Куликов

                Куликов
     Ле познакомилась с Валерой К., будучи еще на первом курсе. В весенние праздничные дни общага опустела почти наполовину, студенты из близко расположенных к Свердловску городов разъехались по домам. Ле, приехавшая на Урал из далекой Сибири, конечно, оставалась в общаге по причине дальности своего отчего дома. Поэтому в эти три-четыре праздничных дня можно было совсем не заморачиваться по поводу записи класса в репетитории, они и так были свободны почти все время.
     Ле, спустившись в подвал, могла даже выбирать инструмент на свое усмотрение. Она сначала попробовала инструмент в одном классе, потом - в другом и в третьем. Каждый раз, когда Ле в очередной раз пробовала какой-то инструмент, в класс заглядывал один и тот же парень немного странной внешности: небольшого роста, чуть выше Ле, с длинными неопрятными волосами, с очень нервным бледным лицом, на котором как будто блуждали почти бесцветные глаза. Он не произносил ни слова, только заглядывал в класс, словно шел на звуки, потом сразу же закрывал дверь.
     Позанимавшись пару часов, Ле поднялась в свою комнату, раздумывая, как и с кем ей скоротать свободный вечер. Сокурсницы разъехались, оставался только Андрей Р., с ее же курса, с которым они довольно хорошо и плотно общались. Встретившись на лестнице, ребята тут же договорились, что вечер Международного женского дня, они проведут вместе. Андрей был приглашен на чай в комнату на четвертом этаже. Поднявшись вместе с ним, Ле обнаружила, что в этой комнате обитает шумная и веселая толстуха Люся, пятикурсница, вечная студентка, с которой они были шапочно знакомы, так как учились у одного педагога по специальности. Люся, яркая брюнетка не совсем свежего вида, будучи на пятом курсе, на самом деле училась в консерватории уже лет девять, бесконечно беря академы по неизвестной причине. Поэтому разница в возрасте и в житейском опыте между нею и первокурсниками была весьма существенной. Люся сразу же взяла бразды правления по организации стола и вечеринки в свои руки, сказав, что еще будет какой-то Птеродактиль. Так Ле впервые услышала это прозвище, сразу в своем воображении нарисовав нечто страшное.
     Как оказалось, этим Птеродактилем и был тот самый неопрятного вида парень, который днем трижды заглядывал в класс к Ле. Звали его Валера К. Люся коротко рассказала о нем: пианист, бывший студент консы, выгнанный из вуза за пьянку. Однажды, придя на урок к своему профессору, он не смог удержать равновесия за роялем из-за того, что был в изрядном подпитии, и играя через всю клавиатуру листовский пассаж, свалился под рояль. Его преподаватель, кинувшись к нему с вопросом - "В чем дело!?" - был послан Валерой в совершенно русской традиции. Это окончательно переполнило чашу терпения профессора, который уже неоднократно вытаскивал своего гениального, но непутевого студента из разного рода скандальных ситуаций. В общем, студент был благополучно отчислен из консерватории, после чего болтался где-то между Ленинградом и Москвой, работая в музыкальной школе в городе Бологое.
     Дальше была консерватория в Горьком, откуда Валера также был благополучно выгнан. Из горьковской эпопеи Ле впоследствии узнала только один, но очень показательный, эпизод. Как-то утром, когда Валера занимался на рояле в кафедральном классе, вошла, как он говорил, какая-то старушенция совершенно нереспектабельного вида и попросила его освободить класс. Он, посмотрев на эту бабусю, принял ее за уборщицу, и, не прекращая своих экзерсисов, вежливо (с его слов) послал ее в том же направлении, что и своего предыдущего преподавателя в Уральской консерватории. Как потом выяснилось, этой невзрачной старушкой в мохеровом берете оказалась никто иная, как Берта Соломоновна Маранц -профессор Горьковской консерватории, Заслуженный деятель искусств РСФСР. Таким образом, в этом месте ему тоже не пришлось долго учиться. На момент встречи с Ле, которая училась на первом курсе, этот странный парень с нервным тиком на бледном лице, был просто Птеродактилем, выгнанным из двух консерваторий.
     Люся, целиком взявшая на себя организацию вечернего застолья, тут же предложила всем скинуться, как она говорила, на продукты, бухло и курево, что они и сделали. Ле еще подумала, что бухло и курево - это особенно актуально для нее, ни разу не курившей, а из алкоголя пробовавшей только шампанское и сухое винцо. Но здесь у Люси был, конечно, совершенно другой размах: водка из расчета по бутылке на "рыло"- ее выражение, сигареты тоже по пачке на каждого. Ну а на закуску то, что останется? Вот так Ле очутилась в этой разношерстной компании, чтобы как-то скоротать праздничный вечер восьмого марта.
     Вечеринка с самого начала приняла однобокое направление: Люся на пару с Птеродактилем, по паспорту Валерой К., в темпе presto начала вливать в себя алкоголь, Андрей Р., однокурсник Ле, не поспевал за ними, ну а Ле просто сидела в завесе табачного дыма и наблюдала, как эти двое становились все более шумными, неуправляемыми и буйными в течение какого-то часа. Она думала: "Господи, что я здесь делаю с этими фонтанирующими матом людьми?" Люся, не выпуская сигарету, уже начала размазывать по лицу пьяные слезы, душещипательно рассказывая о своей роковой любви, которая в тот момент находилась в местах не столь отдаленных с пятнадцатилетним сроком. При этом, дома в каком-то небольшом городишке ее ждал преданный муж. Валера, похоже, вообще не имевший никакого словарного запаса, выстраивал свою речь только матом различной этажности, и Ле казалось, что он вообще не знает нормальных человеческих слов. Но, странное дело, Ле почему-то не уходила из чуждой ей компании, хотя было некомфортно наблюдать это безобразие с матом, пьяными слезами и криками. Спасал положение Андрей Р, ее друг и однокурсник, который, затащив Ле на этот ужин, старался по возможности хоть как-то адекватно общаться.
     Ле уже намеревалась покинуть прекрасную компанию, но одно обстоятельство ее задержало, как позже выяснилось - надолго. Дело в том, что в конце марта должен был состояться Всероссийский отбор на международный конкурс, это было довольно серьезное мероприятие, от Уральской консерватории на отбор готовились пять студентов с начала года, в свою очередь прошедшие внутренний отбор в консерватории. Все было серьезно, престижно. Валера неожиданно, в перерывах между матом обмолвился о том, что поедет в Уфу в конце марта на этот самый отбор, только необходимо выучить еще одно произведение: пьесу композитора того региона, который представляешь. Ле тут же уцепилась за эту информацию:
- Как поедешь? От какого ВУЗа? - спросила она с удивлением, зная от Люси о злоключениях Валеры в двух консах.
- От Уральской консерватории заявлюсь, делов-то... - ответил он, немного растягивая слова, не вынимая сигареты изо рта.
     Для Ле это заявление было настолько странным и неправдоподобным, что она, вопреки первоначальному желанию покинуть эту неподходящую компанию, осталась.
- Как от Уральской, а преподаватель? От какого преподавателя?
Валера, пьяно усмехнулся, закуривая очередную сигарету:
- Какой на хрен преподаватель! Он мне не нужен...
И он грязно выругался. Для Ле это было верхом наглости и самомнения, но она продолжила диалог:
- А пьеса? Ну пьеса регионального композитора, ты сказал, что там требуется
на первом туре! У тебя же нет! - воскликнула Ле, зная, что до отбора оставалось меньше двадцати дней. Валера, со смешком открывая очередную бутылку:
- Да и хрен с ней… будет. Сегодня будет! Митька З. должен ноты занести. В эту самую минуту в комнату постучался Митя, зашел своим размашистым шагом и швырнул ноты на стол, чуть не опрокинув уже разлитую по стаканам водку:
- Вот, держи! Пьеса Кобекина, - быстро сказал он и, подмигнув слегка ошарашенной Ле, стремительно вышел из комнаты.
     Пьеса называлась "Праздник отчаянных гонок". Можно вообразить, какой была эта музыка, исходя из названия и учитывая то, что написал ее современный композитор. Валера с легким пренебрежением, с сигаретой в зубах, начал пролистывать сборник, состоящий, собственно, из одной этой пьесы: страниц пятнадцать убористого нотного текста, от черноты которого у Ле зарябило в глазах. Внимательно просмотрев ноты, Птеродактиль-Валера вынес свой вердикт, поднимая при этом очередную стопку:
- Да выучу я эту лабуду. Вздрогнем?
 И они втроем: Люсьена, Андрей и он сам, вновь опрокинули по стопке.
     Ле поймала себя на мысли, что этот маргинального вида молодой человек с грязными волосами, в одежде из  "Детского мира," бесконечно  сквернословящий, чем-то зацепил ее, и она предпочла остаться в пьяной компашке до самого конца, до самого предела, когда Птеродактиль на пару с Люсей начал орать возбужденно и темпераментно песню "Муза," доводя себя до бешеного экстаза. Под утро, когда помимо водки Валера приложился и к тройному одеколону, Ле, наконец, спустилась в свою комнату.
     На следующий день он нашел ее в консерватории, где она урвала часа на два класс с роялем. Он зашел в класс бледный, с подергиванием тика на лице, весь неуравновешенный и трясущийся, видимо, после прошедшей бурной ночи с непомерными возлияниями. Вошел и закурил прямо в классе, Ле ничего не сказала ему по этому поводу, и обратилась с вопросом:
- Ну что, как отчаянные гонки? Ты глянул уже?
- Да, посмотрел... сегодня в репе часа полтора, хрень полная, я там уже сделал несколько купюр.
- Наиграй немного, - попросила Ле, уступая ему рояль. Он тут же прыгнул за инструмент с сигаретой в зубах. И он сыграл всю пьесу от начала до конца, наизусть, в бешеном темпе и с невероятным куражом, что, конечно, не было диссонансом к названию. Ле еще по ходу его игры начала впадать в ступор, а к тому моменту, когда он хряснул завершающие аккорды, она уже была почти в коме. Взбудораженный собственной игрой, он резко развернулся к Ле:
- Вот, такая хренотень, как тебе? Взглянув на ошарашенную девчонку, он вместе с изумлением в ее глазах поймал, как ему показалось, искреннее и глубокое восхищение, просто неподдельный восторг и еще черт знает что.
- Обалдеть...- только и смогла произнести Ле, - когда ты успел? Ты же всю ночь пил, при мне...
Валера, донельзя довольный произведенным эффектом, улыбнувшись, сказал в своей обычной манере:
- Фигня! Такую музыку я имею не глядя.
- Валера, а сколько тебе лет?
- Двадцать пять, - ответил он, как будто чуть споткнувшись на цифре. На следующее утро рано, часов в семь, он постучал в комнату к Ле:
- Привет! Выручи пожалуйста! Есть ноты Этюдов Листа... по Паганини? -уточнил он.
- Конечно, только у меня специальность сегодня в десять часов, они мне тоже будут нужны.
- Да мне на часок-полтора, хочу "Кампанеллу " посмотреть, ты спустись потом в реп, найдешь меня.
- Хорошо, держи, - сказала Ле, протягивая ему сборник. Часа через полтора-два Ле, спустившись в общежитский репетиторий, пошла на звуки виртуозно звучащей "Кампанеллы," понимая уже, кто это может так играть - блестяще, легко, в концертном темпе. Небольшие заминки возникали, но, видимо, только из-за текста. А прошло каких-то полтора часа!
     Ле еще после первой встречи в классе была в небольшом трансе, понимая, что она впервые встретила в жизни человека такого потрясающего таланта, такой сверхъестественной, как она ощутила, гениальной одаренности. И всё: ни его внешность безнадежного алкоголика, ни его нецензурная лексика, ни отсутствие хотя бы элементарных приличий - ничто уже не отвращало ее от общения с ним. Все эти вещи уже как бы и не существовали. Ему же, видимо, так безмерно и так мучительно было необходимо это подлинно сердечное, истинное восхищение, которое он увидел а глазах Ле, что, отрываясь от своего каждодневного, почти беспробудного пьянства, он вдруг говорил ей: "Пойдем в класс, я тебе поиграю..."
     И он играл на раздолбанных инструментах общежития так истово, радостно и с такой невероятной отдачей, на таком ураганном кураже, будто это был его последний концерт в жизни, который он дарил единственному слушателю. Ле просто тонула в шквале бетховенской патетики, шумановской пылкости и листовской, поднимающей дух виртуозности. Она уже с неделю после памятного мартовского вечера ходила под яростным и не прекращающимся ослепительным впечатлением. Ей самой совершенно не хотелось заниматься: зачем, какой в этом смысл? Действительно, есть пианисты, которые побуждают к многочасовым занятиям, как например, Рихтер. Но есть и совершенно другие, после которых прикасаться к роялю уже не хочется, настолько они подавляют своей игрой, и ты очень остро и безнадежно начинаешь ощущать свою собственную бездарность. Таким для Ле был, к примеру, Эмиль Гилельс, искусство которого - динамичное, мужественное и невероятно красочное, впечатляло и обескураживало ее. После Гилельса  Ле совсем не хотелось играть самой, только слушать. Таким же для нее стал и Валера К. Ни о каких собственных занятиях не было и речи в эти две недели постоянного общения с ним, она просто ходила шальная, словно под постоянным кайфом и слушала его, только его и никого больше.
     Девочки с курса, увидев, как Ле в одиннадцатом часу вечера спускается в подвал с каким-то типом, да еще с бутылкой бормотухи в руках, были, мягко говоря, в ужасе. А она им отвечала на все эти выпады: "Вы еще узнаете его, он гений, мир еще узнает... Помяните мое слово."  Так и произошло, только двумя годами позже.
     Когда Ле была уже на третьем курсе, в городе появились филармонические афиши: одна - Вечер фортепианной музыки (в программе: И. С. Бах Партита №6, Шуман "Крейслериана", Лист "Кампанелла" и Рапсодия ре минор №19, "Исламей" Балакирева); вторая - Лист Концерт №2, ля мажор. Солист - лауреат Международного конкурса им.Бузони в Больцано (Италия)Валерий К. Именно программу сольного концерта Ле и слушала два года назад в подвальном репе общаги, когда он играл эту музыку на раздолбанном инструменте в мрачноватом сером классе, прикладываясь между исполнениями к бутылке с портвейном.
     И вот теперь Валера появился в консерватории, из которой был с позором изгнан пять лет назад, появился, можно сказать, на белом коне: лауреат престижнейшего Международного конкурса им. Бузони - конкурса виртуозов, каким его считали профессионалы. Теперь все было по-другому. Девочки, осуждавшие Ле два года назад за ее общение с каким-то хмырем, вдруг в одночасье захотели с ним познакомиться и пообщаться в приватной обстановке. Ле не спешила навязываться новоиспеченному лауреату, рассудив, что это нужно будет сделать во вторую очередь. В первой же очереди к нему выстроились бывшие знакомые студенты, которые в бытность его в Уральской консе с презрением говаривали ему, что он полное ничтожество и никогда не станет никаким лауреатом, поскольку хронический алкоголик. Среди желающих как-то показать свою причастность к нему были также и преподаватели, такие как С.Сероглазов, рассказывающий в кулуарах, что это именно он исправлял орфографические ошибки в сочинении Валеры при поступлении в консерваторию, коих было бесчисленное множество.
     И таких "друзей" в кавычках и доброжелателей обнаружилось вдруг очень много, которые в первое же появление в общаге напоили его до полного бесчувствия, не заботясь о том, что завтра ему предстоит играть сольник в филармонии. Ле поздним вечером услышала знакомый, немного нервный голос в своей секции: выходя из комнаты напротив, он произнес незабываемую фразу:
- Нет! Этих девочек я иметь не буду!
      Разумеется, Ле мысленно перенесла встречу с ним на завтра, но случилась эта встреча гораздо раньше. Уже ночью Ле, пытаясь выйти в коридор, не смогла открыть дверь своей комнаты, открывающуюся наружу. Было впечатление, что дверь подперли чем-то снаружи, правда, непонятно с какой целью. С большим трудом она кое-как сдвинула что-то тяжелое и в образовавшуюся щель протиснулась в коридор, споткнувшись о почти безжизненное тело. Она включила свет в умывальнике и тут же позвала Лару:
- Вставай, подружка! Тут под нашей дверью лауреат новоявленный лежит, надо его куда-то уложить, а то протянет на сквозняках.
     У Ле оказался ключ от студсовета, находившегося на этом же этаже, и они вдвоем с Ларой, подхватив под руки отяжелевшего виртуоза, волоком перетащили его в комнату и уложили на раскладушку, видимо, специально стоявшую там для подобных случаев. Ле закрыла студсовет на ключ, чтобы уже ни одна душа не могла потревожить этого ужаленного на всю голову гастролера. Утром она разбудила его, он, вскочив с голой раскладушки, радостно произнес:
- Ой, Леночка, привет! Как я тебя давно не видел!
Ле, конечно, не стала уточнять, что именно она таскала его сегодня ночью по коридорам общежития, но твердо и решительно взяла шефство на время его пребывания в городе:
- Так, сейчас подъем, умывальник, крепкий чай, завтрак. Потом идешь в реп, класс записан на мое имя, затем у тебя репетиция с оркестром в три часа дня, после обед, еще час разыгрываешься и едешь в филармонию. Надеюсь, ты помнишь, что у тебя сегодня сольник?
- Слушаюсь, босс, - с нервным смешком пробормотал он.
     День в общем-то и сложился по этому расписанию, если не считать того, что на репетицию с оркестром он опоздал почти на полчаса, поздоровавшись с оркестрантами и дирижером, не раздеваясь сразу прошел к двум концертным роялям и, попробовав двумя пальцами клавиатуру одного и другого, сказал:
- Я буду играть на этом, указав на "Ямаху," и далее ткнул в партитуру онемевшему от такой наглости дирижеру:
- Маэстро, я в этом месте делаю замедление! Ну ладно, ребята, я пошел, до встречи. И он помахал оркестру в полнейшей тишине, оставив музыкантов в полном замешательстве.
     Во время сольного концерта Ле сидела в зале филармонии буквально вжавшись в кресло, яростно вцепившись в подлокотники, зная, какова была его ночь накануне. Валера вышел бледный, немного неловко скрестив руки, как будто удерживая внутреннюю дрожь, как-то бочком поклонился, словно извиняясь, и буквально прыгнул за рояль.
                ***
Сколько музыка звучала -
То ли вечность, то ли миг?
Где конец и где начало,
Что ты понял, что постиг...
В паузах о чём кричала
Скорбь, упавшая на лик?
     Зазвучала музыка Баха, несколько отстраненно и божественно, у Ле даже было впечатление, что звук льется откуда-то сверху, настолько он показался ей нереальным, неземным, но при этом несущим в себе не спокойствие или умиротворение, так свойственные композитору, а тревогу и внутреннее противоречие. Уже после концерта Ле сказала об этом ощущении. И Валера легко и просто объяснил ей такую двойственность:
- Ты знаешь, я начал играть, чувствую, что немного колбасит меня и... темп чуть шатается, думаю: "А в той ли я тональности играю? Посмотрел, в той!.."
     После Баха все пошло по нарастающей: темперамент, даже гибельный кураж этого безрассудного, ходящего по краю молодого человека подняли весь зал к невероятным вершинам романтики. Он не восхитил, а в какой-то мере подавил своей блистательной, на огромном эмоциональном градусе, игрой. Ле вечером спросила, хорошо помня его ответ два года назад:
- Скажи, пожалуйста, сколько тебе на самом деле лет?
Он ответил с улыбкой, тоже, очевидно, вспомнив давнишний разговор:
- Вот теперь, действительно, двадцать пять.
     Вечером, наконец, была устроена встреча в общаге: Валеры с сокурсницами Ле, которые об этом мечтали. Все было очень прилично, даже слишком. Валера, видя эту девичью культурную компанию, был немного зажат, чувствовал себя как будто не в своей тарелке. Но Ле, зная его настоящую натуру, вместе с Лёней Усей позаботилась о том, чтобы герою дня все-таки было более-менее комфортно: они воспользовались услугами таксистов, приобретя две бутылки водки на автовокзале, и это действительно спасло положение.
     На следующий день он играл с оркестром Второй концерт Листа. Оркестранты, конечно, не слушали его предыдущий сольник, для них это было не комильфо, они играли с самыми известными солистами, а тут какой-то персонаж, так нагло поведший себя на репетиции… Они услышали солиста только на концерте. Наверное, оркестр, всем своим составом, испытал настоящий шок: когда отзвучали последние аккорды листовского концерта, оркестр начал бурно аплодировать солисту, включая евреев-мастодонтов, слышавших многих выдающихся пианистов. Валера начал играть бисы - вещи из своей сольной программы. Концертмейстер скрипачей - солидный седоволосый еврей - буквально заглядывал снизу под руки пианиста, согнувшись в три погибели. Ле сказала Валерке после:
- Слушай, по-моему, сегодня у тебя "Кампанелла" была еще лучше, чем вчера! На что он, довольный, ответил со смешком:
- Да, может быть, я ведь вчера позанимался на концерте.
     После этого памятного появления Валеры К. в Свердловске студенты фортепианного факультета ушли в долгий, практически бессрочный загул, поскольку никакого смысла уже не видели в своих собственных занятиях.