Исповедь поэта 1970-х

 


ИСПОВЕДЬ

поэта 1970-х


 


поэма

 

1978-1979

 
___________________________

 
ЛЕВ ГУНИН

 
 

   ПОЭМЫ
  избранное


Памяти моего дорогого брата Виталия (1964-1990)

 
_____________________________

 

ИЗ ЦИКЛА СБОРНИКОВ СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ, пересмотрен - 2019.

 

В это собрание вошли избранные стихотворения разных лет. Если место не указано, то (это касается стихов 1970-1991), скорее всего, стихотворение было написано в Бобруйске (Беларусь). Разножанровость, характерная для автора, и очень разные (по тематике, по образности, по типу) стихи в одном цикле или сборнике: это - широкий охват явлений, "вариантность личности", артистическая "смена" персонажей "первого лица".

___________________________

 

© Лев Гунин: автор стихов; дизайн обложки; вёрстка; и др. .

© Юрий О. Вступительное слово.

© Заключительная статья: объединённый текст заметки, написанной группой участников одного из форумов lib.ru (2007 - 2013), и дополнения 2003 (Дмитрий С.).

___________________________

 
Это - первая из поэм самобытного автора, творчество которого не только обширно, но и содержит немало новаторских находок. Перефразируя знаменитое крылатое выражение, заметим, что заурядный литератор "заимствует" (подражая), тогда как незаурядный автор "присваивает" безвозмездно. В этой - самой ранней - поэме чувствуется влияние русской поэзии рубежа веков (Маяковский, Блок, Есенин, Хлебников), польской (Леопольд Стафф), немецко-идишистский (М. Кульбак), и немецкой (Готфрид Бенн, Вильгельм Рюнге). Она интересна не как подражательский опыт, а как самостоятельное, самоценное произведение, предлагающее новый и свежий взгляд на вещи, впечатляющее ярким восприятием эпохальной действительности. Этот язык активного, приподнятого стиля; эта кипучая непоседливость; это неповторимое воодушевление послереволюционных лет - проецируются (при посредстве стилистической аллюзии) на современную автору эпоху, с целью обнажить зияющую рану наступившего в 1930-х деспотического антиреволюционного террора, зловещей тенью сжевавшего все эйфорические надежды. Тот раскол так и не затянулся за послевоенные годы, превратившись в глубокую пропасть, в которую (несмотря на все послабления и реформы) проваливалась страна. Автор не говорит об этом прямо, пользуясь иносказательными художественными приёмами (возможно, и не осознавая до конца своего замысла). Широкая картина омерзительного обывательского болота, контраст (поглощённого этой мерзостью) творческого подъёма 1920-х - с хищной мещанской средой: символизирует неисправимую разрушительность приведённой к власти в сталинскую эпоху элиты, которая и является этой глубочайшей пропастью - причиной наметившегося уже в 1970-х очередного развала Империи, и - потенциально - грядущих пертурбаций и катастроф.  - Юрий О. 1997. Москва. 

 

 

_____________________

 

 

Лев ГУНИН

ИСПОВЕДЬ ПОЭТА 1970-х

(бобруйская трагикомедия для двух голосов)


Я упрек свой не буду, в пространство вперяя,
посылать в эту даль, хоть бы он и до цели дошел.
Мне не э т и м дан смысл. Да и можно разве
возвратить то, что ветер унес и что разверст нашел?

Сердце бьется. И соль, что прошла сквозь эпохи,
ощущеньем земли каждый миг наполняет собой.
То - всемерная суть. Расставлены вехи.
И каждый миг несет эту  с у т ь  в отмеряемом нами
кольце.

Боль! какая! боль злостная! боль, что тревожит.
Но меня ей не взять. Прочь, звериный обман!
Волчьих глаз - не боюсь. И, суставы свои распрямляя,
шлю приказ сам себе. Так. Только так можно терпеть.

Эй, безгрудые бабы!
Потакающие им бессердечные сателлиты!
Повиляйте своими хвостатыми задами.
Я хочу видеть ваш дьявольский танец
в искромсанной кромешной тьме ваших рук.
Вы закинете головы за шеи.
Вы станцуете как сороконожки.
Как хорошо смотреть на ваши висящие головы,
болтающиеся на виселицах ваших чувств.

Нет, правда, я так хочу теплоты.
Чтоб покой мне оставили.
Так и признание - мне.
Ах, ведь человек может чувствовать,
к а к он один,
даже в окружении многих,
даже в окружении собственных чад
и жены.
Да... И в этом тоже заложена суть.

Но оставим пока. Перейдем ко второй суете.
То, что было первичней, первичным останется в нем.
Ведь и стиль обсуждения может быть прост.
То, что сказано выше, не совсем это так.
Это исповедь конца шестидесятых.
В семидесятых годах она не пройдет.

Остановим печатную машинку.
Вытащим вставленный лист.
Вложим его вверх ногами
и начнем все сначала:
"Озарило солнце сопок склоны..."

Нет, не так.

Но все же лучше в ямбический стих,
чем скакать с одного угла до другого,
подчеркивая шероховатость ритма.

Осязаньем рука ощущает фактуру его,
эти впадинки выступы бугорки и щербинки,
кладку кирпичную мыслечувств.

Но вернемся туда. Заглянем в тот угол.
Заглянем под полу плаща.
Я оттуда вытащу все игрушки.
И начнем в чехарду. Я - туда. Ты - сюда.
Может быть, мы заметим обман.
(А в игрушечном городе...
там кипит и течет...
как всегда...)
Потаскушки.
Рак на брюшке.
Ножки в байковых
сапожках.
Оторочены дубленки.
Paris! Класс!
Вперед, девчонки1

Как лед тонкий,
амбиций гонки.
Они ломки:
головоломки
у льда кромки.
На спине, в котомке,
ветер
робкий
в топке,
где обломки
света и пленки.
Пеленки-распашонки
не для нас, девчонки.
Мы тонки,
мы обаятельны,
мы пижонки.

У нас на висках
духи,
под
подмышками -
eau de Cologne,
ниже пояса шпонки,
мы влюбленки.

Под наши ноги
ложатся дороги.
Мы полубоги.


Мразь! И сволота!

И как...
И как только время подскажет...
А я наберусь терпения и буду ждать.
Я открою санитарный салон.
Приготовлю огонь. И угольки.
И щипцы, конечно.
Ну, кто первый? Заходи!




Однозначности этой волна.
Та шершавая боль.
Повтореньем о ней не пронять.
Лоб горячий. И губы опять запеклись.
Вот кафе. Эта вывеска. Там, на Советской, к углу.
Как глаза твои, Совесть-Судьба, мне открыть,
что сродни этим светлым, обманчиво светлым глазам:
чтобы в них заглянуть и,
в глаза погружась до конца,
защитить высоту, чтоб падением эру открыть.

Нет уж, врешь! И тебе меня тем не пронять!
Не смести. И дорогу мою не соврать!
Вы хотите в оконном проеме одно.
А получите сердце с вырванной аортой в груди!

Так?! Хотите, чтоб все было так, мол, и так?!
Нам то. Тебе - то-то.
Угу! Как бы не так!
Кукиш под нос!
Что, если я не хочу "то-то", а хочу "то"?!
Смеетесь, да? Хихикаете?
Долго будете отхаркиваться слезами!

Ах, вы любите грязь?
С наслаждением драки смотреть,
поддавать за углом
и ловить наслажденья, как пух?

В грязь вас!
Носом вас в грязь!
Так вот! Вот так!
Вы хотите la douceur mon amour, господа?
- Соня, а ты потеешь под мышками?
Вот вам!


Нет, свинцовую суть не разбить препирательским
"мразь".
Мы привыкли во всем лошадиную дозу терпеть.
Ко всему. И мы стерпим и терпим в себе
сотни ран и страданий и
эту боль, что сотне тысяч равна иных.

xxx

Бобруйск ожидающе мрачен и тих.
Он двоится, троится, шестерится он.
Он струится под фундаменты зданий, стволов.
И, один, он же множествен, с разным лицом.

Мне бы так хорошо по-бобруйскому петь и читать,
отдыхать в синеве и задумчиво в окна смотреть!
Но эпоха ушла, и эпохи уже не вернуть.
В нашу жизнь неспокойную можно с привычкой войти,
оглянуться
на обломки,
испещренные буквами РТА,
в рамке окна летним полднем под сенью каштанов
и лип.
И лишь нить не продлить. Нить невидимой связи ночной.
В суете не открыть капли вечности в чаше открытого дна
неба звездного, неба, что над головой...

Там вдруг слышится вздох. А там смех.
Парк наполнен людьми. Вот один с сигаретой во рту.
Вот сразу трое.
Ох, и девочки, чтоб вас!.. "Ты снова, Антон!"
Как хорошо кататься на голубом коньке, взирая
на остаточность публики.
Как пряно наполнен воздух
испарением мокрой земли
после теплого
сумеречного дождя,
запахами косметики в аллеях,
пыльцой растений,
парфюмерией мокрых листьев.
Как завораживающе свободно
тело, когда смотришь на головы
внизу
с высоты полета на цепи,
уходящей во мрак.

Но только без глаз, что сквозь серость смотрят в меня,
без потери домов, без которых я не смогу...
Ах, как хочется прокатиться на зеленом велосипеде
(может быть, до самых окраин
может быть, чтоб не возвратиться назад?).


Итак, снова ночь.
Устало тикают часы. Устало...
А у стены кровавится паркет.
Горячий вздох поправит одеяло,
а ветер времени чуть сдвинет стрелки.
Нет,
сегодня не помочь
тому, что плавится устало в свет.
Переплавляет вещество портала
в бесформенно-пятнистый бред
ночь,
которой мало.
Все мало -
огней,
теней,
всего.
Ночь.

Окурок выброшен.
Который час, скажи?
А ...там напрасно. Шепот. Звон бокала.
И снова ночь, и музыка устала,
и снова дымно реют виражи.
И снова…
мало...


А это время снова к нам спешит.
Ура ему! И снова обещало
оно того, который рассмешит
и сдвинет брови, и носком шуршит,
как смех, который тлеет вполнакала,
и я сижу, как вздох, который "нет".
И длинно высунувшись из окна...
А там, в дыму улица.
И томно гуляют пары.
Кого еще окликнуть, а кого нет?
И я разомну в пальцах комочек хлеба
и брошу его в сторону первого фонаря.

Ах, какая луна!

А я захлопываю окно и сажусь писать под свет
лампы цветочного абажура.
И снова стучат и стучат часы.

А там, за ширмой клеенчатого перелива!..
Но я терпеливо сяду - и буду писать:

"Ванька Маньку бил скакалкой,
Ванька Маньку тер мочалкой.
Ванька Маньке марафет -
И вдвоем на белый свет".
Эка жуть! Но ничего,
это жизнь - наш status quo.
Пошлости чемпионат
расправляет свой плакат
с надписью над головой
"бей чужих! боится свой".

- Саш, а, Саш, чьо т мня кусаишь?!
Все мне губы, нехороший, потер.

Я рукою тру свой лоб.
Чтобы думать. Думать ч т о б.
Растворю опять окно.
Дует, веет - все равно.
И гардины низ
отвис
с черных стульев
прямо вниз.

- Эй, там, внизу! Посмотрите!
Вы идете там, подо мной.
А я сижу на подоконнике
и пишу стихи.

"...там все надо проверять.
Он рукой бутылку - хвать!
Вдарит ей по черепку.
Разве он? Тут все - ку-ку.
Полна комната ****ей.
Дым без окон - без дверей.
И настенное письмо
нам известно. Так давно..."

Я хочу сказать в окно,
даже пусть и все равно.
Губы сжечь, но прошептать
то, что просится опять.
То, что станет очагом,
рычагом,
кошмарным сном.
Из глубин моей души,
из сиреневой тиши,
из хотенья повторять,
из желанья что-то знать;
из коралловых полей,
из тепла прошедших дней,
из смертельно-синих губ,
из наплечно-серых шуб...

Ты проверь: все из-за щек
не расставлено еще,
беспорядок и разгром
поселились в этот дом;
и за шторки глубиной
скрыт посланник и плэйбой.

...А там сидит...
Ну, вот... Итак, пройдем
мимо каменных дверей, мимо
аптеки и фонаря на углу.
Это декорация минутного
всплеска, вспышки
где-то в клетках мыслящих,
декорация памяти.
(А эти кварталы
по-старому вытянуты,
и все упирается в желтый забор,
возле которого висит на веревке и сушится
белье).
Я иду по правой стороне, от угла,
вдоль блочного дома,
по кирпичной дорожке,
по асфальту, по земле утрамбованной...

Клешней схватив соломинку страстей,
я дух закину на шестой этаж,
туда, где шкаф кухонный и коллаж,
и где горелки сонной гул
как будто подпирает стул.
Я там пройду по коридору
и мимо бежевых дверей,
чтобы не быть среди гостей,
а т а м уединиться с н е й.
Но вновь чужих шагов вуаль
уже преследует. А жаль.
Жаль, что никак не убежать.
И дрожь желанья не унять.
И, отступив, в глуби окна
я вижу - солнце и луна.
У этажерки, что в углу,
где спицы с пряжей на полу,
на стуле мягко спит парик.
В серванте притаился блик.
И с голубого тюфяка
свисает белая рука;
та, что хотел бы я лобзать,
к себе приблизить и прижать.
Той, что любил бы я давно,
лишь только б быть с ней; все равно,
как к этому придти, как стать
тем, что вовеки не отнять
от этой ласковой руки,
как от меня по ней - тоски.
И чайника усталый звон,
и запотевший телефон:
все то, что счастьем может стать -
то не забрать, то не отнять!..

Но только кресло, где сижу,
не приближает к миражу.
И век расплющенных прищур
как будто воскрешает шнур
от лампы желтой на столе,
стакан с остатками желе...
И все другое, все не то:
ограда лестницы витой,
и сильно сдавленная тень...
Я вспоминаю зимний день,
когда печаль была черства,
тревожно слышались слова.
И с высоты, где мир - овал,
слетались тени от зеркал.

О, как больно! Как страшно!
Как сердце разрывается от этой тоски!
Боже! Пощади! Сохрани мать моего друга,
для которой прочтение этой моей записки
могло приблизить сердечный приступ:

Кто же продал тот миг моей души дьяволу?

о! Искупление моей вины
лежит, возможно, за пределами моей жизни!
(А он гораздо несчастней меня,
он еще более одинокий.
хотя ничто не угрожает
непосредственно его
жизни!)

Все эти
здания,
кварталы,
дворы,
окна над бездной!
Где же в вас человек?!
Как приобщить
то роковое предзнаменование
к ощущению мой
плоти?!


Сон летит из-под ног.
Спотыканием о выпуклости асфальта
я иду по улице Социалистической
вдоль сквера;
возле домов, что напротив
мебельной мастерской и
индивидуальных заказов на мебель,
сворачиваю на улицу
Советскую -
словно кто-то пальцем водит по бороздкам души, -
и желтая звезда над узорным фасадом;
шестиконечные звезды сбоку от узорчатых окон;
светлый блик от заходящего солнца на стеклах...


Амбиций не объемлют. Бог не шутит.
И пусть я буду в тишине пока -
я так же постоянно неуступчив
и так же духом опьянен слегка.


Разрушив свод терпения разъемного,
не будут ангелы тогда гурьбой,
когда по дереву моста подъемного
идут враги разрушить замок мой.


И все так размалевано. А истина
бледней гораздо. А это лишь обман.
И безнадежно. Ведь меня убить им
возможно лишь условно. Нет, не дам


мой замок растаскать
на кирпичи для строек комсомольских.


Мой дух - не их карман. И не писать
меня склонить не в силах эти трутни,
не взять меня живьем. И не отдать
на плаху подчинений поминутных.
Мне страшно только умереть в себе,
погибнуть в быдле, в грузчике,
в рабе,
в предателе идей и ожиданий.
Покуда тело мне не стало гробом, -
и смерть сама не сломит воли всей,
а потому условна. И слаба.
А волчьи зубы - гниль!


Нет, не убить меня распятием физическим.
И я не ангел. Но живу за сферой их:
заборных кольев и свинчаток гулких,
и потому меня им не убить!


О, эта ночь течет вольфрамом лампочки,
но не расплавленным, а твердым, словно сталь.
С в е ч а горит огнем патриархальным,
но этой мягкости (как странно...) мне не жаль.
В с е одинаково уходит от исходного,
от праисточника, т а к бесконечно вдаль,
что недр земных огонь - и тот "природному"
не родственней, чем лампа и свеча.
Природному началу, перворазуму
в с е в этом мире противостоит,
искусственность наращивает мускулы,
планета в бездну гибели летит.
Мгновенной вспышке смерти в первооблаке
т у т вечность соответствует, века
в сравнении с которой - что-то скорое
как скоры ветер или облака.
До высоты искусственного разума
искусственность поднимется; тогда
провалятся в открытый глаз праатома
планеты, звезды, горы, города.
Закроется окно непостижимого,
свернется мир в пространстве, как ковер,
под ним каркас откроется незримого,
иного космоса, вбирающего в с е.
Как воды, схлынув, обнажают древние
развалины, дороги, города,
так обнажаем тайный вид безмерного,
что за спиной находится всегда.
Находится в крови, в биеньи огненном
в груди, на шее, жилки на руке,
в осознаваньи силы в нас не собственной,
а временной, - вот как вода в реке.
И этой силой, кажется, не маюсь я.
Я отдал слишком много. Не боюсь
вглуби себя устойчивых эмульсий
и той, глубинной доли, не боюсь.

Ведь так - и так. Одна лишь смерть подвластна
потустороннему, слепому бытию.
Мы - не подчинены. Опасность
лишь только т а м. А тут - нас не убьют.
И, если пропасть - пусть.
Пусть: этот выбор уже давно решен,
не нами сделан.
Пусть: он совершен
в других, нездешних образах событий,
и не дохнет отчаянная грусть.

...И , если умереть мне завтра -
пусть!
То за себя хотя бы помолюсь,
чтобы не быть пустым безвольным эхом,
а взвиться кверху огненным столпом,
и взвиться вверх непокоренным.
Так вот!

А зуб ножа или шипы костета,
или колы в корявых их руках -
не все ли то равно?
Ведь это страх.
О н это разделяет.
Ведь это все условность,
и, значит, этим не удвоить страх...

Им приказали.
Им меня с о к р ы т ь сказали в э т о м
значении. А, значит, не решить.
Так для чего гадать, когда оно защелкнется,
окошко жизни?
Для чего скрывать свой липкий страх?
Не изменить, не заместить решенного.
Не отступить. Я перешел ч е р т у.
Я вырвался из круга каждодневного.
Не зачеркнуть того, что злу я причинил...

Пусть зло трепещет в ненависти страшной...

Косые линии.
Дождя? Борьбы? Тревог?
Конвульсии и пароксизмы злобы.
Броня домов вдоль улиц. Окна - башни
стен крепостных чужого быта. Чаши,
наполненные веществом разврата,
колеблются в глазах прохожих. День
на ночь похож, а ночь - на день.
Куда-то
спешит машина поливальная во мгле
полудня. Солнце черное висит
над головами умерших прохожих
и обмороком города похожих
на мир подводный.
Воздухом кропит
немая сила улицы и стены.
И перед магазинами сидит
невидимый гигант, вскрывая вены...


АНТРАКТ


О, никак не узнать, для чего этот новый антракт,
для чего этот день, тот, что дух отделяет от ржи.
И ржавеющий воздух уже тишиной не покрыть,
тонкой пленкой безмолвия его не застлать, не покрыть.
С каждым днем все трудней.
Э т о т день словно год.
И мелькающие спины в подворотнях,
когда я спускаюсь по лестнице с четвертого этажа, -
вот атрибуты времени, -
так что воздух раскается,
но е г о равнодушия вам не пробить.


Взглянем на город с высоты двухэтажной надстройки-башни
гостиницы.
Печаль заплещется там, где здания и крыши
из семьдесят первого.
Но и не надо о том.
ТО прошло.
Сейчас другая эпоха.
Для кого она кончится смертью, а для кого нет.
Что прошли?

Кто прошел?

Акварельный закат. Вечер в парках повис.
И к земле припадает и грудью жмет ночь.
На дверях и на стеклах домов родились
эти пятна сейчас. Но огнем не помочь...
Желты пятна огней. Из квартир смотрит вниз
синим, красным, зеленым зашторный огонь.
И легко в голове мысли в тени свились,
словно этой поре в них заказана бронь.
Все три рода огней разноцветием мчат
прямо в ночь, где они перейдут за порог,
прямо в комнату ночи, где тени шуршат,
где печаль наколдует загадочный рог.
Я смотрю на огни, на подъезды в домах.
Мне навстречу идут. И спешат. И молчат.
Так чего не хватает в больших городах
и чего мои мысли ночами хотят?
Я дойду, зацеплюсь за пожарный балкон.
Окольцована страсть. Ангел в ночь не летит.
Я не верю во все, что не ставит препон.
Но и вера в другое - не тяготит.
Шепот многих шагов. Кружева. Веток вязь.
Это сцепленность боли спит в залах ночных.
Нет, не в этом эпоха моя родилась.
Но и в этом живут горловины иных.
Самый прочный - обман. Он в действительность врос.
Она стала обманом самим, им самим.
Но нельзя отделить какофонию грез
от первичности той, что растает, как дым.

Входы т е х синагог. Тех, что были т о г д а.
(Здесь теперь мастерские. Одежды ремонт).
До чего дошагает тугая среда?
Для чего тут висит незабвения зонт?
И иду сквозь толпу. Сквозь решетки на н и х.
Сквозь оконные рамы крес-накрест глухих.
Скован взрыв многих дней. Обозначен и тих
этот возглас безумия, образ святых.
Гладиолусов клумба. И жалюзей ряд.
Та далекая даль. Старый красный кирпич.
На меня эти взоры немые глядят.
У истоков забвения Днепр и Птичь...
Странный сон. На стене этот отблеск луча.
Что негаданно прошлого пепел принес.
Пальцы плотно к вискам. И мерцает свеча
Сквозь этапы и шелковость жжения роз.
Башни и купола. Вечный запах картин.
Лестницы, витражи. И распахнута дверь.
И другая. Пространства. Из двух половин.
Что спасает, закрыв мозг Химер или Сфер.
И стрела в тетиве. И блаженная боль.
Эта боль не дает неуступчатым быть.
Я - уступ для всего, что огромно, что столь
титанично, что может меня поглотить.
И уступ моя грудь. Мои плечи уступ.
Нет меня. Я исчез. Я и есть, и "не есть".
Внешне-вечная даль. И мгновенный испуг.
И себя отдаю в это море я весь.

Растворений не счесть. Но, себя растворив,
я сейчас существую. А раньше - я спал.
Вечность - вся. Но теперь я, себя в нее влив,
существую потоком - истоком начал...


Помню: это окно.
Это было давно.
Эти кресла в кино;
Это в зале "фо-но".
Все уже решено.
И осталось одно.
И не будет другого уже все равно.

Но и детскую прыть
невозможно убить,
как и не разрешить
то, что лучше забыть.
То, что вновь вечерами приходит сюда,
и теперь между нами вода - и вода.
Но девчонку найти
ту - и время сплести,
или - лучше - спасти
и к чему-то придти
невозможно сейчас,
и готовится нас
развести этот давний и призрачный час...


Вот я перед собой
у стены голубой,
сам какой-то другой
и не свой, не такой.
С близкой улицы марш
и картонный футляр
вызывают во мне незабвения жар.

Кафель синих печей!
и во мне до плечей
поднимается змей
эха жизни моей.
И молчит Водолей
в тайных сводах ночей,
чуть ссыпается в ней,
чуть колышется в ней,
и растет до признания жизни моей.
И раздельный и тот
давней жалобы свод
сквозь созвездья идет
в черной мглы хоровод.


Сколько же концов у ключа? Один? Или больше?
Один конец, чтобы о т к р ы в а т ь.
Для чего же другой конец?
Или мало ему, в концах и кольцах разрываясь,
дверные замочные скважины терзать
по утрам и по вечерам, и проч?
?


Разве?


- Пусть, пусть пошляются перед самым началом.

Этот фарс начинается. До комедии ему далеко.
- Ну и погодка! За двоих выйдешь - промокнешь один.
А вы? Вы что? Что говорите?


Отражением в глади стекла не побрить
эту небритую рожу.
И себя не умыть.
И, карманы вывернув,
не найти оправдания
вчерашнего полузабытья. -

Я стою перед витриной магазина.
Небритый, с пустотой в голове,
с холодком на желваках, на лице,
в порванной куртке.
Сзади меня (вижу в стекле)
останавливается желтое такси.

О, Боже! Спаси меня от этого привиденья!

Куда же бежать? Первый подъезд.
(Простите, madam, что я выбил у вас из рук вашу собачку!)
Куда же?! О, Боже!!!
А они, оказывается, коварнее. И опасней.

- Куда бежишь, сынок? Давай сюда!
(Поверю тебе, папаша?)
- Полезай, поживей!
Ну, что, натерпелся ты страху, А?

Тишина.
- Что сделали бы, если б догнали?
- Измесили бы.


- А ну, выметайся отсюда! И поживей!
Держи свою шапку! И чтоб я тебя больше не видел!


Я в постели лежу.
Я на стены гляжу.
Сам себя подсажу
и -
на время всажу
может быть, в уголок,
может, в чей-то "мирок",
может, просто в залог
за скрещенье дорог.
И больничный покой:
мне родной, слишком мой!
с белой койкой
и с той
"не такой" тишиной;
с атрибутами спинки
железной, литой,
и с фальшиво простой
молодой мед.сестрой.
Я гляжу в эту даль.
Мне чего-то в ней жаль.
Но и эта печаль
не расплавлена: сталь.
Где еще мне найти
то начало пути,
то, что не обрести,
что не произрастить.
И в тиши городов,
среди дней и углов,
поднимаю улов
шестьдесятых годов.


ВЫЛЕТАЕМ ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ
ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ТОЧКА


Парк. Деревьев стволы отражаются талой водой.
Влага капает. Я на скамейке сижу.
Это капает кровь. Это вечности капли срываются в строй
тех мгновений, что прошлое. Воздух сродни миражу.
И вывески магазинов на Социалке как сквозь стекло,
нечеткое в связи с весенней неопределенностью.

В этих эхо-кварталах застыл календарь
лет, эпох и мгновений иных, не т а к и х.


Ветер давит и ч е г о - т о бесплотные тени,
и фигуру людскую: из плоти, из губ, из костей.
Пригибает, ломает. И отзвуки всех потрясений
в этом робком и жестком растлении дней.
Магазинов рекламы пикеты свои расставляют.
Зажигаются окна. И только еще фонари не горят.
И от синего воздуха тени вокруг пролегают -
словно слезы ложатся и душу так тайно щемят.
Сквозь меня и других пролегая, идут, продолжаясь
за фигурами башен, киосков и птиц, и людей.
Не от них ли все лица прохожих синеют и, словно сгущаясь,
обретают цвета синевы с характерным оттенком теней?
Тротуары и тени словно чего-то не донесли,
не досказали...


Стоп! Я забыл про себя.
И смотрю на часы.
На циферблате семерка, -
семерка. Семерка? Виселицей!
И отсчитывают...
О, этот театр отсчитывает
семерки и пятерки, и тройки
наоборот.
И синеют кусты.
И кружатся, сплетенные верхом,
верхушки деревьев.
Я спотыкаюсь.
И падаю вниз.
О, этот балаган!
И чем-то пахнет от
влажной и мягкой
почвы.
Это грязь.
Это, может быть,
кровь!!!
А скамейки стоят, как стояли.
Осиротело.
И будут стоять.
И некому будет о них рассказать.

Все уходит.
Это я, вдохнувший белую розу.
Черно-белая новь.
Это черная кровь.
Бело-мраморный бюст.
Воздух сказочно пуст.
В нем осколком из уст
всколыхнет синий куст.
...
Распадается взгляд.
На скамейках сидят.
Пар дыхания смят.
Нет чего-то.
Закат.
И - уже ничего
не догнать. Оттого,
что граница в с е г о
за ребром м о е г о.


О, Боже! Помоги продлить хотя бы э т у границу!
Чьи-то ноги.
Вот ползает жук.
Как хотя бы успеть вместить хоть вот это!..
Хотя бы еще минуту.
Хотя бы п я т ь минут!...
Как разорвать эту застилающую глаза бездну?!
Но уже все равно.
Все отступает.
Мерное покачивание.
И глубокое отделение чего-то.
КРИК !
Он не слышен; он приглушен.
Он доносится издалека.
Вот оно.
Это...
Я вспомнил:
это же конец, самый конец
семидесятых.
Небо валится на меня.
Уберите эту паскудную тварь!..
Т О Ч К А

1978 - 1979. Бобруйск - Минск,
Минск - Бобруйск.         

 

______________

 

 

 

______________

______________

 

 Читатели должны знать, что не только сам автор, но и его стихи подвергаются травле и вымарыванию, так что единственная возможность спасти его поэтические тексты: это сохранять их на внешние (не подключаемые к Интернету жёсткие диски, USB-флешки).

  Особенно досталось его доиммиграционной поэзии.

  Автор вывез в изгнание около 26-ти машинописных сборников стихотворений. Они состояли из 2-х собраний: 9-ти-томного - 1982 г., и 6-ти-томного - 1988 г. (охватывающего период до 1989 г.). Первое (до 1982 г. включительно) существовало в 2-х версиях. Кроме основных экземпляров машинописных сборников, имелись (отпечатанные под копирку) 2 копии каждой книги.

  В 1994 г. они - вместе с автором - благополучно прибыли в Монреаль.

  С 1995 г. он взялся вручную перепечатывать на компьютере отдельные избранные стихотворения, а в 2002 г. - сканировать и отцифровывать все привезённые с родины сборники. Примерно в 2006 г. добрался до предпоследнего тома собрания 1988 г. Но, когда было начато сканирование самого последнего тома, именно этот сборник исчез из его квартиры (уже после переезда с ул. Эйлмер на Юго-Запад Монреаля).

  Одновременно копии того же тома пропали из квартиры его матери, и из дома его приятеля (где хранился 3-й экземпляр). Это произошло, как нам сообщил автор (не совсем уверенный в дате) где-то в 2007-м году, вскоре после чтения (по телефону) отрывков из отдельных стихотворений Юрию Белянскому, культовому кинорежиссёру конца 1980-х, тоже проживающему в Монреале. Известный поэт и деятель культуры Илья Кормильцев как-то обещал автору издать сборник его стихотворений: из того же - последнего - тома. Проявляли подобную заинтересованность и другие известные люди. Интересно отметить, что именно в 2007 г. Гунина сбили машиной, нанеся серьёзные травмы.

  После 2017 г. постепенно исчезли все томики второго машинописного собрания доэммиграционного периода, и, к 2022-му, не осталось ни одного...

  Первая редакция доиммиграционной поэзии (включая поэмы) 2008-2011 г. г., сделанная самим автором, оказалась не очень удачной. Она опиралась на рукописные черновики, где почти над каждым словом надписано альтернативное, и целые строки (даже строфы) дублируются альтернативными версиями. Эта редакция была скопирована множеством сетевых ресурсов, так как поэзия Гунина в те годы пользовалась немалой известностью, и была популярна среди молодёжи и людей от 25 до 45 лет.

  Вторая редакция (также сделанная самим автором) - несравнимо удачней, и - в 2012 г. - заменила предыдущую.

  Однако - с 2013 г. - то ли сервера, то ли хакеры стали заменять файлы первой редакции версиями второй: это регулярно происходило на сайте Максима Машкова (lib.ru), на сайте Сергея Баландина, и т.д. (Следует добавить, что травля автора на сетевых форумах, на литературных сайтах стартовала ещё в середине 1990-х, включая разные хулиганские выходки в его адрес, массированно устраиваемые организаторами).

  О творчестве Льва Гунина писали: Орлицкий (оригинал - stihi.ru/2005/04/13-349, перепечатка - proza.ru/2023/06/08/178), М. Тарасова (stihi.ru/2005/04/13-349, перепечатка - proza.ru/2023/06/08/180), А. Коровин и Белый (proza.ru/2023/06/28/175), Игорь Гарин (proza.ru/2023/06/28/170), и другие литераторы, критики, издатели. В этих заметках - прямо или косвенно - упоминается об изощрённой травле. (Более подробно - у Коровина, Белого, и Тарасовой).

  О поэзии Льва Гунина на английском и на польском языке писали Kurt Flercher и Агнешка Покровска (?).

  В многочисленных интервью сетевым и печатным журналам (к примеру, в интервью журналу "Воркувер" - proza.ru/2023/06/28/171) - сам автор иногда косвенно затрагивает эту тему.

  На сетевых форумах обсуждалась систематическая порча литературных и музыкальных текстов. В своё время, отправляемые К. С. Фараю (Фараю Леонидову) многочисленные варианты перевода стихов и Кантос Э. Паунда подверглись злонамеренной модификации (вероятно, во время пересылки), и в печать пошли не окончательные, но черновые версии. Переводы Гунина текстов (эссеистики) Исраэля Шамира (Изя Шмерлер; знаменитый политолог, эссеист, корреспондент, известен также под именами Роберт Давид, Ёрам Ермас) с английского на русский вообще не вышли в свет вследствие порчи текстов во время пересылки Шамиру. По той же причине сорвалось несколько попыток издания "Прелюдий" для ф-но и сборника "Лирические пьесы" Льва Гунина, которые высоко оценили известные музыканты. (См. Ю-Тюб - youtube.com/@robertcornell6802).

(Лев Гунин по профессии музыкант, автор многочисленных композиций (включая музыку к фильмам), исполнитель классических произведений (ф-но) [youtu.be/KyHYzOl-xQY , youtube.com/watch?v=94Ac0OAZBAs, youtu.be/dGKy0yCkKnQ , youtube.com/watch?v=D2A4RWaDggQ&t=148s , youtube.com/watch?v=eCyavxkENF0 , youtube.com/watch?v=ym0uqTz_poo , youtube.com/watch?v=eDdh3Fg-H6s , youtube.com/watch?v=mrMikJVDC60, youtube.com/watch?v=_lLdndynze4 , youtube.com/watch?v=VODlm7l4MNY , youtube.com/watch?v=5B8k5H2zKzs , youtube.com/watch?v=E2Mo5d44WnQ , и т.д.] ; см. также фильмы "Гусеница" (Caterpillar) - youtu.be/qeDmEhaXMU8 , "Подушка" (режиссёр Юрий Белянский) - youtube.com/watch?v=BDrhptcbfwE&t=48s , Des souris et des hommes (режиссёр Жан Бодэ) - youtube.com/watch?v=Ctx2sm4ZnAI).

 

  Диверсии против его домашних компьютеров обсуждались с Ильёй Кормильцевым, Юрием Белянским, Кареном Джангировым, Исраэлем Шамиром, Мигелем Ламиэлем, Борисом Ермолаевым, Жаном Бодэ, Владимиром Батшевым, Эдуардом Лимоновым (Савенко), и другими известными личностями, с которыми автор был знаком, но реакция была одна и та же: "против лома нет приёма". Подробней эти случаи описаны в обширной работе на английском языке "The Punitive Health Care".

 

 

  Биографии этого автора неоднократно удалялись из различных энциклопедий, убирались с многочисленных сетевых порталов, но краткие справки о нём можно найти на сайте Сергея Баландина; в библиотеке lib.ru; в антологии "Мосты" (под редакцией Вл. Батшева, с участием Синявского и Солженицына; Франкфурт, Германия, Brucken, 1994); в литературном журнале PIROWORDS, под ред. Мигеля Ламиэля (английская поэзия Гунина); из-во Pyro-Press, Монреаль, 1997); в сборнике Throwing Stardust (London, 2003; Антология Международной Библиотеки Поэзии, на англ. яз.), English Poetry Abroad (London, 2002, на англ. яз.); в газете "Hour" (Montreal, Quebec, Canada); в сборнике "Annual Poetry Record" (Из-во Международного общества поэтов, Лондон, 2002); в культовом издании "Паломничество Волхвов" (Гарин, Гунин, Фарай, Петров, Чухрукидзе: Избранная поэзия Паунда и Элиота); в @НТОЛОГИИ - сборнике стихов поэтического клуба ЛИМБ (Поэтический Клуб "Лимб". "Геликон-плюс", Санкт-Петербург, 2000); в  в журнале АКЦЕНТЫ (1999); в СК НОВОСТИ (статья, написанная в сотрудничестве с кинорежиссёром Никитой Михалковым, Июнь, 2000. (Номер 27 (63), 14.06.2000); в публикации "Университетская пресса" ("Маэстро и Беатриче", поэма Льва Гунина; СПБ, 1998); в "Литературной газете" (Москва, №22, май 1994 г.); в литературном журнале ВОРКУВЕР (избранные статьи, интервью и поэзия Льва Гунина, Екатеринбург, 2006); в журнале поэзии ПЛАВУЧИЙ МОСТ (публикация избранных стихотворений, 23 декабря 2014 года. Москва - Берлин); в литературном журнале "AVE" (Одесса-Нью-Йорк, Номер 1, 2004-2005); в газете "МЫ", под редакцией Карена Джангирова (15 декабря 2006 года; репринт (повторная публикация на русском языке); первая публикация - на англ. яз. в культовом журнале "Wire" (январь 1997); вторая публикация - "По образу и подобию" (Теория мультипликации), газета НАША КАНАДА, выпуск 13, ноябрь, 2001); в Интернете теория мультипликации циркулировала с 1995 года; написана эта работа в 1986 году (братья Вашовски могли использовать ту же (дословно) идею для своего - ставшего культовым - фильма Матрица); в сборнике L'excursion (Leon GUNIN. La poesie du siecle d'argent. (На французском языке). QS, Монреаль, 2001); в литературной газете "Золотая антилопа" (Лев Гунин, рассказ "Сны профессора Гольца", СПБ, 2001); Лев Гунин, Миниатюрная книжка стихотворений, Париж, 1989 (Les tempes blanches. Белое время. Из-во Renodo, Paris 1989); в газете "КУРЬЕР" (многочисленные публикации Льва Гунина (1992-1993); в книге - Лев Гунин "Индустрия (…)", из-во Altaspera, Toronto (Канада), 2013, на русском языке), и т.д. 

 

  Лев Гунин живёт в Кбевеке (Канада) с 1994 г., не имея ни малейшего шанса когда-либо покинуть эту страну даже на короткое время, а - с 2001 г. - не имея возможности даже посетить другую провинцию. Он подвергается травле полицией и другим репрессиям.

 

________

 

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

  Несчастливая судьба литературно-поэтического творчества Льва Гунина - достойного большего внимания - сложилась не только в связи с широкой травлей и политически-мотивированными репрессиями (в частности: в стране, где он живёт (включая травлю полицией; административный прессинг; плотную изоляцию; помехи, чинимые в области коммуникаций; вызванное репрессиями обнищание; отказ в медицинском обслуживании…), но также по другим причинам.

  Одна из них - неумение, а то и упрямое нежелание автора тщательней просеивать написанное через сито более строгих требований. Именно сбой в таком отборе и приводит к недостатку внимания и ко всяческим казусам. Никто в наше время не выставляет ранние опыты на всеобщее обозрение. Зрелые авторы, как правило, уничтожают свои рукописи, предшествовавшие мастерству. Соседство стихотворений разного уровня в одном сборнике служит плохим предзнаменованием (имея в виду ожидаемую реакцию), и, хотя - более удачная - редакция 2012 г. уже является плодом более строгого подхода, она всё ещё цепляется за некоторые пласты личной биографии больше, чем следует при отборе.

  С другой стороны, если бы не травля, это могло способствовать экспоненциальному росту популярности среди широкой читающей публики, что, в свою очередь, с неуклонной неизбежностью повлияло бы на признание и в литературной среде. Так и происходит довольно часто с другими поэтами и прозаиками. К сожалению, этот автор находится не в таком положении, когда позволительна подобная роскошь. Чтобы пробить плотную стену замалчивания, остракизма, предвзятости и бойкота, ему следовало бы серьёзно подумать об этом. Но теперь, по-видимому, уже слишком поздно; состояние здоровья, ситуация, и другие помехи вряд ли позволят ему что-то изменить.

  Остаётся надеяться, что критики и все, способные повлиять на преодоление этой несправедливости, проявят чуть больше терпения, не побоятся затратить чуть больше времени, и с известной снисходительностью отнесутся к причудам этого уникального, ни на кого не похожего автора.
________________________________

   См. также: Коровин и Савлицкий. Биография Льва Гунина.(proza.ru/2024/02/21/131); Коровин и Белый об интервью Льва Гунина Марку Котлярскому (proza.ru/2023/06/28/175); Марина Тарасова о Гунине - переводчике, поэте и прозаике (proza.ru/2023/06/08/180); Игорь Гарин о Вебере, Фарае, Гунине  (proza.ru/2023/06/28/170): Орлицкий о Льве Гунине (proza.ru/2023/06/08/178); Лев Гунин, Интервью журналу "Воркувер" (proza.ru/2023/06/28/171).