными руками обхватила меня за шею и прижалась к моему лицу мокрой от слёз щекой, продолжая плакать навзрыд.  Ностальгия, а может, еще больше – вернулась боль по утраченному, которая не утихла еще, - подумал я.
– Поцелуй меня, пожалуйста, - сквозь слезы взмолилась она, и я, недолго думая, обхватил её обветренные солёные губы своими губами, и мы замерли в долгом поцелуе. Разум — подлец. Оправдает что угодно! - говорил Достоевский.            
И, как всегда, противоречил желанию сердца, которое за чувства отвечает, и я попытался остановить её: опомнись, Анна, я не желаю причинять тебе страдания, но она, как завороженная, не собиралась отпускать меня из своего объятия, еще сильнее прижимаясь ко мне...
– Ты, Анна, можешь забеременеть, - с тревогой напомнил я ей.
– Ну что, буду рожать, - спокойно ответила она, - сгинул же мужик, даже, ребёнка за два года не смог сделать, лишь бы он родился, пусть его будут дразнить байстрюком, но я буду его любить и лелеять, как плод моей любви к тебе. Тут я вспомнил некрасовские слова: «где я? где? цепенеет мой ум!», вот это да, не успел приехать, и тут же натворил делов, влюбил бедную рыбачку в себя, точно, как у великого трагика, мир рушится, распадается связь времен, тронуться можно. Гамлетизм. О, как тут уместен гамлетовский упрек на свой нус (-мысль, разум, ум) – «очнись мой мозг!». Я долго не мог выйти из этого бредового состояния. После долгих, многочасовых, сладострастных минут, я, как результат нервного перенапряжения, ощутил голод, но прежде решил истопить печурку сушняком. – Боже мой, какая романтика, на необитаемом острове, в землянке в «три наката», при тусклом освещении свечи услаждать белокурую поморочку, чем не чудесное открытие, а? даже Катулл позавидовал бы, и этому сюжету посвятил бы очередную любовную элегию, а Гораций, как дикий скиф, утопил бы свой разум в вине. Землянка начала греться, но Анна, понимая мое состояние, на небольшой самодельный стол у землянки начала выкладывать еду из рюкзака, война войной, а обед обедом, правильное решение, и я, налив себе целый стакан водки, залпом выпил и подумал, как бы концы не отдать, ведь, я редко водку пью, столько тем более нет. Но, слава богу, пронесло, не помер же. Я боялся смотреть в её сторону, чОрт его знает, может, делал всё не так, а? ведь, этим давно не занимался, а может, навык, это есть умение, выработанное  привычками, в данном случае не подводит, а? я отнюдь не сердцеед, и у меня нет богатого опыта, хотя мне всегда ЭТОГО хочется, и я ни на йоту не сомневаюсь в своей мужской силе, просто уверен.
– Что-то погода портится, - смотря на небо, проговорила Анна, - надо бы короткую сеть бросить в речку, чтоб на вечер сварганить ушицу, и ты отведаешь досыта нашу главную поморскую трапезу.
– Да чё это он, Тучегонитель-то осерчал на нас и велел Нефеле собрать над нами черные тучи, а может, он позавидовал нам за то сладострастие, которое мы сотворили, а? скоро начнется рык небесных воротил, повезло нам, у нас есть убежище, –  произнес я, привязывая конец веревки от сетки к кусту. Она не ответила, только мотала головой. Я ел с аппетитом, еще бы, свежий воздух, землянка и романтическое уединение при свечах, вроде даже помолодел, снова вернулась пневма, наполняя весь мой организм. Чем не романтика – идеализация действительности, а? Утром дождь престал идти, и мы вытащили сеть, которая была полна рыбой, и я занялся чисткой, а Анна подвесила котелок над костром.
– Мы пообедаем и поедем, если тебе тут осточертело, - неожиданно произнесла она.
- Неправильный вывод, - коротко ответил я. Она все-таки настояла, мы неохотно покидали землянку, остров и медленно плыли в сторону поселка.
– Миша, тебе нужно идти к Федоту Ивановичу, небось, очень переживают  из-за твоего отсутствия, - садясь на крыльцо, с трудом выдавила Анна. Уже не было того огонька в её глазах, глубокая печаль, даже я бы сказал, страх. Тут я вспомнил слова Сенеки: Покажи мне, кто не раб. Один в рабстве у похоти, другой — у скупости, третий — у честолюбия и все — у страха.             
- И это всё, после того, что было? ты меня просто выгоняешь и так грубо, где же то переливчатое щебетание о любви, али это было искусное притворство, а? – не выдержал я. Она не ответила.

- Я за курткой, - сказал я и вошел в дом. На подоконнике лежала книга Н.Жернакова «Краснотал», и я, вытащив из кармана куртки пачку стотысячными купюрами, то есть миллион рублей, когда еще не убрали три нуля, и мы, все в один миг стали миллионерами, вложил в средину книги и, не попрощавшись, направился в сторону дома Федота Ивановича. Срок нашего пребывания в поселке подходил к концу. Через день из Лопшеньги должны были вернуться мои сослуживцы, а еще через день должна прилететь «вертушка». Уезжая, я, отозвав в сторону нашего гида, участкового Сергея Михайловича, попросил, чтоб он часть продуктов отнес Анне, не объясняя причину. По приезду к месту дислокации полка, нас в полной экипировке, с оружием, ждал военно-транспортный самолёт, по пьяной воле сраного «вождя», началось вторжение в Чечню, что означало начало национальной катастрофы и трагедии. Я уцелел, и с тремя огнестрельными ранениями вернулся к месту службы, только, в штаб областного УВД… Я вернулся, но моя поморская муза, как сказали в посёлке, покинула свою обитель и уехала с пришлым молодым человеком, покинув навсегда лабиринт тьмы одиночества, что справедливо. Да, любовь зубная боль в сердце, как утверждал Гейне и с этой болью мне пришлось жить в некоторое время. Что ему Гекуба и что он Гекубе, чтоб о ней рыдать, говорил Гамлет. Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины, утверждал уважаемый Ницше...


Requiem aeternam dona eis, Domine...
(Вечный покой даруй им, Господи).

снова слышится звон, набат,
тревожный зов колоколов,
в память погибших солдат
доносится плач ангелов,
тем, не жалевшим своих голов
на вечный алтарь «свободы»,
бившимся во имя «правды»,
отказавшимся от всякой награды.
в честь тех безусых юнцов,
сгоревших в геенне огненной
по прихоти вождей-подлецов,
ценой своей жизни собственной.
и ливень вовсе не переставал,
как вихрь, жестоко лютовал,
это были слёзы облаков,
восставший дух наших предков,
оплакивающих горе потомков,
презирающих кровавую мистерию,
мистов в балахонах и их истерию,
у подножия жертвенников.
это были слёзы наших матерей,
потерявших в бойне своих сыновей
и сохранивших в сердце лик детей,
которых сломала боль утраты,
чьи имена для нас всегда святы.
низкий поклон вам, в бою павшим,
а ты, Господи, покой вечный дай им.
кланяемся тем героям-парням,
сгорбатившимся от горя их матерям…

Другой вариант.

Март 2024г.  м.м.Б