Очерки одного поэта за 60

 Не окончено
 

Я знала одного поэта. Он писал стихи о женщине. Это всегда была одна женщина. Но она была разной.

Этот поэт одевал её во всякие вкусности, льстил, примерял на неё разные одежды из своих коллекций. Он создавал для неё царство её величества, в котором появлялись свои пажи, рыцари, дьяволы, императоры. А она сидела на другом конце стола, с телефоном в руке, и с интересом разглядывала себя в зазеркалье, притворяясь пушкинской кошечкой-графиней из какого нибудь загородного поместья. Ясная Поляна из толстовских романов, скошенные пшеничные поля королей, и древнегреческие жрицы лениво возлежащие в древних пантеонах богов, были её бутафориями игры в театре для одной одной актрисы.

Всё это переливалось в телефоне яркими красками небесной красоты, и петербуржские, пасмурные дни для робкого манекена обретали душистый запах высохшей кожуры от
мандарин, вкус сладкого брусничного варенья, и тёрпкость сандаловых парфюм. Жизнь парила, испарялась тонкими изречениями, и казалась такой божественной и величественной,
как кавказские горы и их непокорённые горные хребты.

Она подбирала особенные слова и фразы, компоновала их текстуру, примеряла душераздирающие серьги, бусы, продумывала цветовые гаммы своих нарядов.

Искала яркие бутафории и реквизиты на улицах современных событий, принимала в подарок дорогое бельё и чулки, создавала фотоотчёты сессий, уроки наказаний и, тексты жестоких
поощрений. Удивительным было то, что сам Льюис Кэррол мялся с ноги на ногу в её присутствии, ведь она конкурировала с самой Королевой на шахматной доске, вне всяких кроличьих правил.

Пажи проворно ютились у её ног как прокажённые, рыцари толпились у ворот её воздушных замков в надежде что она кого-то выберет, а короли присылали подарки и приглашения на
балы в её честь, и лишь бедные
пастухи раззивали рты заглядываясь на её великолепные наряды из слов, так искусно при посаженные в складочки на её бедрах. Она двигала ими плавно, изысканно рассыпаясь в уменьшительно ласкательных
комплиментах, без стеснения смотрела на мужчин и чувствовала совершенную
власть.

О мой бедный поэт...
Он яростно сжимал кулачки, и рвал душу на части. Изощрённая лиса щекотала его жилы бродским, иосифовским пёрышком, и он желал его превзойти. Выпивал рюмку армянского коньяка, и принимался писать. Он создавал наряды каждый божий день, потому что каждую дьявольскую ночь его мучила бессонница, и чтобы хоть как-то уснуть, он должен был писать.

Три платья в день, были его
святейшей обязанностью. Никто и
не догадывался о страшной тайне. У поэта был договор с самым главным. Пятнадцатый сквозил во всём: шил, кроил, резал...

К утру было всё готово...

И образ манекена искусно обретал детали своего влияния на имперское внимание, цветы, подарки, путешествия. Служил
шаблону высшим вибрационным
фоном и загадкой.

Определял тенденции к развитию окружающего пространства, образованию новых контактов и связей. Даже театральное
ложе наполнялось согласно
купленным билетам зрителя. Манекен выгодно блистал на поверхности ровной глади театральных соцсетей, и двуногие самцы с яичками и возбуждёнными фаллосами пели и плясали в перерывах между актами, участвовали в дивертисментах, рассыпались в нижайших реверансах и подношениях.

Звучала изысканная музыка Вивальди, фаготы оркестра
создавали реплики из дорогих
нотных ключей, фужеры восклицали хрустальные тосты, наполнялись шампанским, и мир приобретал неповторимое величие и красоту тем более, чем был невыносимо болестным бедному поэту в потёртом пиджачке, поверх красной футболки.

Поэт напоминал бедного Мастера из булгаковских миниатюр. Воланд стоял в стороне и нервно курил...

Но самым загадочным казалось то, что все одежды были словно от кутюрье. Платья отнюдь не являлись слепками той женщины, но каждый раз они идеально садились на её фигуру. Любой читатель принимал коллекцию с восхищением, и втайне от всех, мечтал о платье от кутюрье, которое призвано было доминировать в быту во всех превосходящих красках.

Женщина была совершенно
ненасытна. Ей нравилось примерять на себя много платьев, от разных кутюрье...

И нельзя сказать что она была столь богата, но её  предоплата с годами стоила больших, и жестоких садистских унижений. Главным
ресурсом её чудовищных игр была любовь, а точнее сказать её абсурдное отсутствие. Казалось, корона настолько велика для её маленькой головки, что удерживать её с прямой спиной было бы не просто. Привычный муж, взрослые дети, прожитая жизнь в постели с чужим человеком, не смогли не оставить существенного следа в её перегруженном мозгу. Игрища
высокого полета догнали её только теперь, ближе к пятидесяти, когда она поняла несгибаемую руку всевышнего: слабые спины его животных
отпрысков, нуждались в её плети, и точка.

Каждый восходящий день, ей нужна была доза, и она была...

Платья, стройным рядом висели на плечиках в её тёмной уборной. Ценники, казались непристойно дерзкими. Этикетки были составлены по её личной протекции, и имели вид
жестоких и непрямых указателей на те
или иные предметы, подсознательного
механизма в её маленькой головке, с
аккуратным пробором посередине,
выкрашенных и лоснящихся от
процедур волос. И хотя сама она не
могла сшить столь конкретные
образцы, ибо не умела мастерить
иглой, но она очень тонко задавала
ритм всей работе, которую поэт
стремился исполнить точно в сроки.

Сроки! Это было ещё одним условием
сущности в её смертельных жилах.
Казалось, её маленькие и опрятные
ноздри раздувало от величия и гнева,
при одном неисполнении работы в
срок. Но с каждым разом, ценники
росли и удваивались соизмеримо её
жестокому аппетиту. Она чувствовала
себя дьяволицей...

Каждое утро, фрейлина приносила в её
дом три свежих наряда, и исправно
прибиралась в темной уборной её
изумительного искусства. Поэзия
щедро лилась в каждой складочке
кружевных, батистовых, и шёлковых
нарядов, сладчайшим фрешом
согревала пустоту её израненной души,
как только манекен примерял на себя
всё новые и новые платья.


Адреналин был просто необходим.
Пустота блокировала боль пережитого
бесчувствия и уязвимого
самолюбования. Нужны были
изысканные краски,
предвосхищающие эмоции, и
невероятно целительные слова
поэзии...

Для неё, это делал поэт. Я читала его
платья. Они действительно были
волшебными. Каждая женщина могла
примерить наряды. Его стихи, были на
самом деле простыми, порой резкими,
грубыми, иногда не в такт. Но всегда
между строк сквозила
непревзойдённая дерзость, вызов, и
тайные, змеиные укусы. Они трахали
мой мозг, исподволь, подогревая
ложбинку в солнечном сплетении, и
она начинала гореть синим пламенем
и болестно тригерить тем сильней, чем
дольше продолжалось это язвительное
служение изощрённому князю и
стратегу подземного царства Астарот.
Мой мозг желал подавить коллекцию
нарядов...

В каждом платье, я размещалась
совершенно...

Я чувствовала в нарядах
себя абсолютной и победоносной
Викториадой. И в то же время, я
искренне желала присвоить себе
изысканные наряды. Чаще они были
сырыми, и не выглаженными. Висели в
его мастерской кое как, слишком
дерзко. Я читала их со слезами на
глазах, собирала слово к слову, фразу
за фразой нанизывала на иглу, и
выравнивала в чуткие стежки
словоблудия буквально. В каждом
стежёчке я чувствовала своё
несовершенство, и это было так
больно осознавать. Я не чувствовала
себя дорогим платьем. Я не
чувствовала себя даже манекеном. Я
была частью от поэта, и ревниво
ударялась о стену высокомерия её
величества, королевы.

Мои драгоценные родители всегда
отвергали мои мысли, как что-то очень
глупое и ненужное. Уже теперь, сейчас,
мои страхи стояли вдоль красной
стены стройными солдатиками, они
были расстреляны жестокосердием и
насилием близких мне людей. Мог ли
знать кто-то о том, как я люблю носить
красивые платья? Я мечтала в детстве,
быть известным модельером. Я
кроила и перешивала дорогие мамины
платья...