Трудный автор Малларме

Эклога Малларме «Фавн пополудни» вызвала недоумение и даже неприятие знатоков, так что она не без затруднений проникла в печать. Впоследствии балет по эклоге на музыку Дебюсси в исполнении гениального В.Нижинского вызвал негодование парижской публики, чуть ли не скандал, так что пришлось убрать из балета последнюю позу. Сам Малларме придавал «Фавну» особое значение среди остальных его произведений, а Поль Валери назвал эклогу лучшим произведением французской поэзии . Эклога Малларме вбирает в себя и синтезирует традиции французской поэзии от Плеяды через Андре Шенье с достижениями Гюго и Бодлера. Но у эклоги есть особенность, настораживающая и отвращающая рядового читателя, хотя эта особенность в крови французской поэзии. Жан-Поль Сартр писал о Малларме: «Он выбирает террор учтивости по отношению ко всему – к вещам, к людям, к самому себе» . Этот террор учтивости, совершенно французский в своих истоках, и отвращает читателя, привыкшего к навязчивым излияниям более поздних авторов. Фавн Малларме – не смертный и не бог. Он единственный в своём роде и потому одинок, несовместимый с остальным миром и тоскующий по нему в образах его прелестных представительниц нимф.

ФАВН ПОПОЛУДНИ. Эклога

Ф а в н

Запечатлеть я нимф хочу, а цвет их лиц –
Румянец в воздухе, где столько чаровниц,
Что сны переплелись.
                Люблю я наважденье?
И так сомнительно во мраке наслажденье,
Что ветка нежная, союзница дерев,
Напутствует меня и вижу я, прозрев:
Я жертвовал собой во имя мнимой розы.
Подумаем.
                Глядишь на женственные позы,
А между тем они лишь продолженье грез.
Фавн, в этих голубых глазах источник слез.
Студёно-девственный, но разве же в порыве
Своем не горячей в твоей гостящий гриве,
Весь дуновение, полдневный ветерок?
Как! Разве не замрет и не затихнет в срок
Он, ощущая зной, накопленный денницей,
И если жив ручей, то лишь моей цевницей,
Так что в жару журчит он, рощу оросив;
А ветер, два ствола свирели огласив,
Не может разогнать засушливого ливня,
А горизонт вдали бесплодный глаже бивня,
И возвращается к себе на небеса
Лишь вдохновение, как бывшая роса.

О сицилийский брег! Подобен ты болоту,
Где в своре хищных солнц я бегал на охоту;
Под сенью искр-цветов, молчальник, ИЗРЕКИ:
«Как в дебрях полые присвоил тростники
Талант, когда, светясь над золотом волнистым,
Вверяя зелень лоз урочищам тенистым,
Животная вдали почила белизна,
И этой тишиной свирель порождена
В полете лебедей; не лебеди, наяды,
Спасутся ли…»
                Горю, бросаю вслед им взгляды,
Не понимая, как случилось упустить
Мне столько девственниц, чтобы о них грустить,
И просыпаюсь я в пылу неутоленном,
Один, покинутый в сиянье отдаленном,
Я с вами, лилии, а лилия проста,
И сладостным ничто озвучены уста,
Не поцелуем ли, которому послушен,
Коварством ласковым таинственно укушен
Я в грудь; впивается так августейший зуб.
Свирель – избранница неоткровенных губ;
Тростник-двойник в лучах лазурного зенита,
И тростнику свою вверяет скорбь ланита,
А грёза, соло, длясь, нам, пленникам забав,
Являет красоту окрест среди дубрав,
Доверчивую песнь с неверной сочетая,
И возвышается в лесах любовь, мечтая,
И взоры пылкие мои восхищены,
Виденье уловив с боков и со спины,
Тщета, нет, линия созвучий монотонных.

Ты, мастерица бегств на тропах полусонных,
Сиринга, отразись в прозрачности озер;
Я приближаюсь, жди меня среди сестер
Богинь; рисуют их, уподобляя чуду,
Но пояса теням развязывать я буду:
Из виноградин я высасываю свет,
Чтоб удалить печаль, оставив ложный след;
И в небо вознести светящуюся дудку,
Гроздь, опьянив леса мелодиями в шутку
И вечер пронизав сиянием насквозь.

О нимфы! душат нас воспоминанья врозь:
«Вперяясь в тростники, ловил я взором жадным
Бессмертный стан, волнам вверявшийся прохладным,
Когда тревожил крик и небо, и леса,
Когда в дожде волос вдруг спряталась краса,
В трепещущей игре каменьев драгоценных,
Когда преследовал бегом я несравненных,
Хотя поймать одну из них, быть может, зло,
Но, кажется, всегда на спящих мне везло,
И я ли не ласкал заложниц дрёмы смутной,
Не успевая их раздеть в тени беспутной,
И расточается на солнце запах роз,
В которых наш восторг запретный произрос».
Люблю девичество, заряженное гневом,
Когда спадает гнет, сопутствующий девам,
И выпив молнию, открыл я наготу,
Чью дрожь пугливую я небу предпочту.
Бесчеловечная ступнями сердце робкой
Готовится попрать, пренебрегая топкой
Невинностью, чья мгла сгущается в слезах.
«Преступно победить обязан был я страх
Предательский, когда распутать ей лобзаньем
Хотел я волосы, задев богов дерзаньем,
И прятал невзначай мой слишком жаркий смех
В изгибах у нее одной среди утех
С бесхитростным перстом (не чая опахала,
Хоть близ ее сестры нескромно полыхала
Страсть, а забавнице не свойственно краснеть),
В моих объятиях добыче не коснеть
В предчувствии смертей; безжалостен я с нею
Был, но от слез ее я все еще пьянею».

Тем хуже! Вверилась другим ты берегам,
Оставив прядь волос твоих моим рогам;
Ты знаешь, боль моя, присущая утратам,
Как пчелы кружатся над лопнувшим гранатом,
И наша кровь, былой охвачена игрой,
Влечет по-прежнему желаний алчный рой.
На празднике листвы, которой ветер страшен,
Даль меркнет; золотом и пеплом лес окрашен;
На Этну ходишь ты невинность излучать,
Чтобы Венеру там на лаве повстречать,
Где в грозном пламени угрюмых извержений,
Царица, ты моя.
                О казнь!
                Телодвижений,
Столь тягостных, мои не выдержат слова.
В пылу полуденном душа едва жива,
А плоть кощунствовать не смеет, изнывая;
Валяюсь на песке, рот жадно разевая
В бессильном чаянье целебных звездных вин.

Двоящаяся тень, прощай же! Я один.