Громобой

Елена, в этом белом далеке,
где над тайгою нет ни дня, ни ночи,
какая-то девчонка на песке,
китом горбато мчавшим по реке,
кривляется,
                танцует
                и хохочет –
как будто рассказать мне чудо хочет.

Наверно, грусть немереной версты
или дурманом полные цветы
тому необъяснимая причина,
но только мне примстилось:
 это – ты...
Ведь всякая возможна чертовщина,
когда гроза колдует с высоты.

Спеша, я подбежал к реке огня
и остро глянул между облаками.
Но нет, не ты:
                глаза – как зеленя...
Но ведь ликует, глядя на меня!
И вяжет,
              промежая стебельками,
венок из молний голыми руками!

Вот выплеснулась вихрем на откос –
да как присвистнет в колокольной пляске!
Взорвало ветром пряди белых кос,
вплело в льняные космы синих гроз –
и гром явился витязем из сказки.

Он рокотал – как молодой Илья,
в косоворотке васильковой тучи,
кистями молний солнечно пыля
во все поля, разводья, тополя,
во все концы любви своей летучей.

Клянусь, Елена, я почти сумел
душой проникнуть в суть его вокала.
Не то, чтоб был непобедимо смел,
а будто бы догадка замигала,
но тускло,
              словно лампа в треть накала...

И вдруг погасла.
                И горячий шквал
внезапно вздыбил все земные воды –
все ливни,
         реки,
                влажный пот природы –
и отмель снес волною наповал.

Как обухом хватило по корме.
Качалась туча меж валов кадилом.
И в чертоломной бурой кутерьме
девчонку так вертело и крутило,
что будто колесом она ходила.

И – молния! То гром – темно клубя
огромный дождь,
на миг разверзнул веки.
И снова будто высветил тебя.
Нет разума, наверно, в человеке:
с чего иначе лез бы в эти реки?!

Ты видела когда-нибудь в бинокль,
как на закате бешеное солнце
лучей и туч малиновые кольца
закручивает в пенистый венок
и словно бы грохочет в колокольца?

Вот так и эта дикая река,
осатанев от рыжей круговерти,
меня клубила злобно на руках
и то швыряла с пеной в облака,
то вновь роняла в пасть песчаной смерти.

Я вынырнул – как бы налит свинцом.
Встал – над косой качаясь.
                И руками
раздвинул струи ливня над песками.
И вдруг – возникло юное лицо.

Елена, где ты? Память моя, где?
Я выпил жизнь из громобойной чаши.
Ведь то лицо в косых руках дождей
сияло –
               как твое в начальный день,
но все же было все еще не нашим.

В глазах переливались васильки.
Ветра соколий бег над ней ломали.
Вода и пламень –
                словно две руки –
ее над бурной твердью воздымали
и молниями в губы целовали.

Я что-то понял, но шагнул еще:
спасать ее – рубясь в упор с волною.
Упрямство обтянуло скосы щек.
Но небо раскололось над Двиною –
и столб огня восстал передо мною.

Вскипел, расплавясь, в двух шагах песок.
Земля скользнула из-под ног.
                Стеною
рванулась вверх, ударила в висок.
И гром расхохотался надо мною.

Орал: «Она во мне! Войди в меня!
Ты, дар вселенной сунувший под вертел,
но так и не познавший суть огня, –
войди в меня,
добудь душе бессмертье!

Не трусь! Есть слово –
                в безднах, в лопухах,
в твоих, тобой не знаемых стихах –
единое во всех вселенских реках.
Не знаешь?
                Попроси у петуха,
чтоб он порылся меж миров в веках
и в звёздный час тебе накукарекал.

Не можешь? Так оставь любви тайгу,
оставь надежду – верь в ракетный гул,
        в металл и ржу,
                в телесный рай и тленье...»

Но я привстал – и прах стряхнул с коленей,
и, сам себя страшась, сказал:
                «Могу!».

И грянул хохот – опаляя дух.
Ударило – аж твердь вскипела пеной.
И столб огня –
                крутясь, как ось вселенной, –
каленым гулом душу мне продул:
«Ну, так входи! Она во мне. Я жду».

Елена! Что ли я не парень-гвоздь?!
А и спасенья нету в опасенье.
Ведите же меня в огонь, насквозь
и трын-вода, и русское «авось»,
и мой талан – безумное везенье!

Песок в лицо ключом кипучим бил.
Но я пространств объемную суровость,
но я времен плодоносящий пыл
душой собрал в единственное слово,
сказал: «Люблю!» –
                и в столб огня вступил.

И громовая пала тишина –
янтарная, как солнечная льдинка,
как молнией рождённая жена,
           вся радужная,
                словно ястребинка.

Взяла меня за белые персты.
И карий свет девичьей чистоты
омыл меня – бессмертен и отчаян.
И с той поры, мой друг, где я, где ты –
Елена! – больше я не различаю.

И с той поры –
                до дна познав себя,
промежду дней и всех ночей промежду,
как громобой, во всю судьбу трубя –
лечу сквозь годы, веру и надежду.

И ты –
                по ветвям молний босиком,
в расхлюстанной, разветренной юбчонке,
то небом, то водою, то песком –
летишь со мной отважною девчонкой.

Не знаю – наяву или во сне,
под солнцем ли, при ясной ли луне, –
но празднуем земную нашу вечность.
И жизнь гудит столбом огня во мне,
и ярым светом входит в бесконечность.

Елена! Верно, счастье в том и есть,
чтобы душою весело посметь
промчаться по громовым амплитудам –
сшивая молниями жизнь и смерть, –
и радоваться огненным причудам,
и верить бесконечно в это чудо!


--
(сборник «Звездная вечеря», 1989)