Убийца поэзии Валерий Брюсов

Начать эту зарисовку о творчестве Валерия Брюсова мне хотелось бы его удивительно точной дневниковой цитатой: «Поэзия требует для себя известной наивности мысли. Занятия философией как-то убивают поэзию. Ум, искушенный метафизическими тонкостями, отказывается от приблизительности стихотворного языка».
Валерий Брюсов вспоминал, что первые его стихи были напечатаны в начале 90-х годов, а первый сборник подготовлен в 1894 году, после чего он сочинял стихи, как поэтическая фабрика или завод, ежегодно выпуская не менее по две-три книги стихов, так что всех книг, появившихся с именем Валерий Брюсов, насчитывается (считая переиздания) несколько десятков (некоторых из них Брюсов в зрелом возрасте не мог вспомнить, о чем прямо заявлял на торжестве по случаю своего пятидесятилетия). С конца 90-х годов Брюсов стал кроме того сотрудничать в астрономическом количестве журналов и газет, состоял сотрудником большинства выходивших периодических изданий, в том числе сборников и альманахов.
Путь поэта к всероссийской и позднее и к всесоюзной популярности был тернист. В дневнике писателя за 1893 год читаем: «...Жду выхода «Русского Обозрения», чтобы явиться под бронею истинного поэта.  «Русское Обозрение» —  вышло, а моих произведении там нет — завтра думаю ехать, чтобы объясниться с ними. Вчера был в редакции «Русского Обозрения» и пришел к убеждению, что вряд ли что там выйдет. Да я и сам много виноват, открывши кто я. Этим исчезла прелесть неизвестности, окутывавшая меня там. Последнее стихотворение мне просто возвратили: «мало пластичности».
В 1894 году Брюсов писал:
«Нас разобрали в «Новом Времени». Конечно, мне это очень лестно, тем более, что обо мне отозвались, как о человеке с дарованием. Чувствую себя истинным поэтом.
Изругали меня во «Всемирной Иллюстрации». Собственно говоря, Александр Добролюбов был прав в своей критике. Теперь я дни и ночи переделываю стихи... Странно — я вовсе не сумел очаровать Добролюбова, сознаю при этом, что он не выше меня, все же чувствую к нему симпатию. Имеющие уши да слышат.
Показывали меня, как редкостного зверя, домашним Иванова. Я выделывал все шутки ученого зверя — говорил о символизме, декламировал, махал руками (признак оригинальности). Чем я горжусь, так это следующим: никогда не позволял я оставить в стихах то, что — как я знал — понравится другим, но что не нравилось мне. Познакомился с Бальмонтом. После попойки, закончившей первое заседание, бродили с ним пьяные по улицам до 8 часов утра и клялись в вечной любви... Вообще пишу много. Университета не посещаю. В начале этой тетради 1894 года обо мне не знал никто, а теперь, а теперь все журналы ругаются. Сегодня «Новости Дня» спокойно называют Брюсов, зная, что читателям имя известно. Конец года провожу тихо — сижу больше дома, но работаю мало... Был у Бальмонта и проблуждал с ним всю ночь. Может быть, хорошо, что меня «не признают». Если бы ко мне отнеслись снисходительно, я был бы способен упасть до уровня Коринфских и плясать по чужой дудке».

Брюсова то видели в роли «строгого метра символической школы», которая с самого начала блистала такими оригинальными дарованиями, как Андрей Белый, К. Бальмонт, Вячеслав Иванов, Федор Соллогуб, то среди поэтов с холодным обликом, тайну поэзии которого тщетно пытались разгадать не только читатели, но и критики. Брюсов казался холодным, надменным, даже сурово недоступным. Высказывание Бальмонта «Поэт — какое это нежное имя!» менее всего было применимо к Брюсову, чья «мужественная муза» держала читателя на известном расстоянии от себя, не давая возможности даже помышлять о нежности. Тем не менее только высокими, превосходными и даже величественными оценками современников характеризовалось творчество Валерия Брюсова в 1923 году по случаю его пятидесятилетия.

Анатолий Луначарский: «Его (Брюсова) выдающаяся поэзия становится на свое место прочувствованной полностью лишь под углом зрения социального, политического и культурного развития этой высоко знаменательной для нашего времени личности».

Андрей Белый: «Брюсов один организовал символизм в России», «Брюсов — поэт мрамора и бронзы».
Являй смелей, являй победней,
Свою стообразную суть,
Но где-то, в глубине последней.
Будь мрамором и медью будь.

П. Н. Сакулин: «Русский классицизм не умер с Сумароковым и Державиным. Раз войдя в культурное и поэтическое сознание России, классическая стихия продолжает жить до наших дней. В трех ликах существует у нас классицизм: первый лик — ортодоксальный классицизм во французской его стилизации, второй — аполлоновский лик, каким видим его в творчестве Пушкина, Ап. Майкова и других, третий — символический лик, каким выступил он в поэзии Вячеслава Иванова и Валерия Брюсова. Брюсов — поэт великих страстей и железной воли. В стозарном зареве пожара Брюсов стал бардом революции».

Ты должен быть гордым, как знамя;
Ты долен быть острым, как меч;
Как Данту, подземное пламя
Должно тебе щеки обжечь…

М. А. Цявловский: «В наши дни изучали и изучают Пушкина поэты: Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Блок, Чулков, Ходасевич, Садовский, Сергей Бобров. Но, конечно, в этом ряду писателей, занимавшихся Пушкиным, первое место принадлежит Валерию Яковлевичу Брюсову. Никто из перечисленных мною не может быть с большим правом назван пушкинистом, как поэт Брюсов».

Л. Я. Гроссман: «Брюсов — Поэт-эрудит, художник-ученый, с верным компасом в руках двинулся в свой поэтический путь, уверенно выбирая направление, решительно устремляясь вперед, увлекая, за собой молодых, диктуя и законодательствуя.

С. В. Шервинский: «Мне вспоминается древнеримское божество —Янус. Он изображался в виде двойной гермы, с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны. Таким двуликим Янусом стоит перед нами Валерий Брюсов. Человек, остро чувствующий себя звеном создания и мимолетным сыном праха, всякий человек в известном смысле является двуликим Янусом. Одно лицо его обращено в прошедшее, другое в будущее. Он, как Янус, — вечный символ входа и выхода из минувшего в грядущее. И Брюсов в этом образе двуликого Януса охватывает громадные судьбы человечества, от фантастической, так: блистательно воссозданной им Атлантиды, до прозрения в последние дни человечества, как он изобразил их в рассказах из «Земной Оси». Вся поэзия Брюсова, далекая от бога, далекая от философии, далекая от преклонения перед добром, далекая от ненависти к злу, сосредоточена почти исключительно вокруг человека, как явления, и, в частности, человека во времени. Брюсов не только поэт, но и историк. С тщательностью и умением специалиста, а не дилетанта, излагает нам Брюсов гипотезу Атлантиды, историю армянского народа. Наконец, Брюсов пользуется заслуженной славой, как историк литературы».

Ответ Валерия Брюсова на юбилейные панегирики оказался, на мой взгляд, много интереснее восхваляющих его речей:
«Товарищи, конечно, я был среди символистов, был символистом, но никогда ничего туманного в этой поэзии, в этих символах не видел, не знал и не хотел знать. Слушая здесь, с эстрады, свои стихи, мои давние стихи, я все время качал головой и в самом себе критиковал, как это плохо и неверно, потому что сейчас я пишу по-другому, лучше, насколько могу».

Мне лично близка преимущественно поздняя поэзия Брюсова:

«Как листья в осень...» — вновь слова Гомера.
Жить, счет ведя, как умирают вкруг...
Так что ж ты, жизнь? — чужой мечты химера?
И нет устоев, нет порук!
Как листья в осень! Лист весенний зелен;
Октябрьский желт; под рыхлым снегом — гниль...
Я — мысль, я — воля!.. С пулей или зельем
Встал враг. Труп и живой — враги ль?
Не листья в осень, праздный прах, который
Лишь перегной для свежих всходов, — нет!
Царям над жизнью, нам, селить просторы
Иных миров, иных планет!

Пусть прозвучит банально, но в поэзии всегда в той или иной степени уживаются новаторство и консерватизм. Внимательное и пристрастное исследование приведет к нас, уважаемый Читатель, к неутешительным выводам: практически каждый поэт обязан своим предшественникам — прямым или косвенным заимствованием тем, образов, размеров, средств художественного выражения. В примечательной во всех отношениях статье Василия Гиппиус «К вопросу о Пушкинских плагиатах» находим любопытное наблюдение:
"Вряд ли можно видеть в явлении «поэтических припоминаний и цитат» что-нибудь специфическое именно для Пушкина; утверждение, что «Гете и Байрон, Тютчев и Фет совершенно свободны от этой литературной обремененности» — голословно, и при первой же проверке должно отпасть. Осмыслить же самое явление можно, лишь подвергнув материал анализу. Расчленив его, отсеяв общее и случайное, мы получим в остатке несколько фактов, действительно существенных для установления связи Пушкина с его литературной средой».   
«Только исключительные таланты, — писал Брюсов, — и то не во всех своих произведениях, — решаются выступать на новые пути, касаться тем, не затронутых в поэзии ранее, искать еще не использованных выражений, сравнений, образов. Стихи — всегда исповедь».  Вопрос только в том, насколько внутренний цензор поэта позволит ему быть откровенным с читателем. Поэт и сочиняет только ради того, чтобы (прежде всего самому себе) уяснить свои мысли и тревоги. Поэтам позднейших десятилетий приходилось отстаивать свое право быть поэтами. Смог ли сам Валерий Брюсов встать на новые пути и создать стихи-исповеди, судить каждому из нас, уважаемый Читатель. На мой взгляд решить эту задачу, преодолев внутренний конфликт Брюсов сумел только в стихах позднего периода:         
 
Поэты — пророки! Но много ли стих их,
Пусть певчий, расскажет об том нам,
Что в гибельной глуби их призрачных психик
Спит сном утомленным и томным?

Поэт в России — разведчик в неприятельском тылу. Когда на Западе поэтическая техника разрабатывалась согласованными усилиями дружных поэтических «школ», когда там над ней трудились сначала романтики, потом символисты, в России каждый поэт работал одиноко, на свой страх и риск, прорываясь к читателю силой личности, воли, потраченными нервами и самой недолгой жизнью:

Так здравствуйте, девы Эриннии!
Вас ждут Дант и Гете; прошу быть
Как дома. Увы! север — в инее,
Но Конфуций стряхнет ваши шубы.

Не листья в осень, праздный прах, который
Лишь перегной для свежих всходов, — нет!
Царям над жизнью, нам, селить просторы
Иных миров, иных планет!

И все же «закладывая фундамент для храма», Брюсов сумел не опуститься до постройки заурядной гостиницы:

Беден мой след!
ношу лет
знать — охоты нет!
ветер, непрошен ты!
Пусть бы путь досягнуть
мог до больших границ,
прежде чем ниц
ринусь я, сброшенный!

Пятьдесят лет —
пятьдесят вех;
пятьдесят лет —
пятьдесят лестниц...
Еще б этот счет! всход вперед!
и пусть на дне —
суд обо мне.
мировых сплетниц!

«Автору может быть сделан упрек, что в них (стихах) слишком часто встречаются слова, не всем известные: термины из математики, астрономии, биологии, истории и других наук, а также намеки на разные научные теории и исторические события. Автор, конечно, должен признать этот факт, но не может согласиться, чтобы все это было запретным для поэзии. Ему думается, что поэт должен, по возможности, стоять на уровне современного научного знания и в праве мечтать о читателе с таким же миросозерцанием.
Было бы несправедливо, если бы поэзия навеки должна была ограничиться, с одной стороны, мотивами, о любви и природе, с другой — гражданскими темами. Все, что интересует и волнует современного человека, имеет право на отражении и поэзии». Валерий Брюсов. 1922 г.